Мы переехали по мостику через Олу, одну из бесчисленных в здешних местах речку, которые в своих истоках напоминают поросшие аиром и широколистным дягилем ручьи, и полевою дорогой покатили к Боровице. Где-то там полевая дорога должна была вывести нас к шоссе, пролегавшему от Бобруйска до Могилева. Шофер дорогу знал, и мы не беспокоились, мы даже не запоминали, где проезжаем.

День уже клонился к вечеру, солнце светило в машину через стекло, било искоса в лица, отбрасывало неправильную мчащуюся тень на ржаное поле, которое уже цвело желтоватой пыльцой.

Джагаров, моложавый на вид кавказец, брал меня в эту поездку не просто так: грозился показать мне эти поля, эти дороги, эту родину мою. Мне бы показывать ему свою землю, мне бы! Но и он уже без малого тридцать лет здесь жил, приехал сюда совсем молоденьким лейтенантом служить в Ломжу, в то время почти на границу, и здесь же начинал войну. Потом командовал партизанским отрядом, бригадой – все здесь же, в лесах моей земли. А в сорок четвертом, уже командуя батальоном регулярной армии, форсировал Днепр, форсировал Друть. Может, именно поэтому он и повез меня на Друть, на болотистые берега ее, где столько крови пролилось…

Ветра не было, и нива стояла тихо. Все кругом было тихо. А жаворонки, за которыми днем не уследить, теперь повисали над житом и так висели, прядали, точно опасались коснуться земли. Дымка, та дымка, что так заметна в полуденную жару, теперь не таяла, и воздух стал чист, как вода по осени в мелких речках, наподобие Олы.

Но вот и шоссе показалось впереди, показались деревья вдоль шоссе.

Почти не сбавляя скорости, шофер круто вывернул «гавик» на шоссе, и машина загудела ровно и почти мелодично но сухому асфальту.

– В Чечевичах переедем мост через Друть, – сказал Джагеров, – а там уже недалеко.

Так мы и ехали по веселому шоссе, намереваясь добраться до Могилева и там заночевать; ехали, провожали взглядом встречные легковушки, а на автобусной остановке приметили одинокого пассажира.

– Возьмем? – точно обрадовался человеку шофер.

В машине хватало места, пускай садится.

– Куда? – спросил шофер, останавливая «газик» и распахивая правую дверцу.

– Туда, – махнул рукой человек, показывая вперед, и мне показалось, что он безразличен как-то ко всему, к попутной машине.

Среднего роста, очень пожилой, даже старый, он поражал тем, что не сутулится старчески, держится па земле твердо. Он был одет в полувоенную форму – сапоги, солдатские галифе, гимнастерка, поверх которой черный суконный пиджак; а в руках держал выцветший картуз – наверное, жарко ему стало, снял, открыл закатному солнцу зеркальную плешинку.

– Чего ж ты, садись, – окликнул шофер.

– Да я, может, автобуса дождусь, – ответил старик.

Шофер пожал плечами, захлопнул дверцу, и тогда человек ступил к машине:

– А куда вы?

– Туда, – усмехнулся шофер.

– Может, до города?

– До города. Садись, тебе говорят.

– По вы и правда до города? – все не верил старый чудак.

– Мимо города не проедем, – подал голос Джагаров.

И когда человек оказался в машине, шофер упрекнул его:

– Долго думаешь. Или тещу ждешь, или от тещи драпака даешь…

Человек усмехнулся.

– А если боишься, чтоб не догнала, то скажу: за нами не угонится, – продолжал шофер.

– А это и Пастухова Ганна поймет, что если на легковушке…

Старик сказал как раз ту поговорку, какую я слышал не раз в нашей деревне: была когда-то в деревне придурковатая Ганна за пастухом… И я спросил:

– А что – здешний?

– Не, я из Шклова.

– Так мы почти земляки!

– Откуда же? – заинтересовался человек.

