ІВАН ЧЫГРЫНАЎ. ВЕРНАСЦЬ ПРАЎДЗЕ
ШУШАНИК
1963, перевод Т. Чигриновой
I
В неосвещенной этой комнате их было двое – Суздалев и хозяйка, совсем молодая женщина.
День, который перегорел на глазах и пеплом сумерек осыпался за станцией в степи, и для юга выдался непривычно жарким. И потому даже теперь, когда солнце давно закатилось, земля все еще дышала зноем, была по-южному разомлевшая.
Суздалев сидел у раскрытого окна. Горел фонарь на улице, и свет его, пробиваясь сквозь листья акаций, ложился ему на смуглое лицо.
Тихо и мягко, точно в снег, падали в саду перед домом абрикосы.
Из станичного парка, начинавшегося сразу же по ту сторону улицы, доносилась и сюда, в комнату, музыка.
И так по душе были этот тихий южный вечер, эта музыка из парка, что боязно было пошевелиться, и Суздалев лишь смотрел перед собой, думал, молчал.
Хозяйка тем временем лежала на диване, курила. Суздалев слышал, как затягивается она сигаретой, как стряхивает пепел в плоскую створку ракушки. И мысль одна, очень назойливая мысль о теперешнем его положении, не давала покоя, и хотелось хоть что-нибудь произнести вслух.
– И долго вы жили со своим мужем? – вырвалось у него невольно, пускай даже и думалось об этом все время.
Она ответила не сразу.
– Нет, около двух месяцев…
Огонек сигареты зарделся, потом пригас, точно кто-то подул на него, вспыхнул снова, освещая красивый женский рот.
– Послушайте, выходите-ка за меня замуж! – неожиданно и для себя сказал он.
– И тогда я буду счастлива? – спросила она шутливо, даже с иронией, но слышалось в ее голосе затаенное волнение. – Все так хотят быть счастливыми! А к счастью дорожка трудная… О, какая трудная! – Она вздохнула, помолчала и уже совсем спокойно добавила: – Только вы больше никому не делайте таких неосмотрительных предложений. А то, не дай бог, кто-нибудь ухватится за неосторожное слово – и пропала ваша голова. Теперь этому не учи. А я же, так и быть, откажусь.
– Жаль! – произнес Суздалев, понимая, что опять это глупость, что надо бы сдержаться и промолчать.
– Кто знает. Но я уже научилась не нарушать то, что в порядке вещей. По-моему, пусть все останется так, как есть, потому что могло и этого не быть. А насчет… Да что говорить! Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает. И не обязательно за все платить… Дайте мне еще сигарету!
Суздалев нащупал на столе пачку и подал ей. Сам же не закуривал. Пока горела спичка, смотрел на женское! нахмуренное лицо, затем подвинул ближе к дивану табурет, на котором лежала морская ракушка, и перевел взгляд на стену. Там висела картина, и свет, Падавший из окна, выхватывал ее из сумерек, но не настолько отчетливо, чтобы можно было разглядеть толком. Угадывались только комли деревьев, выворотень и высокий берег, весь желтый от песка.
Опять картины… Он почувствовал, что пора прощаться, и поднялся.
– Послушайте, Иван… – Женщина впервые ласково назвала его по имени. – Послушайте… – Что-то ей мешало говорить. – Если уж вы хотите платить… Словом, я хочу, чтобы вы еще побыли со мной. Почему-то страшно оставаться одной. Расскажите что-нибудь… Что-нибудь красивое…
– Сказку?
– Ну, хотя бы даже о том, что солнце светит для всех. Сегодня я и про это готова слушать.
Он взглянул через окно на южное небо, где застыл звездный ковш Большой Медведицы, и начал совсем серьезно:
– Давным-давно, когда на земле еще не было людей, а только нетронутые пущи да озера, в небе заспорили звезды. Заспорили Вечерняя Звезда и Большая Медведица. Звезды всматривались в землю, в большие озера, в которых они отражались, и спорили, какая из них ярче, красивее… Однажды они так засмотрелись на свои отражения, что не заметили, как приблизились одна к другой и столкнулись. Вечерняя Звезда оказалась более хрупкой, рассыпалась на мелкие кусочки, которые упали каменным дождем на землю. Одни осколки попадали на сушу, другие – в воду, в те самые большие озера. И когда взошло солнце, от огненных осколков Вечерней Звезды на суше остались остывшие камни, на которых уже успела выступить роса, а на озерах тем временем появились цветы – белые лилии. Всего один день белые лилии были цветами. Уже к вечеру они превратились в красивых женщин…
– Если это и неправда, то хорошо придумано! – вдруг сказала она, не дав установиться тишине.
