По эту сторону реки, за каких-нибудь полкилометра от устья, была вырублена просека, широкая, как шоссе, – открывалась взгляду еще издали. К реке, к ее тихим водам, клонились словно бы запыленные лозы. Чуть в стороне, вдоль берега, рос густой орешник, и слышно было, как возятся там молодые дрозды, как вспархивают из-под кустов встревоженные ореховки. А на лугу, ярко зеленевшем за рекой, похаживал средь белены озабоченный аист.

День начался давно, и мглистое, как бы припудренное солнце уже высоко поднялось над землей, так что моя тень стала совсем куцею.

Я миновал старицу, где на круглых листьях сушились желтые кувшинки отцветших лилий, неровной стежкой поднялся на откосный берег, прошел еще немного и увидал хребты намытого и навороченного песка. Обмотанные просмоленной бумагой трубы лежали в глубоких траншеях. Бульдозеры стояли у самой реки, а на воде, шагах в десяти от берега, покачивались меж обшарпанных понтонов красные боны земснаряда. Пахло мазутом, порченой рыбой. Везде были следы машин, и даже луг был искромсан траками гусениц.

Людей на этом берегу я не увидел. И на том никого не было, хотя там и стояли голубые, с белыми квадратными окошками вагончики на автомобильных колесах, виднелись в зарослях дюралевые лодки, привязанные к черным корягам.

Проваливаясь едва ли не по колено в песок, я добрался до траншей, вскочил на трубу и осторожно стал продвигаться по ней опять к Беседи. Все глубже, глубже траншея, и вот я уже ничего по сторонам не вижу – с головою в ней, в траншее. Наконец труба вывела меня к высокой стене сивой и словно бы мыльной почвы, и стена эта отделяла траншею от реки. Посмотрел я вверх – нет, не взобраться. И повернул назад.

Долго я шел по трубе, которая даже и не звенела под ногами, а лишь рождала глухой отзвук. Еще немного – и выбрался я на стежку, орешником обошел рукотворные холмы этого берега и приблизился к реке. Хотя солнце теперь слепило прямо в глаза, все же на повороте, где Беседь огибала голубые вагончики, я внезапно заметил человека, который сидел в лодке и удил рыбу.

– Эй, перевези-ка! – окликнул я.

Рыбак взглянул и насупился. Я постоял, постоял и снова окликнул.

– Подождешь, – послышалось в ответ. – Вот сейчас…

Человек вытащил удочку, левой рукой ловя леску, положил короткое удилище в лодку и взялся за весла: звякнули уключины, дюралевая лодка развернулась к моему берегу. Вскоре она ткнулась в затравенелый берег, подалась назад от толчка, и рыбак, загребая одним веслом, стал подгонять ее бортом.

– Садись! – поторопил он.

Я снял с плеча свое ружье, изловчился и прыгнул в лодку, не опасаясь даже, что она перевернется: высокие борта были у этой лодки, а дно – широкое, несколько выгнутое. Посреди стояло закопченное ведро, в котором под аиром лежало несколько рыб, уже сонных, – то ли уклеек; то ли плотвичек. Какое-то время лодка двигалась вдоль берега сама по себе, сносимая течением, потом перевозчик мой взялся за весла, и лодка, покидая за кормой лунки в воде, похожие на чарки, сделала стремительный полукруг и вынеслась на середину реки. Я сидел на корточках и любовался рыбаком. Он был крепок, широк в кости; лет ему, наверное, тридцать с гаком, но лицо обветренное, дочерна загорелое, выбритое, – все это и делало его моложавее. Проступал на верхней губе шрам, который никогда, наверное, не зарастал, и казалась эта губа несколько полнее.

Мы еще не доплыли до берега, а я уже стал своим человеком в лодке, заглянул в ведро, раздвигая рукою аир, и посочувствовал:

– Не ловится?

– А на уху будет. Воскресенье, наши разъехались, а на двоих и так хватит. Еще как хватит!

– На двоих – конечно, – согласился я.

Перевозчик приподнял одно весло, загребая другим к излуке.

– Спасибо, – сказал я. – Приехали.

– Да что там… – с неохотою отозвался он.

Лодка зашуршала по низкой осоке, подмяла под себя аир и пристала к берегу. Пока рыбак привязывал лодку, я сел на толстый – троим не обхватить – мореный дуб, который лежал комлем к воде, сбросил свои грязные бродни, высыпал песок из них, поставил рядышком и закурил. А что еще? И рыбак тоже достал пачку из заднего кармана, щелкнул по пачке, выгоняя папиросу, помял ее в пальцах и подошел ко мне прикурить.