И когда я объяснил, он отвечал мне:

– Не совсем земляки, правда…

Он был старик, глаза у него уже выцвели, поблекли, заволоклись постоянным туманом, хотя в молодости, по всему, были голубыми. Он еще по рассматривал нас обесцвеченными глазками, отвернулся, мы снова набрали скорость. Такое ровное лежало перед нами шоссе. В канавы пообочь шоссе уже залегли тени.

Должно быть, шоферу понравился наш спутник, и шофер взглядывал на него так, как обычно молодые и сильные смотрят на стариков: с невольным снисхождением. Молодому шоферу, наверное, и поговорить хотелось со стариком, и вот он так неудачно опять стал поминать какую-то тещу: теща не догонит, тещи не бойся.

– А у тебя, видать, у самого теща – язва, – заметил с усмешкой старик. – Я вот своих давно растерял, давно, брат. И тещу, и женку. А сыны с войны не вернулись. Так что…

И слов этих было достаточно: шофер сразу утих, посерьезнел.

– Ездил в Капроновку, – через некоторое время заговорил старик. – Это, если не знаете, та самая вёска, где вы меня подобрали. Ну вот и ездил туда. Причина была на то. Это, если рассказать, и поверить не захочется. Могила моя там. Уже без малого пятьдесят годов. Был на той своей могиле… Думал, уже нет ее: столько годов минуло. А вот же есть. И надпись с моей фамилией…

Нас поразили эти слова, захотелось подробнее узнать обо всем. Но смущали эти его слова, настораживали, и мы ждали, пока он сам не поведает все до конца, если вспомнил такое.

– Было дело, – произнес он. – Думал, все забыто. Нет, не так. Правда, сам не забывал никогда про тот памятник. Хотя и не осмеливался наведываться туда. А теперь осмелился. Потому, наверное, что в старости глядишь на жизнь с другого конца. Ну и съездил вот. Ничего страшного. Походил, поглядел…

Впереди шоссе было перегорожено, потому что заново заливали асфальт, и мы повернули в объезд. Машину стало трясти на колдобинах, и, пока мы так ехали километр или два, старик помалкивал, смотрел через ветровое стекло. В широкой ложбине, поросшей лозою, паслись кони, разгорался костер, и люди ходили у занимавшегося костра.

– Но тогда была, помню, зима, – нарушил молчание попутчик. – Шла гражданская война. А я служил в тридцать пятом броневом отряде имени товарища Муралова. Вы, наверное, и не знаете, кто такой был Муралов?

Да, никто из нас не слыхал о Муралове.

– А кто же он?

– Близкий товарищ Ленина, – отвечал старик. – Владимир Ильич лично дал нашему бронеотряду его имя. На всех броневиках было написано.

– Может, Муранов? – спросил я, припоминая одного из старых большевиков, депутата Государственной думы.

– Нет, – заперечил старик, – я помню, что наш отряд назывался именем товарища Муралова.

Уж очень убежденно, почти запальчиво твердил это старик, и верилось в его память.

– Тогда белополяки хотели прорвать наш фронт, – говорил тем временем попутчик, – и товарищ Ленин направил сюда и наш бронеотряд. Сам провожал нас. Обеспечили нас как надо. По приказу Ленина выдали кожухи, валенки, шапки-ушанки. У шоферов были кожанки, а у пулеметчиков – ватники. Ленин позаботился о нас. Особенно не пожалели по его приказу патронов и гранат. А для двигателей вместо бензина дали спирт. Погрузили наши броневики на платформы. Тут на станцию приехал и сам Ленин. Он очень надеялся на нас. Таких отрядов в Красной Армии было не много, потому он и сказал, что очень надеется на нас и что мы погоним белополяков до самой Варшавы. Ну, поехали мы на платформах по чугунке через Оршу на Могилев. В нашем отряде были почти одни «фиаты». Без пушек, только пулеметы-«максимы». Было несколько и «горфордов». Те сильнее, на тех стояли трехдюймовые пушки. Но таких было больше в другом отряде, который направили на фронт в один день с нами. Приехали мы в Могилев. Ставки тогда уже не было там. Выгрузили нас, разрешили постоять около станции. А потом пришла команда двигаться к Березине. Как раз вот по этому шоссе. Правда, тогда шоссе не такое было…

Попутчик наш достал из кармана пачку махорки, оторвал от газеты на самокрутку и очень долго крутил цигарку, а руки у него дрожали, и шофер предупредительно притормозил «газик».

