Солнце прячется за лес красное, как раскаленные угли.

Мы сидим с лесником Довгалевым на поваленной сосне: в ней было дупло с пчелами, и кто-то позарился на мед.

–       Так вот, слушай, – говорит он, нащупывая в кармане курево, какое-то время возится с ним и затем продолжает: – Меня свела однажды нелегкая дорога с человеком, перед которым я остался виноватым. Правда, давно это было…

Довгалев почти всю войну партизанил – вначале в глинских лесах, а потом где-то в Карпатах. Я знал это, так как временами, когда на него что-то находило, он рассказывал о себе. Но случалось это редко.

–       Встретили мы его по ту сторону реки, – говорил Довгалев. – Там есть деревня одна. Я уже не помню, как она называется. Но если б попал в те места, нашел бы ее. Озеро там сразу за огородами. В жизни так бывает, что и походил по свету немало, и увидел еще больше – куда только не забрасывала и с кем только не сталкивала судьба, – но иной раз что-то врежется такое в память, что потом всегда будет с тобой. Это, видимо, зависит от того, когда и при каких обстоятельствах с тобой что случится…

Довгалев сделал затяжку и, не спеша выпускать дым, начал осматривать поляну, на окраине которой мы сидели па комле срубленного дерева. Я понимал – ему нужно было время, чтоб собраться с мыслями.

–       Слушай, – неожиданно обратился он ко мне, – а ты знаешь, что такое партизан сорок первого года?

Я кивнул головой, но, откровенно говоря, не понял его вопроса. Я никогда над этим не задумывался. И мне стало неловко, что мой собеседник не отводил от меня пытливых глаз, в которых светилась плохо скрытая радость.

–       Так!.. Так!.. – повторил он и, уже не обращая на меня внимания, добавил: – Это не то, что партизан сорок третьего года. Нет, совсем не то. Однако подожди…

Мы тогда торопились подготовить запасную базу. Туда должен был перебазироваться наш отряд. Но до базы нашей оставалось пройти по безлесью почти полсотни километров. А ты понимаешь, что значило в тех условиях очутиться на голом месте? Хотя не сладко и в лесу было, но лес, брат, есть лес. Каждое дерево казалось стеной, за которой можно укрыться. Правда, не всегда она спасала нас, однако, говорят, солдат и за штык, когда приходилось круто, прятался… И вот это безлесье!..

Довгалев хлопнул себя по затылку и крякнул, будто хотел сказать: «Оно у нас вот где сидит!»

Солнце тем временем опустилось за лес, оставив за собой один мутный багрянец. Где-то на вырубке начинал свою нудную музыку дергач. В сосняке стрекотали сойки.

– Нужно было перехитрить немцев, – продолжал Довгалев, – как-то запутать следы и за ночь оторваться от них на такое расстояние, чтоб они не успели догнать нас до самого леса…

И вот вызывает меня однажды Коротченко. Кажись, на рассвете.

«Будем уходить, – говорит. – Ты пойдешь на запасную базу. Ожидай нас там дня через два».

Я расспросил о дороге и попросил:

«Дайте еще кого!»

«Бери… Цыркина и Валявку. – И уже когда я, простившись, хотел уйти, он задержал меня, передумал: – Нет, буди лучше Коноплева и Цыркина. Коммунисты оба».

Когда ж стемнело на второй день, мы были уже недалеко от Козельской Буды.

У меня страшно ныла раненая рука. А тут еще мы выкупались перед этим в какой-то крохотной речушке – она вначале показалась нам мелкой, но потом пришлось плыть к противоположному берегу в одежде.

Между тем начало подмораживать. Октябрь уже кончался. Стояли холода. В мокрой одежде нельзя было идти.

«Эх, была не была – зайдем в деревню», – решился я.

Насколько мудрым было мое решение, никто не знал. Молчал Цыркин, молчал Коноплев. Молчали и, едва передвигая ноги, шли за мной.

В деревне лишь кое у кого светились окна. Или люди рано спать ложились, или не было керосина.

Остановились мы возле первой же хаты. Коноплев подошел к темному окну и осторожно постучал. Никто не отозвался. Постучал во второй раз, уже сильнее. Наконец, и окне показалось лицо: человек посмотрел и отпрянул. Мы подошли к крыльцу. Однако, сколько ни ожидали возле двери, хозяин не вышел. Пришлось миновать еще несколько дворов и снова барабанить в темное окно.

«Идите дальше, – услыхали мы испуганный женский голос. – На этой же стороне… через пять дворов… Новая изба-пятистенка».