– Сколько же этому дубу? – удивился я, – Пятьсот или сколько?

– Ну, больше!

– Теперь такие – редкость.

Рыбак затянулся папиросой, выпустил дым, помолчал, размышляя.

– Мы их тут немало вытянули из воды. По всему берегу лежали! Хлопцы отвезли в деревню, бабам на дрова.

Дрова, говорят, будь-будь. А этот… этот оставили. Такой не отвезешь! Полежал месяц и, гляди, обсох. Может, сто лет в воде лежал, а стал как кость, не сгнил.

– Раньше промышляли таким мореным дубом. Резали, складывали в штабеля, чтобы сох. Потом сплавляли. Да, представьте, шкаф из мореного дуба…

– Ага! А тут на дрова… – И он как будто с радостью засмеялся, встал, поглядел еще раз на этот великий черный дуб и отошел к лодке, уселся там.

– Так вы здесь и работаете? – спросил я.

– Тут.

– И много вас?

– Нет, не очень. А вообще – мы всюду. И на Украине, и на Волге – всюду. И тут… Это наш участок от Унечи до Полоцка. Сделаем свое – и дальше. Мы же подводники. Мы только по рекам. А так трубы прокладывают другие. – Он достал из кармана кусок хлеба, отщипнул, бросил крошки в воду перед собою – приманивал рыбу, а потом и удочку закинул. – А ты к нашему Авдееву? – вдруг спросил он. – Нет? А то Авдеев в Кричеве. Вчера пришла телеграмма. Наверно, и взрывчатку оттуда привезет. Надоело загорать. Загораем тут уже вон сколько, а толку ни на иголку. Заработка нет – один тот счет. Беседь подвела. За все лето одну нитку проложили. А теперь совсем сдохли. Экскаваторы разбили, даже водолазы не могут известняк распилить. Понимаешь, надо же: как раз в этом месте, где трубы класть, известняк на дне. Так слежался, что ни укусить, ни отрезать. Посылали пробы в лабораторию – там руками разводят: известняк тверже гранита. Слыхал? Я сам водолаз. Мы тут вдвоем – я с женой. Больше водолазов нет. И вот думаешь: плюнуть да куда-нибудь… Но моя не хочет. Она, брат, у меня… Сегодня мы с ней одни остались. Все разъехались, а мы не захотели. Лучше уху сварим!

Рыба не клевала, упругий красный поплавок недвижно лежал на воде. Ни-ни. И так жарко было, такая стояла полуденная тишина, что слышалось, как шуршит капроновыми крыльями стрекоза, то садясь на кончик аира и сгибая его к воде, то вновь повисая в воздухе и бумажно шурша крыльями. Еще над нами пролетел аист – наверно, тот самый белый аист, который похаживал меж белыми соцветиями белены, – и когда он тихо проплывал в небе, по земле быстро пронеслась его скользящая тень.

На той стороне, за лесом, где-то на большаке, слышался треск мотоцикла. Наверно, кто-то вывернул на вырубку, на которой лежали трубы, и теперь несся к реке. Но ни через минуту, ни через другую ни мотоцикла, ни человека, правившего мотоциклом, мы не увидели, хотя мотор тем временем почти ревел самолетным ревом, то успокаивался, постреливал ровно, будто мотоцикл стоял на одном месте, а потом снова начинался надсадный рев мотора.

– Витька Кортыжов бесится, – сказал рыбак. – Другой бы давно шею сломал, а Кортыжов… – Он левой рукой похлопал себя по плечу, циркнул на воду. – Это наш экскаваторщик. Перескакивает на мотоцикле через траншеи – сначала через одну, потом через другую, – и так до самой реки. За лето уже второй мотоцикл добивает.

Наконец-то мотоциклист вырулил на поляну, промчался по стежке вдоль Беседи, затем круто повернул назад, почти на полном ходу подскочил к реке и затормозил. Мотоциклист крикнул, едва заглох обессилевший мотор:

– Привет, Сухов!

– Привет, – мой перевозчик поздоровался, не поднимая головы: нарочито смотрел на поплавок.

Кортыжов подступился к воде и стал мыть руки – долго и старательно, словно что-то прилипло к ладоням.

– А где наши? – спросил наконец он.

– Кто где.

– А ты?

– А я семейный.

Разговаривали они через реку вполголоса, точно опасались, что их подслушают.

– А твоя благоверная?