Суздалев тихо засмеялся.
– А я и не знала, – продолжала она, – что родом из сказки. Лилия, Ли-ля… В самом деле, красиво. А знаете, как меня еще зовут? Шушаник. Да, Шушаник. Это по-армянски. Я родилась в Ереване. Долго жила там. Считай, все мое там: и детство, и школа, и институт, и замужество. По распределению вот попала сюда. Теперь тут живу. Армян тут много. Вот завтра поедем в Горькую Балку, сами увидите.
Ночью, когда Суздалев шел через сад, его очень удивило, что небо над станцией почему-то не черное, южное, а привычное для северянина, если можно так сказать. До этого не бывал он на юге, но слышал не раз о южных ночах, о южном небе. А вот же вышло совсем не так. На землю из бездны смотрели все те же, почти молочные, звезды – такие же, как всегда, как в детстве… Они и теперь мерцали над головой – все такие же!
Станица спала.
Осторожно, бесшумно открыл он калитку, ступил на широкую улицу станицы и огляделся. За акациями и абрикосовыми деревьями светилось окно. Суздалев не спешил уходить. Долго стоял на одном месте, поглядывал на окно и думал, что это окно запомнится ему на всю жизнь.
II
В станицу Суздалев приехал в командировку.
…Однажды в музей, где он работал, пришло письмо из далекой страны.
– Вот прочитайте, – позвал его директор музея и подал лист, исписанный по-русски. «Мне, – было написано в письме, удалось наконец побывать в Москве, Ленинграде, Одессе и в других городах. В вашей стране я находился как турист, но приезжал с определенной целью. Был в Третьяковской галерее, в Эрмитаже, в Русском музее. Потом съездил в Одессу, Киев, собирался заехать в Новосибирск, но не хватило времени. Даже в Минск, хотя это и было по пути, не удалось попасть. Последнее обстоятельство и вынудило меня обратиться к вам с этим письмом. А дело вот в чем. Я разыскивал в ваших музеях коллекцию картин, принадлежавших некогда моему отцу, графу. Там, кажется, были Рублев, Тропинин, Корчевский, Горавский. Особенно ценна одна картина Рембрандта, которая являлась гордостью нашего рода. Но мой отец вынужден был покинуть Россию, когда началась революция. Сам я никогда не видел нашей коллекции, потому что родился в Бразилии. Конечно, я не имею намерения вернуть картины, хотя и считаю их собственностью нашей семьи. Но утешен буду хотя бы тем, что узнаю о судьбе полотен. Хочется верить, что наша коллекция сохранилась и, может быть, находятся в Минске. Имение моего отца было под Шкловом».
– Рембрандт! – сказал директор. – Здесь есть о чем задуматься! Может, возьметесь за это дело? Шклов ведь не Рио-де-Жанейро. Это значительно ближе. Не надо забывать, что в тех местах жили Хадкевичи, Синявские, Чарторыйские, Потемкин, Зорич. Богачи, вельможи. Разве не могли они натаскать в свои гнезда уникальных картин?
Суздалев выехал в Шклов на второй же день. Конечно, он не очень-то надеялся отыскать там оригиналы Рембрандта. Но, кроме Рембрандта, речь в письме шла и о Рублеве, Корчевском, Горавском…
Отыскать место, где находилось имение графа, было не так сложно. Каменная коробка напоминала, что некогда здесь, на берегу реки, был роскошный дворец. Со стороны парадного подъезда сохранились четыре пилона с капителиями.
Солнце уже опускалось за лес. В низине, в полукилометре, проглядывали стрехи хат. Деревенька была небольшая и вся в садах. Слышно было, как скрипит там журавель, поднимая из колодца бадью.
Суздалев постоял еще на развалинах и направился к деревеньке. Через час, уже в сумерках, он сидел и разговаривал с хмурым худым стариком, который на старинный крестьянский манер уважительно назвал себя:
– Куксенок, Захар Петров.
И вот что рассказал крестьянин Суздалеву.