Лубенела наша одежда, стыло тело. Были, кажется, среди своих, а двери не открывались. Сделалось обидно. Будто мы прокаженные какие…

Где-то далеко послышался гул. Он рос и настораживал. Как будто кто-то натягивал струну, которая готова была лопнуть. И тяжело было определить, откуда этот гул шел – с неба или с земли.

«Самолеты!» – вскрикнул Цыркин, и я услышал его прерывистое дыхание.

Спустя минуту и я убедился, что приближались самолеты… немецкие… Они шли на восток. А небо, спокойное и величественное, светилось бездумными звездами. И какой несуразностью казались на нем самолеты, да еще в такое время, когда там должны были курлыкать одни журавли.

Самолеты шли на большой высоте. Их было много. И они несли куда-то смерть.

Немцы стояли уже недалеко от Москвы. Мы это знали. В отряде была рация, и мы часто слушали новости с фронта. Утешительного было мало…

Самолеты пролетали над деревней. Теперь они гудели страшно и назойливо.

Надо было куда-то идти. Однако та новая изба… Через пять дворов?.. Почему женщина отсылает туда?..

Осторожно ступая по мерзлой земле, мы отыскали эту избу. Но заходить было как-то боязно. Кто знал, что нас ожидало там? Мы свернули в сторону. Пошли переулком и вышли на выгон. Там виднелся сеновал. И мы уже рады были хотя бы ему. И что ты думаешь, и сюда нас не впустили. На этот раз куры. Самые обыкновенные куры. Раскудахтались и не угомонились до тех пор, пока мы оттуда не выбрались…

Довгалев вздохнул с облегчением, задумался.

– И все же мы решили зайти в ту избу… На стене, на какой-то подставке дымил каганец. Сделан он был из жестянки из-под консервов. Когда мы переступили порог, маленький огонек начал мигать, собираясь погаснуть.

Открыла нам невысокая красивая женщина. Она стояла и спокойно смотрела на нас, непрошеных гостей.

«Заглянули вот, – сказал я нерешительно и, почему-то виновато улыбаясь, спросил: – В избе кроме вас есть кто-нибудь?»

«Дети и… племянник».

Я заглянул на печь и увидел девочку и мальчика. Они смотрели на меня и прижимались друг к другу. Еще один ребенок лежал в люльке. Племянник, видимо, был в другой комнате.

Я сел на лавку у стола. Настороженность не проходила. Цыркин и Коноплев остались стоять у порога.

«Немцы в деревне есть?» – спросил я у хозяйки.

«Нет».

«А полицаи?»

В этот момент в переднюю вышел молодой человек, лет, может, за двадцать. Он был высокий и худощавый, немного ссутуленный. Лицо его – бледное, продолговатое и хмурое – вначале не понравилось мне. Особенно глаза – настороженные, проницательные.

«Племянник», – тихо сказала хозяйка.

Лицо человека вдруг просветлело, сделалось даже приятным, и я заметил, что он с какой-то особенной благодарностью посмотрел на женщину.

«А вы садитесь, – обратилась хозяйка к моим спутникам. – В ногах ведь правды нет».

Эта женщина казалась какой-то слишком мирной и ко всему безразличной.

Разговор не клеился. Сошлись незнакомые. В то тревожное время всего можно было ожидать; незаметно мы присматривались к хозяйке с племянником.

Хозяйка, очевидно, догадалась, что гости ее голодные, и положила на стол кусок сала и хлеб.

«А горячее все съели», – будто извиняясь, сказала она.

Я поинтересовался:

«Почему это нас послали к вам?»

«Кто же это?» – спросила в свою очередь хозяйка.

«Да хотя бы и соседка ваша».

«А-а, Федосиха! – Женщина как-то болезненно улыбнулась и добавила: – Напуганные люди. Вот и боятся».

«А вы?»

«А меня и так, говорят, расстреляют. И детей. Мой ведь в сельсовете до войны работал».

И вдруг я растерялся. Передо мной стоял человек, который уже подготовился к смерти. Здоровый, еще не старый… И дети… И соседи смирились с этим!.. «Моя хата с краю», – решил, очевидно, каждый. Наконец я понял и ее поведение, и ее улыбку, – на всем лежала печать обреченности.

«Да вы не беспокойтесь, – спохватилась она, будто угадав мои мысли. – Не вы у меня первые и, очевидно, не последние».

Я впервые за все это время посмотрел на нее внимательно. Меня поразили ее глаза, чистые и покорные. Даже больно сделалось за них. Хотелось закричать!

Довгалев замолчал, будто прислушиваясь, как на ближней вырубке запела перепелка свое извечное «спать пора». Я сидел и боялся пошевелиться, чтоб не нарушать тишины. Мне не было видно лица лесника.