Сухов потянул на себя удилище – поплавок подпрыгнул кверху, но над водой повисла лишь наживка.

И напрасно ждал Кортыжов ответа. Сухов помалкивал, будто очень был занят. И тогда Кортыжов опять спросил:

– Так что новенького?

– Ничего.

– Говорили, Авдеев махнул в Кричев.

– Значит, правильно говорили.

– Взрывчатку привезет?

– Может, и привезет.

– Ну ладно… – Кортыжов отошел к мотоциклу, сбросил пиджак на траву и сам лег, вытянув ноги, раскинув руки. – Не выспался, – пояснил он, зевая.

Позади меня послышались шаги – я тут же повернул голову. Шла молодая женщина, невысокая, но вся плотненькая какая-то, пестрое ситцевое платье подчеркивало округлость ее тела. И лицо у нее было круглое, скуластое, а глаза – татарские, чуть раскосые. Из-под красной косынки выбивались белые кольца густых волос. Женщина шла к реке и улыбалась.

– Здравствуй, Витенька! – крикнула она, приставив ко рту ладонь. – Что же ты досыпать сюда приехал? Или девчата продержали до утра?

Кортыжов пошевелился, сел, снова зевая.

– Подсказала бы своему Сухову, чтобы перевез меня.

– А я сама перевезу.

– Ну конечно, сразу же – я ваша. – Сухов будто бы лишь теперь услышал голос жены.

– Тогда сам плыви. – Женщина в удивлении пожала плечами.

– Нет, тебе отдам весла, – проворчал Сухов, не глядя на жену, и лицо у него было при этом недовольное, – Тебя теперь не корми, лишь бы… На-ка ведро! Да не стой тут, иди чистить рыбу.

Женщина взяла ведро, но осталась стоять. А муж тем временем выбрал цепь, которою была примкнута лодка, оттолкнулся веслом, стал править на середину реки.

– Витенька, так как же вы там, а? – не удержалась женщина. – Где твой напарник?

– Пошел к своей.

– Уже и там завел?

– Это у него получается быстро. У Мишки Подгурского только так.

Женщина рассмеялась.

– А не завидно тебе, Витенька?

– И на мой век хватит.

Женщина отчего-то вновь рассмеялась, точно припоминая что-то забавное.

– А вчера на танцах одна ничего себе была, – сказал Кортышов. – Танцевал с нею. Легкая! И с виду ничего. Глаза у нее зеленые. Первый раз вижу такие глаза. Ты, например, видела?

– Видела. Вот у нашей кошки… Приходи, убедишься, – и она снова, довольная своей находчивостью, засмеялась.

– Что ни говори, а зеленые глаза – это блеск! – с каким-то сожалением произнес Кортыжов. – В такие любой влюбится.

– То-то и видно!

Так и переговаривались меж собою эти люди, а я сидел, слушал и понимал, что вот говорят они о пустяках, а хочется им говорить о чем-то другом, близком для них обоих, и еще мне думалось, что вот вчера в клубе Кортыжов, даже танцуя с зеленоглазой девушкой, все возвращался мыслями к ней, к этой, с которой так небрежно перебрасывался словами теперь… Сам не знаю, почему мне так показалось, но я уже был уверен в своей догадке.

Сухов меж тем причалил к берегу, помог Кортыжову завести мотоцикл в лодку. Плыли они быстро и, кажется, ни слова не проронили. И жена Сухова тоже примолкла. Она стояла близко к воде и не отводила раскосых своих глаз от мужчин, сидевших в лодке.

Еще я подумал теперь, что экскаваторщик Кортыжов в одних годах с водолазом Суховым. Но оказался тот совсем молодым парнем – немного выше среднего роста, черноволосый, с живыми глазами. Как только сошел он на берег, сразу же направился к женщине, манерно поклонился ей, скидывая с головы кепку:

– Наше вам, Надежда Ивановна…

– Здравствуй, здравствуй, Витенька! Значит, вернулся… – Она словно бы поддразнивала его.

– Значит, вернулся, – подмигнул он ей, развел руками и кивнул доверительно на Сухова, привязывающего к коряге лодку.

А затем он заглянул в ведро, которое Надежда Ивановна поставила у своих ног, присвистнул от удивления и отошел к мореному дубу.

– Оставлю вам это на память, – ударил он сапогом по дубу. – Если бы не я, не вытащить вам его из Беседи.

Ты думаешь, залежится здесь этот памятник? – с сомнением покачала головой женщина.