– Ничего, – сказал наш попутчик, – я не только папироску могу держать в руках.

Но вот он раскурил свою крепкую цигарку.

– Значит, двинулись мы… – как бы начал сначала он свой рассказ.

– Из Могилева, – подсказал шофер.

– Из Могилева, – кивнул головой человек. – Сейчас мы будем ехать мимо Чечевич, а я эти Чечевичи помню еще вон откуда. Капроновка от них версты двадцать две будет. В той Капроновке и случилось… Владимира Ильича мы все же не подвели. Немало походили на своих броневиках! Считай, по всему польскому фронту. На Варшаву не пошли, команды такой не поступило, да и сил было маловато. Еще и Врангеля тогда не добили. Это потом уже на Варшаву пошли, когда из Крыма войска вернулись. Но мы свое сделали. Наш тридцать пятый бронеотряд нагнал страху на легионеров. Экипажи подобрались отчаянные. В нашем «фиате», например, было пятеро. Пимен Могильницкий – тоже, как и я, шофер, два пулеметчика и командир. Оба пулеметчика и командир погибли на Березине. Остались мы с Пименом и еще шофер на автомашине, которая возила за нами боеприпасы. Правда, и в броневике у нас хватало гранат и патронов, недаром же Ленин позаботился. Только стреляй. А стрелять из пулеметов мы с Пименом тоже умели. Так и менялись – то он ведет броневик, а я за пулеметом сижу, то я веду броневик, а он из пулемета по легионерам бьет. И вот один раз получаем команду ехать в Капроновку. Тогда еще белополяки наседали, а мы отбивались. А что там за Капроновка – не знаем. Показали нам ее на карте в штабе – вёска, и все. А команда есть команда. Выполнять надо. В штабе думали, что легионеры от Березины пойдут на Друть, и мы должны перекрыть дорогу, не дать зайти далеко в тыл нашим. Выехали мы из отряда – отряд наш уже поредел, было подбито несколько броневиков, – ехали мы утром. А морозы стояли крещенские. Днем ничего, солнце светило днем, а ночью нелегко усидеть среди брони, если даже и мотор заводили. Ну, грелись еще спиртом. А я тогда, признаться, еще и выпивать не умел. Хотя спирту было завались. На горючее шел спирт. Из-за этого спирта все и случилось так…

Мы уже вновь выехали на шоссе. Солнце ушло за горизонт, смеркалось в полях, и чем больше смеркалось, тем ярче рдел закат. Когда машина опять побежала по коридору мостика через речку, едва не касаясь новеньких перил, попутчик наш оживился, стал оглядываться.

– Да это же Чечевичи мы проехали, – спохватился он.

Большая деревня, чуть ли не местечко, отдалялась, исчезала за поворотом.

– Мы с Могильницким, – продолжал наш попутчик, – кончали школу водителей бронемашин, только он в Петрограде, а я учился в Рославле, когда там еще при царе стояла шестнадцатая запасная бригада. В той шестнадцатой бригаде была своя школа. Могильницкий был старше меня годов па пять, семейный, и все хотел выжить на войне. Мы с ним подружились еще в империалистическую, потом и на гражданской вместе воевали. Пимен всегда говорил, что чарка па фронте до добра не доведет. Это правда. Я и сам потом заметил. Кто, бывало, выпьет перед боем, то уже навряд ли вернется в окоп, еще хорошо, если повезет, а так… Одним словом, мы с Могильницким и в рот не брали. Я не пил тот спирт, если даже стояли где-нибудь.