– Уснуть в ту ночь я не мог долго, – заговорил Довгалев. – Я то забывался, проваливаясь в небытие, то просыпался, и тогда в голове лихорадочно роились мысли. Было слышно, что женщине тоже не спалось. Она ворочалась на топчане и вздыхала.

Когда все уснули, я вдруг почувствовал, что надо мной кто-то наклонился. Как раз тогда, когда меня начал одолевать сон. Я раскрыл глаза и увидел лицо хозяйки…

«Я вам неправду сказала, – зашептала она. – Я того человека не знаю. Он пришел сюда незадолго до вас. Его также кто-то послал. Может, он и не худой человек, но это не племянник мой… Я только потому, что неправду сказала…»

Я вскочил на ноги и осторожно, чтоб не наделать шума, растолкал Цыркина; Коноплев спал в другой комнате, с тем, кого нам выдала хозяйка за племянника.

Я тебе, кажись, уже говорил о партизанах сорок первого и сорок третьего года? – обратился снова ко мне Довгалев. – Так ты не думай, что это я спроста. В сорок третьем уже и полицаи в партизаны шли. А в сорок первом?.. Повылезла из щелей разная сволочь и начала кусаться. От полицаев иногда спасу не было. Думаешь, свой же, советский, а он тебя продаст и перепродаст. Хуже немца. Один такой прибился к нам за Молостовкой, прикинулся своим и навел на засаду. Руку там и прошила пуля. Едва спаслись. А тут этот. Разберись, что он за птица…

«Выйдем», – шепнул я Цыркину.

Вышли на крыльцо.

«А тот, оказывается, не племянник ей!»

«А кто же?» – заволновался Цыркин.

«Не знаю. Сказала, что пришел перед нами».

Стали думать.

«Нужно быстрее уходить отсюда», – предлагает Цыркин.

«А если он не спит?»

«Тогда… тогда его нужно…»

«А если невиновен?»

Наконец решили не спускать с него глаз. Нужно было дотянуть до утра, а там – бог отец. Так мы и спали – вначале я сторожил, потом Цыркин. Коноплева не будили, чтоб не выдать себя…

Под утро я задремал. Разбудили меня приглушенные голоса. Дымил каганец, хозяйка хлопотала возле печки, а Цыркин и тот, незнакомый, вели беседу.

«Тогда я и пошел к шоссе, – говорил незнакомец. – Движение на нем начиналось всегда с утра. Немцы не любят ездить ночами. Спят. – Голос его был простуженный, хриплый. – В этот раз я выбрал себе другое место, километра за два от того. Стал ждать. Машины шли одна за одной, а это мне не нравилось. Рискованно было бросать гранату. Вряд ли удалось бы выбраться самому. Но и откладывать до удобного момента не хотелось. У меня будто руки чесались. И вот вдруг поток машин остановился. Тогда через несколько минут и показался этот автобус…»

Видимо, беседа их началась давно, и я проснулся под конец ее. Однако меня она заинтересовала. Человек говорил спокойно, без лишних слов. Может быть, и в самом деле он сделал что-то.

«А что же сюда привело?» – спросил Цыркин.

«Ищу вот. Может, еще кого встречу. Одному ведь тяжело и, если хотите, невозможно…»

Время было собираться в дорогу, и я встал. Цыркин вышел со мной в сени возбужденный.

«Он такого наговорил!»

«Да слышал я».

«Ну и что?»

«Ничего. Кто он?»

«Учитель, говорит».

Нас все же не оставляло сомнение. Очевидно, потому, что слишком много неприятностей выпало на нашу долю за последнее время… И я посоветовал:

«И все же нужно следить!»

Меня теперь беспокоило и то, как нам удастся избавиться от этого человека. На базу я не имел никакого права приводить кого-нибудь, кроме наших. Правда, в тот момент мне и в голову не приходило, что он мог попроситься к нам. Хотя все и шло к тому.

Наспех проглотив рассыпчатую картошку с огурцами, поданную на стол хозяйкой, мы поблагодарили, как могли, и оставили гостеприимную избу. Но с таким чувством, будто причинили ее хозяевам какой-то вред.

Брезжило утро. Редкие звезды застыли в небе. Пахло дымом и еще чем-то вкусным и знакомым с детства – в деревне топили печи.

«Товарищи, возьмите меня с собой», – вдруг услышали мы голос незнакомца. Человек, видно, решил от нас не отступаться – он выбежал за нами на крыльцо.

Я рассердился:

«Куда, в полицию?» – и шагнул к нему.

Он притих от неожиданности, и я заметил, как задрожали его узкие, с длинными пальцами, руки – руки интеллигента.