– Пусть попробуют поднять. Да и какой пилой разрежешь? – И он потрогал гладкую, полированную поверхность черного дерева. – Послушай, Сухов, – обратился он затем к водолазу, – а если я сейчас заведу трактор и отвезу дуб кому-нибудь в Колодливо? Пусть там потеют над ним…

Сухов стоял вполоборота к нам и, казалось, бездумно глядел на воду, точно и не слышал ничьих слов. И Кортыжов примолк – знал ту грань, которую не следовало переходить.

Через какой-нибудь час солнце уже прояснилось, стало ярким до белизны и еще горячее. И вода под его лучами была совсем гладкая, точно бы и не текла меж своих зеленых берегов.

Надоело мне сидеть на дубе, я соскочил на землю, обул бродни, теплые от солнца.

Кортыжов покосился на меня.

– Что-то скучно у вас. – Он обвел взглядом Суховых и рассмеялся. – А не кажется вам, что сегодня выходной? Неплохо бы после трудов праведных и по стаканчику, а? Как ты, Сухов?

– Я что… Вот и рыба есть. – Водолаз кивнул на ведро и, кажется, впервые за все время посмотрел на Кортыжова. А тот щелкнул пальцами. – Ладно, Надька, ступай варить уху, а мы тут сообразим, – решил Сухов.

Женщина обрадованно плеснула в ладоши – ну и Сухов! – подхватила ведро и быстро-быстро пошла по стежке.

– Возьмите и меня за компанию, – вдруг попросился я: куда пойдешь в такую жару, когда солнце в зените, над самой макушкой, да и хотелось мне еще побыть с этими людьми, а к тому же, едва настороженный чем-то и молчаливый Сухов согласился выпить, я почувствовал, какая мне тоска оставаться одному.

Оба – Кортыжов и Сухов – сначала как бы растерялись. На лице Кортыжова даже застыла виноватая улыбка. Сухов же густо покраснел и отвернулся, не желая показывать своей растерянности.

«Ах, черт!» – упрекнул я себя за свою назойливость и тут же сам покраснел, ощутил, как прилила кровь к щекам, – а все оттого, что причинил людям неловкость.

По Сухов быстро нашелся.

– Ладно, давай и ты в долю! – согласился он. – Там разберемся.

Сухов повез Кортыжова на тот берег – они решили, что за вином Кортыжов поедет на мотоцикле в Студенец. Вскоре Сухов вернулся, послушал, как постепенно отдалялся и затихал на лесной дороге стрекот мотоцикла, и сел па дуб.

– Витька вернется – не успеешь оглянуться, – заговорил водолаз. – Он на мотоцикле как черт. Шумит хлопец… пока молодой. – И водолаз махнул рукой: – И пусть шумит. Его тут любят. Свой хлопец. И работает как надо, и с начальством не побоится сцепиться. Если б не он, то вряд ли поехал бы Авдеев за взрывчаткой. Витька поднял хай. Говорит, ни водолазы со своими пилами, ни экскаватор ковшом не раздолбят этот известняк. Авдеев сначала не слушал его и только потом, когда разбили ковш экскаватора, стал чухаться. Ну, мы все на него насели. А тут и начальство из треста приехало. Поговорили. Теперь по телеграмме оттуда поехал Авдеев в Кричев. Думаю, тол привезет. Скорей бы уже! Вот сколько жил, а не слышал про эту Беседь, а теперь запомню – в печенках она у меня!

Сухов откинулся на спину, закрыл глаза ладонями.