Попутчик откашлялся, было видно, что он собирается с мыслями.

– Я вам говорил, что на Березине погибли и оба пулеметчика и наш командир. А еще за нами один возил боеприпасы на машине, как сейчас помню, Запекиным звали. Конечно, машина не то, что бронемашина. В бой не пошлешь. Только подвезти боеприпасы или еще что, да и то не очень мы в этом нуждались, потому что пушек на «фиате» не было, снарядов не нужно, а патроны к двум пулеметам всегда лежали в броневике. Запекину ни разу не пришлось попасть под пули, все по тылам, пока мы вернемся с передовой. Я это говорю к тому, что Запекина мы почти не знали, – он все сам по себе. И вот мы попадаем в Капроновку. Веска так себе, маленькая. Выбрали хату на краю вески, чтоб за шляхом смотреть, а броневик и автомобиль с ящиками во двор. Хозяина в хате не было, пропал на империалистической. Осталась в доме одна его баба, молодая и без детей. Так и жила одна. Обрадовалась нам. Могильницкий – тот был строгий, у того своя семья. Зато Запекин захотел найти к ней ход сразу. Она его не приняла, все на меня поглядывала. Ну, живем у нее день, другой. Поляков не видать. И со штаба нам не дают знать ничего. Уже и третий день пошел. Мы с Могильницким никуда из хаты, а Запекин под вечер куда-то в гости подался. Мы и не заметили, как он открыл бак в броневике и вылил из него ведро спирту. И долил, чтоб мы не догадались, воды в бак. А вода тяжелее спирта, на дно осела. С этого все началось. Уже в потемках видим – на коне скачет кто-то. Оказывается, нам привез новый приказ – переезжать из Капроновки. Дальнейшие распоряжения, говорит, получите потом.

Мы, конечно, солдаты революции. Не успел нарочный отъехать на коне, мы стали собираться в дорогу.

– А где Запекин? – спрашивает Могильницкий.

– В тот бок вёски пошел, – отвечает хозяйка. – Там у него дружки завелись.

Могильницкий матом стал крыть.

– Ладно, – говорит мне, – прогревай мотор и выезжай на дорогу, под те деревья, а я поищу Запекина.

И побежал искать. А я к броневику. Мороз на дворе! До железа не дотронуться. Но мотор завелся быстро. Тут я стал прощаться с хозяйкой, она повисла у меня на шее и плачет горькими слезами, хотя между нами ничего такого и не было. Я сел в броневик, выехал за вёску, как и договорились с Могильницким. Под деревьями остановился. Дорогу всю видать насквозь. Ну, сижу в броневике, жду Могильницкого и Запекина, а автомобиля все нету. Мотор на малых оборотах работает. И тут – чмых, чмых. Почмыхал так и заглох. Я – туда, я – сюда, никак не разберусь. Не знал же я, что вода в баке. Пока спирта в карбюраторе хватало, мотор работал, а как налилось воды – заглох. Если б
знал – спустил бы воду. А то не знал. Побегал я вокруг броневика, побегал, и опять в середину. Не закрываюсь, выглядываю, жду Могильницкого. И вдруг вижу: колонна движется по шляху. Поворачиваю башню. Навожу пулемет на колонну. Свои или поляки – не разобрать. А колонна ближе, ближе. Я слежу, по телеграфным столбам расстояние прикидываю. Один столб, другой, третий… Насчитал, кажется, девять. Уже не знаю, как там получилось, но я догадался, наверное, что идут легионеры. На свой страх и риск секанул из пулеметов. А те не ждали. Посыпались кто куда. Большинство побежало к вёске. Еще не совсем стемнело, и я косил их, не давал приблизиться к хаткам. Только не заметил, что по шляху легионеры ползут и к моему броневику. Теперь я услышал по-польски «пся крев». Белополяки! Тогда я сел за другой пулемет и давай стрелять. Словом, отбил их. Не успел передохнуть – тут на рысях эскадрон. Хорошо, что пулеметы можно менять: пока из одного бьешь, другой остывает. И вот тут поляки целым эскадроном на броневик. Вижу, кони падают, поляки валятся в снег. А только много тех поляков, пули со всех сторон по броне цокают. Значит, обкладывают меня, берут в кольцо. А в броневике уже и дышать нельзя. Наверное, броневик загорелся. Сую в карманы по гранате, беру еще и в руки, открываю люк, вываливаюсь на снег. И тут в ноге боль! Ранило, думаю. Шевелю ногой – не, все в порядке. Ногу не зацепило. И броневик не горит. Я прижимаюсь, оглядываюсь и вижу, как бегут прямо к броневику трое легионеров. Бросаю одну за одной гранаты. Легионеры падают. Но и около броневика разрывается граната. Значит, легионеры совсем близко. И тогда решаю пробиться сквозь ихние цепи. Лучше, конечно, туда, где разорвалась моя граната. Может, там никого нет, а только те, которых убило. Ящеркой отползаю от броневика. Мне в ту ночь повезло так, что и теперь не верится. Я прополз мимо легионеров и утром уже был в Чечевичах, где стоял красноармейский отряд.