О том, что в Петрограде большевики отняли власть у Керенского, в этих местах узнали на второй день. Как раз поблизости, в Копыси, стояла воинская часть. Полковой комитет разогнал эсеров и бундовцев и помог большевикам укрепиться в поселковом совете. По деревням в ту же осень начали делить землю. Известно, дошла очередь и до графского имения. Граф уже куда-то исчез. Во дворце оставался немец-управляющий. Закрывшись в комнатах, он через окна со страхом смотрел, как в поле крестьяне скопом ходили за длинноногим землемером. Им еще и в голову не приходило пойти сюда, в графский дворец, куда в подсобные хозяйственные помещения свезено было все с полей, где был весь хлеб. Но вот из Копыси вернулся Семен Потапчик с незнакомым солдатом. На руках у Семена были три важные бумаги. В одной из них было написано: «Копия Могилевскому губревкому. Народный комиссариат просвещения доводит до Вашего сведения, что в одном из имений, находящемся в районе. Шилова, есть богатая коллекция картин. Просим уточнить местонахождение и к приезду туда особого уполномоченного комиссара обеспечить неприкосновенность и сохранность». Вторая уже исходила от губревкома: «Шкловскому уездному Совету рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Копия – Копысскому волостному Совету. Губревком доводит до сведения двух Советов телеграмму Наркомпросвещения. Просим уточнить. Ответственность за сохранность возлагается на председателя Копысского волостного Совета». И, наконец, третья бумага была мандатом, выданным волостным Советом рабочему Копысского изразцового завода Семену Потапчику, где было сказано, что ему поручается все это дело по обеспечению «неприкосновенности и сохранности» художественных ценностей.
– Землю к весне успеем поделить, – сказал Семен мужикам и показал рукою на графский дворец, – Теперь надо подумать над тем, чтоб было чем засевать эту землю. А то все может прахом пойти.
Толпа загудела, покатилась к реке, и вот уже под натиском рук и плеч с грохотом распахнулись двери графского дома. Все ринулись в покои. По лестнице, устланной волчьими шкурами, Семен Потапчик взбежал на второй этаж. Там, в большом зале, висели на стенах картины. Позолотой отблескивали рамы, на полированных багетах лежала пыль. С цветных полотен глядели… буржуи. Те, что не давали таким, как Семен, по-человечески жить. В зал набились крестьяне, смущенные этой роскошью. Кто-то у порога едва ли не стонал:
– Господи, сколько золота!
Слова эти, наверно, пробудили в Семене Потапчике решительность, и он под гул одобрения с гневом начал выдирать полотна из рам – уничтожать ненавистных «буржуев».
Вскоре из Петрограда приехал комиссар, низкорослый, болезненный, далеко не молодой человек в очках в золотой оправе. Потирая посиневшие руки, комиссар ждал, пока Семен отомкнет двери в маленькую комнату, куда были перенесены рамы из большого зала. У двери стоял солдат. Он был здесь все эти дни. Наконец щелкнул замокли Семен, утерев со лба пот, открыл дверь:
– Вот они, глядите!
Комиссар ступил через порог и остановился, испуганно глядя на голые рамы…
III
Суздалев еще долго ходил по деревне, ходил и расспрашивал. И все, с кем ему довелось говорить, повторяли одно и то же. Но все ли картинке тогда, в ту радостную и трудную осень, постигла одинаковая судьба? Только Семен Потапчик и тот солдат, прикомандированный к нему, могли бы теперь ответить Суздалеву. Но Семен погиб еще в гражданскую, а солдат, которого привел он из Копыси и который потом так и остался в деревне, женившись на Семеновой сестре, в голодный послевоенный год поехал куда-то на юг. Суздалеву понадобилось немало времени, чтоб разузнать, куда направился солдат, теперь единственный, кто мог бы открыть ему тайну.
И вот Суздалев приехал сюда, в эту станицу. Ему надо было добраться еще в Горькую Балку, где жил, как ему сказали, Торлин, Семенов шурин.
IV
По степи ехать удобней с утра. Об этом сказали Суздалеву даже в райисполкоме, в отделе культуры, когда тот, рассказав о своем деле, попросил для поездки машину. Так Суздалев и поступил.
…Поднимая пыль за собою, машина миновала серые станичные огороды, и красная стрелка на спидометре начала подрагивать где-то на цифре «100». Суздалев сидел рядом с шофером. Это был райисполкомовский шофер, и Шушаник называла его Петровичем. Сама она ехала на заднем сиденье, так захотелось ей. В зеркальце Суздалев видел: она дремлет, бочком приткнувшись к мягкой спинке. И глаза у нее закрыты.