– Правда, заработки наши плакали, – сказал он с сожалением. – Подрывники заберут нашу деньгу. А, где наша не пропадала! Трубы все же надо класть. Земляные работы уже почти окончены, а через речку… За это потрясти бы Авдеева. И за то, что затянул работы, не послушался, и за то, что промариновал нас. – Водолаз на мгновение задумался и почти весело сказал: – Наверно, таким, как Витька Кортыжов, легче. Ему все равно: заработал – не заработал. Позавидовать такому! Хотя и смешно. Помню, приехали сюда в начале лета. Ну, пока доставили на берег наш скарб, эти вагончики, жили сначала в деревне по хатам. Поселились мы у одной бабки – я, Надька и Кортыжов. Он всегда возле нас… Словом, день живем, другой. А тут петровка, престольный праздник. Ну и, понятно, все подмели в магазине. Только фасоль в банках да еще рыба частик. А бабка наша сына ждет в гости. Нас не очень угощает, понятное дело. А Витька нашел подход. Легли мы однажды спать, старуха тоже ложится на своем топчане. Перед сном стала молиться. Бубнит, бубнит, вздыхает. Я эти молитвы не знаю, у нас только дед молился. А Витька вдруг, как только перестала старуха бубнить, говорит ей: «Бабушка, а ведь вы неправильно читаете молитву», – «Откуда ты знаешь, нехристь?» Набожные-то не любят, если вмешиваешься, станешь между богом и ними. Нитька помолчал-помолчал, да и снова свое: «Вот вы говорите: «Отче наш иже еси на небеси хлеб наш насущный…» Грешно так с богом, бабушка. Он же сердится, когда вы, молясь, попрекаете его. Кто вас услышит? Вы же дармоедом его называете, что он ест ваш хлеб на небесах. Нет, бабушка, вы не так читаете. Вот послушайте». И начал тихим голосом по складам: «Отче наш иже еси на небесах… да святится имя твое…» Ну, а дальше уже по-вашему…» Старуха послушала его и притихла. Ни слова больше не сказала. А Витька натянул одеяло, придавил ноздрю. И что ты думаешь, наутро старуха совсем другими глазами смотрит на Кортыжова. За стол сажает. И откуда он знает молитву? Совсем молодой, не мог он нигде ее слышать, а вот же подладился к тетке. Заодно и нам с Надькой кое-что перепадало. На глазах переменилась старуха. Даже теперь, если проходит по дороге мимо – у нее тут за речкой дочка замужем, она и наведывается к дочке, – то обязательно первая поздоровается с Кортыжовым. По душе ей наш Витька. Самый уважаемый человек для нее с тех пор стал.

Сухов приподнял голову, обхватил руками колени, подтянулся и сел.

– Н-да, интересно все это… идет по земле человек, и разные встречи, разные люди, – мечтательно произнес он.

Подлаживаясь под его мечтательный тон, я тоже заговорил, и очень долго мы говорили и задушевно, пока не приехал Кортыжов.

Он был возбужден – от езды, от мыслей своих о предстоящей выпивке, шел с нами к вагончикам и все хлопал кепкой по ладони левой руки.

Жили Суховы в том вагончике, который стоял с краю, метрах в пяти от реки. Чисто у них было, уютно в этом жилище: кустарной работы стол, застланный накрахмаленной и свежей скатертью, никелированная кровать с горкой подушек, три табуретки, окрашенные в зеленый цвет, а на стенах висело полдюжины застекленных рамок с фотографиями, и на самом видном месте – увеличенная фотография, где Суховы рядом, голова к голове.

– Сегодня нашей поварихи нет, так мы лишь бы как, – сказала хозяйка, поглядев на мужа.

Тот усмехнулся, рукой махнул:

– Ставь что есть!

Пока Кортыжов ездил за вином, а мы с Суховым разговаривали на берегу, хозяйка успела сварить уху, нарезала свежих огурцов, хлеба, и теперь оставалось лишь поставить на стол.

Вино разливал сам Сухов. Он не спешил, примеривал на глаз, чтоб никого не обделить, потом поставил легкую бутылку на стол.

– Ну, как говорится…

– Поехали, – подхватил Кортыжов.

Выпили, захрустели огурцами.

Хозяйка немного обождала и тоже выпила. Выпил и я.

А когда дошло до ухи, зашумели, заговорили – и, кажется, обо мне забыли, как и тогда на берегу.

– Ты мне вот что скажи, Сухов, – допытывался экскаваторщик, точно продолжая давно начатый разговор, – почему вы меня тогда, в самом начале, не поддержали?

– Видишь, Витя, трудно тебе объяснить это.

– Что трудно?

– Да как тебе сказать…

– А вот так и скажи!

– Да говорил я тебе. Ты все равно не поверишь, – Сухов поднял пальцами хлеб, наморщил лоб. – Извини, я человек простой… Нам, Витя, деньги нужны. Тебе плевать на это, а у меня скоро лысина будет. Ты еще молодой. Тебе еще целых, – и он поднял кверху обе растопыренные руки, – целых… сколько лет еще…

– При чем здесь годы? – разозлился Кортыжов.

– Ну ладно, допустим, годы тут и ни при чем. Тогда ты слеплен по-другому, наверное. Ты не злись, я тебе один раз уже говорил. Что было бы, если бы Авдеев сразу послушался тебя? Так мы зарабатывали по сколько? По четыреста? А если бы начали взрывать дно, по сколько получилось бы? По сто – вот так, Витя! И тебе нечего злиться, все равно тебя поддержали потом…

– Называется поддержали – через два месяца только.