– Ну, а что дальше? – не терпелось нашему водителю.

– Что дальше – мне уже рассказывал потом Могильницкий. Мы с ним встретились через два года, когда уже не было войны. Он остался живой и воевал до конца гражданской. Но на другом броневике. Наш броневик белополяки забросали гранатами и сожгли.

Старик смолк и долго молчал, а мы долго ждали, когда он опять поведет рассказ.

– Могильницкий тогда быстро нашел Запекина, но тот был пьян, с ним пришлось повозиться, а тут уже начался бой на шляху. К броневику на выручку уже нельзя было подступиться. Пимен все же сумел посадить Запекина в машину и показал дорогу, которая вела из вески в другую сторону. Надо было хоть спасти боеприпасы. Ночью Капроновку заняли легионеры, но назавтра их оттуда выбили красноармейцы. Могильницкий тоже был с нашими. Пимен думал тогда, что я погиб. От броневика ничего не осталось: пепел и горелое железо. Трудно было поверить, что я уцелел. Могильницкий набрал пепла, похоронил и отсалютовал из револьвера.

Вот говорил старик, говорил, держался, а все же теперь голос его казался приглушенным и невыразительным, – видно, уже устал от своего рассказа.

– Так оно и было, и расскажи кому-нибудь – не каждый и поверит…

– На войне всякое бывало, – возразил Джагаров. – Я сам воевал, знаю.

– Считайте, вы первые услышали про это. Не люблю я про себя…

– А что в Капроновке? Как там встретили вас? – поинтересовался шофер.

– Я там чужой, никто не знает. Зачем? Давно все было… Походил, поглядел. Хотел найти двор своей бывшей хозяйки, но теперь вёска совсем другая, никакого двора не нашел. Может, и хозяйки давно нет.

Теперь старик опять замолчал, а мы и не требовали от него никаких слов, мы знали его жизнь. Да и время пролетело незаметно за рассказом старика – уже показалось предместье Могилева, уже по городским улицам катилась наша машина.

Где-то в центре города мы, остановив машину, пригласили попутчика переночевать с нами, но он отказался:

– Нет с собою никаких документов, чтобы в гостинице ночевать.

Может, и не было у него при себе документов, а может, он спешил расстаться с нами. С людьми нередко бывает, что вот разговорятся, ничего не утаят, все поведают, а потом спохватятся и как будто смутятся своего откровения.

Все же напоследок старик еще раз спросил:

– Так, говорите, тот, Ленина товарищ, был не Муралов? А я помню, наш тридцать пятый бронеотряд назывался именем товарища Муралова.

Мы пожали друг другу руки, и он ушел. Был вечер, людей на вечерней улице всегда больше, чем днем, и старик вскоре исчез в толпе.