Вчера, когда в сорокаградусную жару Суздалев сошел с поезда в Тихорецкой и пил стакан за стаканом кисловатый морс, к нему неожиданно подошла эта женщина.
– Вы собрались выпить всю воду, – сказала она, засмеявшись. – Напрасно. Все равно не спасетесь от жары. Возьмите лучше это, – Она покопалась в своей плетенке, которую держала за ремешок, и достала оттуда большое яблоко. – Лейте сюда свою воду!
Суздалев вылил на яблоко морс из стакана.
А потом они поехали вместе в Покровскую.
А потом был тот, уже вчерашний, вечер.
Теперь Шушаник ехала в Горькую Балку. Она сама вызвалась сопровождать Суздалева. К тому же у нее было свое дело – в степи недалеко от Горькой Балки паслись овечьи гурты, и она должна была сделать бонитацию.
Суздалев тайком все поглядывал в зеркальце. Шушаник по-прежнему сидела бочком. Только иногда вздрагивали ее губы. Кажется, она хотела улыбнуться или заговорить.
От соломенных скирд веяло хлебным духом. Кое-где степь уже перепахали под озимые, и черные полосы, на желтом поле выделялись резко. Суздалев впервые видел, чтобы так рано закончилась жатва. Только подсолнухи и кукуруза стояли неубранными.
Наконец машина проехала по мосту через широкую и тоже как бы запыленную реку и остановилась посреди улицы в Горькой Балке. Шушаник вышла из машины первая. Суздалев направился следом за нею к низкой калитке, от которой тропка вела во двор, засаженный деревцами. Во дворе полно было желтых и черных утят, которые, попискивая, бегали по выжженной солнцем траве и выискивали корм. Под высокими акациями возвышалась летняя печь, похожая на локомобиль, и трубу ее венчало прогоревшее бездонное ведро. Неподалеку стоял заставленный посудой продолговатый стол. На печи в почерневшей от сажи кастрюле что-то варилось, и белый дым валил через ведро.
Но вот на крыльцо вышел хозяин – черноволосый, плотный. Едва увидев Шушаник, он выбросил навстречу руки и быстро пошел вперед. Говорил он по-русски, но с акцентом.
– Шушаник! Приехала Шушаник! Эй, старуха, где ты? Шушаник приехала! – Он звал кого-то порадоваться вместе с ним.
Суздалев стоял, с интересом посматривая на него, а тот, казалось, и не замечал Суздалева.
– Теперь я уже тебя не отпущу так скоро!
– Ладно, дядя Арам. Вот съезжу в степь и вернусь. А покуда оставляю вам его, – и показала на Суздалева.
Человек придирчиво осмотрел незнакомца и, спохватившись, сказал весело:
– Кто пришел с тобою, Шушаник, тот мой гость. – И поклонился Суздалеву, затем гостеприимно добавил: – Будь, дорогой, как дома.
Отъезжая, Шушаник крикнула:
– Дядя Арам, помогите ему. А я к вечеру вернусь!
Хозяин принес из белой мазанки два плетеных кресла, поставил их в тени, под акацией, усадил гостя и сам уселся. В разговоре Суздалев, конечно, сразу поведал, ради чего он приехал в Горькую Балку. Армянин задумался.
– Торлин… Торлин… – Он пытался припомнить. – Я знал двоих Торлиных. Какой тебе нужен – не знаю. Один из них давно умер. Это старший. А молодой поехал отсюда на целину. Как начали целину поднимать за Каспием, так и поехал Яшка. И теперь в Горькой Балке нет ни одного Торлина. Они жили тут недалеко, через улицу.
Хозяин стал звать Суздалева в дом, но тот отказался.
Солнце уже висело высоко в небе. На огородах клонились тяжкими головами книзу подсолнухи. Суздалев перешел на другую сторону улицы и направился в степь.
Хотелось побыть одному. Неудачи явно сопутствовали ему. Со смертью старшего Торлина, должно быть, ушел последний свидетель. На стерне чернела узкая полоса вспаханного чернозема – это проложил первые борозды трактор, и тянулись они до самой реки, к камышам. Шелестя по стерне, Суздалев шагал вдоль борозды.