– А хотя бы и через два месяца – так что?

– А то, что обманывали государство. И первый же твой добрый Авдеев.

– Ну, это как сказать.

– А вот так и сказать.

– Но ведь сроки еще не прошли. Успеем уложить эти трубы.

– Да ведь успеть мы обязаны. Кому-кому, а Авдееву за это…

Я слушал их спор и думал, почему Сухов на берегу говорил одно, хвалил Кортыжова, а теперь, за столом, когда сидел напротив, пробовал хитрить и даже сердился. «Нет, – думал я, – не понять мне их отношений. Тут, кроме всего, и что-то очень личное».

Сухов как-то обмяк, постарел и притих, склонив над столом потяжелевшую свою голову. А жена его вдруг завела. Голос был приятный, и пела она задушевно, и печаль забралась в душу от этого пения.

Она встала, зашаталася,
Не издала ни стону, ни звука единого,
Не смогла жакет надеть, сердешная,
Помогала ей хозяюшка…

Медленно покачивалась она на табурете, пела, а глаза ее открыто и влюбленно смотрели на Витьку Кортыжова, который то ли слушал ее песню, то ли грезил.

И завыли, и завыли тут пурги-погодушки,
И завыли, и завыли ветры буйные,
Завыли, закружились и заплакали…

– Надька, не тревожь душу, – вдруг поднял на нее осоловевшие глаза Сухов и неслышно опустил на стол свой большой кулак. – Спела бы повеселее что…

И тогда она встряхнула головой и, радостная, вновь запела:

На долине, луговине
Девушки поют,
По долине, луговине
Хоровод ведут…

Пела она охотно, легко, словно всегда любила петь. И когда смолкла, такая глухая тишина наступила в вагончике, что через открытое окно слышалось, как булькает в бочаге под ольховыми кустами вода.

Кортыжов взял со стола бутылку, вилкой содрал пробку и подал через стол Сухову:

– Наливай!

Сухов задержал на нем взгляд затуманенных, точно заспанных, глаз и поморщился, как от зубной боли. Бутылку он не взял, оттолкнул локтем.

– Послушай, Кортыжов… Виктор Кортыжов… – начал он злобно цедить сквозь зубы.

– Ну? – подался вперед Кортыжов.

– Что же это я хотел тебе сказать?.. – И Сухов страдальчески потер стиснутым кулаком свой лоб. – А-а, вот что я хотел тебе сказать, Кортыжов. Я сегодня выпил. Допустим, я пьян. Но когда же ты нам с Надькой перестанешь надоедать… Ты еще ни одного воскресного дня не дал нам побыть одним. Все тут и тут! Я уже подумал, что ты сегодня задержишься, не приедешь. А ты и сегодня…

Кортыжов покраснел мгновенно, посидел так и вдруг легко и расслабленно засмеялся, глядя прямо в глаза Сухову. Засмеялась и хозяйка, хотя и деланно. И несмело сказала:

– Ну перестань выдумывать!

Сухов тряхнул головой:

– Что – смешно? Ну-ну, смейся…

Он встал из-за стола, прошелся до двери и там сел на низкий порожек.

Тогда из-за стола вылез и Кортыжов. Он подошел к Сухову, постоял над ним и молча переступил порог. Сухов через какую-нибудь минуту подался за ним.

Мы одни остались в вагончике. Она сидела на табурете пристыженная и, кажется, не знала, что делать, что говорить. Через окно нам было видно, как сначала подошел к реке Кортыжов, за ним Сухов. Они постояли там, над водой, близко один к одному, почти рядом, и заговорили. Но слов их не было слышно.

Надежда Ивановна вздохнула и сказала:

– Хоть вы простите. Может, мой Сухов и пьяный. У нас он не часто садится за стол с бутылкой. Не привык он.

Я глядел на эту женщину и думал, что это ради нее носится Витька Кортыжов на своем мотоцикле как черт, ради нее стерпел сейчас обидные слова – все ради нее, ради нее. И на что еще он может пойти ради нее?

Расставался я со своими новыми знакомыми – кажется, мы даже стали приятелями – под вечер, когда солнце лишилось лучей, стало апельсиново-красным, когда за песчаными буграми в затененных низинах, трава была уже прохладной. Они провожали меня до самой дороги – двое Суховых и товарищ их Витька Кортыжов.

– Вот привезет наш Авдеев тол, и мы еще загремим тут! – похвалился напоследок повеселевший Сухов. – Прислушайтесь там, а вдруг донесется?..