«Почему в полицию? Вы же не в полицию идете! – начал убеждать он. – А я один…»

И тогда я согласился взять его с собой, хотя и не собирался вести на базу…

Но через несколько шагов я пожалел, что согласился. И не потому, что нарушил приказ командира. Нет, не подумай. С этим можно было наконец уладить. И конечно же не потому, что меня не оставляло сомнение. Кажется, возникшее ранее неприятное чувство уже исчезло. А если и не исчезло, то притупилось. Зато появилось иное: как только вышли за деревню, то сразу же почувствовали, что человек, которого мы взяли с собой, мешает нам. Будто взвалил кто-то на наши плечи тяжелую, ненужную в дороге ношу.

Спутник наш, видимо, также понял, что он лишний среди нас. Он молча шел следом и время от времени тяжело вздыхал. Или это была давнишняя печаль, или его в самом деле очень беспокоило положение, в котором он оказался.

Между тем рассвело. Выглянуло из-за пригорка солнце. А вскоре мы послали учителя в деревню. Он сам попросился – кому-то ведь нужно было идти в разведку. И пока он ходил, переговорили между собой.

«Зачем брали его?» – уцепился Коноплев.

«Молчи», – зашипел на него Цыркин.

По всему было видно, что Цыркин оправдывал меня. Видимо, беседа с учителем, которую они вели под утро, подействовала на него. Поэтому я сказал скорее для Коноплева:

«Пускай идет. На базу, конечно, мы его не потянем. Подождем где-нибудь поблизости, пока придет отряд, а там решим».

«Еще неизвестно, вернется ли он теперь», – огрызнулся Коноплев.

Однако учитель вернулся. А к вечеру мы уже были недалеко от нашего леса. Все опасности, казалось, остались позади. Мы вздохнули с облегчением и зашли отдохнуть в ольшаник, росший островком возле самой дороги. В полукилометре отсюда была деревня. А в стороне, шагов каких-нибудь за двести, снова были видны кусты. Они полукругом огибали деревню, не подступая к ней вплотную, и тянулись вдаль, пока можно было охватить взглядом. Мы лежали на траве, уцелевшей от косы, и тешили себя мыслью, что скоро уже окончатся дорожные невзгоды. И вдруг услышали голоса!.. Из деревни шли немцы. Их было десятка два.

Сидеть в ольшанике не было смысла. Он был редкий и к тому же без листьев – осень стрясла все на землю. С дороги нас мог заметить каждый, даже если б и не очень присматривался. Нужно было как-то добежать до кустов. Но куда тут податься, если впереди ровное поле и бежать придется все время на глазах у врага.

Мы как будто приросли к земле, растерялись.

И вдруг случилось неожиданное: учитель почти силой вырвал у меня автомат, который я держал больной рукой.

«Я останусь здесь, – взволнованно зашептал он, и в голосе его послышалась решимость, – Я буду стрелять, а вы бегите».

Он как-то виновато улыбнулся и отвел свои грустные, в очках глаза. Его лицо перекосилось и сделалось белым как полотно.

«Зачем это тебе?» – со злостью подумал я, но промолчал, потому что в тот момент сам был не в состоянии принять какое-нибудь решение – как будто потерял рассудок.

Немцы тем временем подходили все ближе. Они громко разговаривали и, видимо, не надеялись встретить в придорожном ольшанике вооруженных людей. Мы лежали и настороженно ждали – и вот они уже совсем близко.

Тогда грянули наши выстрелы. Первым ударил из моего автомата учитель, а за ним и мы: я из нагана, а Коноплев и Цыркин из винтовок. Немцы разбежались и залегли. Теперь никто из нас, казалось, и не думал оставлять ольшаник. Но снова послышался голос учителя. В этот раз он едва не кричал:

«Что вы медлите?!»

Я повернул голову и встретился взглядом с Цыркиным.

«Будем отходить вместе!» – скомандовал я. Однако надежды, что это нас спасет, не было.

И мы все отступали и отступали на край ольшаника, не переставая стрелять. И рядом с нами был учитель. И тогда, в ту страшную и тяжелую для нас минуту, на меня неожиданно нахлынуло теплое, до боли щемящее чувство к этому человеку, который ничего не хотел для себя, который по дороге сюда, возможно, навстречу смерти, молча терпел и недоверие к себе, и наше оскорбительное великодушие.

То пригибаясь к земле, то падая, бежали мы к лесу, туда, где было наше спасение. Я плохо видел происходящее вокруг.

А когда упал и осмотрелся, ползли за мной только Цыркин и Коноплев. Учитель остался в ольшанике. Он по-прежнему бил короткими очередями из автомата.

И мы ждали его, пока не увидели, что по ольшанику ходят немцы…