«Значит, напрасно приехал и в Горькую Балку», – не давала покоя неприятная мысль.
На берегу, в нескольких метрах от воды, стоял трактор, в котором копался тракторист, весь чумазый, как трубочист. Когда Суздалев подошел совсем близко, тот выпрямился, присмотрелся и спросил вдруг:
– Хочешь раков? – И, не ожидая ответа, добавил: – Тогда тащи солому. Вон оттуда! – Парень махнул черной рукой в направлении скирды.
Суздалев пожал плечами – предложение было неожиданное, но не трудное.
«А почему бы и в самом деле не отведать раков?» – подумал всерьез Суздалев. Он потоптался немного у трактора, потрогал теплое железо и, вздохнув с облегчением, молча направился к соломенной скирде. Влекло туда Суздалева совсем не потому, что ему захотелось раков. Просто надо было что-то делать в его положении. Но как только поднял первую охапку, как только ощутил сладковатый хлебный дух от нее, то и раздумывать не стал, тут же понес охапку к реке. А потом пришел еще раз, и была какая-то потребность в этом, и он ходил по стерне от скирды до речки, от речки до скирды. Он даже утомился и, взмокший от пота, повалился на душистую копенку, возвышавшуюся у трактора, и там неожиданно для себя уснул.
Спалось Суздалеву как после большой дороги – хорошо и легко, и он не просыпался даже тогда, когда брали из-под него солому для огня.
Между тем у костра сидел человек – не тот, что так легко уговорил Суздалева носить солому, а постарше. Суздалев увидел его сразу, едва раскрыл глаза. Наконец Суздалев выбрался из соломы. Соломы осталось меньше половины – остальная уже дымом изошла. В каком-то волнении, как виноватый, Суздалев приблизился к костру. Человек, сидевший там, улыбнулся ему широко, показывая прокуренные зубы, и заговорил первым, но так, словно продолжал начатый разговор:
– И вы попались на удочку? Это все Петька. Его хлебом не корми, дай почудить. Про раков он сперва набрехал. Просто надо было самому таскать солому. А вышло, что потом пожалеть пришлось. Прихожу я это с хутора, а он давится от смеха, сует ведро – иди, говорит, налови раков… Это мой старший. Хоть и старший, да пацан еще. А раков мы наварили. Вот! – Он снял ведро, наполненное чуть ли не доверху красными раками, и поставил перед Суздалевым. Раки были такие крупные, что даже их клешни напоминали чем-то гусиные головы.
Суздалев осторожно достал из ведра рака, но управиться с ним ему было нелегко. Тогда тракторист сунул руку в ведро и выловил за длинный ус самого крупного.
– Ты раков ешь не так. Ты не бойся. Посмотри вот. – Он быстро общипал клешню, управился с шейкой и взялся за ножки. – Гляди! – Он извлек из красного панциря середину, выбросил оттуда что-то черное, похожее на толстую нитку. – Должно, не из наших мест?
– Приезжий.
– Откуда, если не секрет?
Услышав ответ, тракторист еще более оживился:
– А знаешь, про что я подумал? Про ваши белорусские леса. Вот бы их сюда, в степь! А я их знаю, ваши леса. Слышал про город Шклов?
Суздалев кивнул.
– Ну, так я там партизанил, под этим Шкловом. – И тракторист начал рассказывать, как попал в окружение под Оршей, как до осени сорок третьего был партизаном.
Человек, сам не предполагая того, своими воспоминаниями все настойчивее возвращал Суздалева к мыслям о разрушенном графском дворце, о коллекции картин…
«А что, если и вправду тогда все полотна сжег Семен Потапчик?» – подумалось вдруг Суздалеву, и он ужаснулся: почему-то лишь сейчас, впервые за всю поездку, завладела им тревога.
V
Часа через два на попутной машине Суздалев уехал в Тихорецкую, к поезду. Он оставил на столе у дяди Арама письмо. «И в Горькой Балке я не застал человека, который бы открыл судьбу картин, – писал Суздалев Шушаник. – Я поехал искать дальше. Куда – напишу с дороги. Может, все надо начинать сначала. И я готов начать поиски сначала. Не обижайтесь, я должен был уехать»
Вернасць праўдзе. Віртуальный музей народнага пісьменніка Беларусі Івана Чыгрынава
© Установа культуры “Магілёўская абласная бібліятэка імя У.і. Леніна”