Утомленный купанием, Тихомир стоял на камне у самого моря и глядел, как бежали гряда за грядой вспененные волны, и слушал их ровный шум.

Большого восторга от встречи с морем не было. Ожидаемый этот восторг померк едва ли не в день приезда. В тот день было прохладно, и вода в море, и берег, поросший чахлыми сосенками с оголенными корнями, и небо над темно-синей морской гладью показались такими обычными, что и потом, как ни пытался Тихомир иными глазами взглянуть на море, ему уже не удавалось это. И только волновал шум моря, этот извечный шум моря, и можно было сидеть час и другой, и слушать, и не понимать, почему так волнует шум набегающих волн, словно бы ты уже слышал его и тебе хорошо было так же, как сейчас и только не знаешь, где это было и когда…

Та белесая грань, которая отделяла небо и воду, теперь уже исчезла, вода и небо сомкнулись, стали почти одного цвета. Развеялась дымка, и скалистый берег слева, далеко вдававшийся в море, словно приблизился, и даже руины монастыря на скале, на самом мысу, теперь отчетливо были видны.

Молчаливые чайки, большеголовые и с широким размахом крыльев, тяжело кружили над морем, искали рыбу, а Тихомиру все еще не верилось, что и сегодня они не сядут на волны. Не удавалось никак увидеть чаек на волнах! А ради этого, может, и ехал он сюда.

Правда, сначала был тот город. Тот маленький город, самый близкий от Дубровки, родной деревеньки. И туда, в тот маленький город, всегда приезжали дубровские – сначала, до войны, на базар (и тогда отец привозил игрушки и бублики), потом, в голодные послевоенные годы, за хлебом (и тогда мать доставала из клетчатого платка сплюснутую городскую буханку, которой должно было хватить на всю неделю). А Тихомиру все это время, пока рос он, казалось, что там, в городе, люди живут иначе, совсем не так, как деревенские. Город вызывал восхищение и зависть, но потом пришло время, когда он стал ненавидеть город. Особенно после того, как однажды в ночном увидел этот город на рассвете – еще не погасли там огни, а уже занималось утро, и над городом было много света – электрического и небесного; а тем временем деревенька лежала еще в потемках, и почему-то было обидно за нее. И даже после, когда Тихомир уже давно не жил в деревне и повидал немало городов, даже и после тот, первый город, вызывавший в нем то восхищение, то зависть, то ненависть, оставался для него чужим, дразнил воспоминания своей недоступностью. В жизни у него получилось так, что Тихомир еще мальчишкой уехал жить в Сибирь, к дядьке по отцу. И города он так и не увидел. Но и забывать не забывал о нем. И вот нынешним летом решил посмотреть на этот загадочный и самый первый для него город – ведь надо же когда-нибудь увидеть его и успокоиться!

Город еще спал, когда Тихомир сошел с поезда, и он решил посидеть на вокзале. Битый час Тихомир переговаривался с милиционером, который, позевывая, «добивал» свою смену и был рад собеседнику, потом Тихомир подсел к какому-то дядьке и тоже разговорился.

– Вот сына везу, – похвалился дядька и показал на своего хлопца, сидевшего в стороне. – Везу поступать! – Он так и сказал: «везу поступать», и в голосе его слышалась гордость за двоих: за себя и за сына.

– А что – пускай поступит!

– А почему бы и нет? – будто насторожился дядька. – Он у меня все ответит как надо.

Сын сидел и словно бы не слышал, что разговор идет о нем. Чем-то он напоминал традиционного жениха, которого везут показывать невесте.

– Понимаешь, у нас с ним вышли разногласия… – Дядька говорил вполголоса. – Я ему – чтоб шел на лесничего, а он – что физика болей пирспик-тивная… И слово вон какое! Ученый! Ладно, нехай так. Двадцать лет ел батькин хлеб – нехай будет ученый. Но только откуль знать ему, что болей пирспик… пирспиктивно? И тут я говорю ему: дай батьке подумать. А как же? Вот я и еду, чтоб настоять на своем. Будет мой Петька сдавать на лесничего. Только на лесничего!

– Теперь вся молодежь на физику молится, – возразил Тихомир.

– Ну, нехай поищут дурней в другом дворе, а у нас дурней нема. Сначала там разные атомы-шматомы, чих-чмых, а потом всю жизнь на аптеку работай, да еще хорошо, если… А то просто так – за ноги и на могилки… Не, я своему сам розуму дам. Куда скажу, туда и подавать будет.

Тихомир промолчал.

– А чем плохо лесничему? – опять начал дядька, – Только лесничему теперь и жить. Сам себе начальник. Живет как пан какой: и мед свой, и сад, и сало свое. Хозяин! И лес тот немеренный…

Наверное, не впервые говорил он эти слова, и не только Тихомиру, потому что молчаливый его сын уже начал морщиться и вздыхать с таким видом, точно сказать хотел: ну, опять про это – слушать тоска…

– Знаешь, – сказал сын через некоторое время, – уже совсем видно. Я пройдусь.

– Уже и день? – притворно удивился отец. – А ты обожди, сейчас буфет откроют, попьем горячего чаю. Еще успеем до поезда. – Он поискал ногою чемодан под деревянным диваном, будто убедиться хотел, что чемодан на месте, и спросил у Тихомира: – А буфет, я думаю, сейчас откроют?

Тихомир глянул на часы: шестой уже час, а в зале еще сумрачно.

– Через час, не раньше, – сказал Тихомир тоном тертого пассажира, вечного скитальца.

В зале вокзала дремали люди на казенных диванах, в основном деревенские, судя по одежде, – женщины в плюшевых куртках, небритые мужчины. Тихомир вздумал поискать среди них знакомых, прошелся меж диванов, но нет никого из дубровских, да и как узнать земляка, если прошло немало лет.

Прохладно было в зале, и Тихомир вышел на перрон. Там уже старушка, устроившись на каменных ступенях, продавала летние груши, рядом с нею стоял милиционер, грелся на раннем солнце, сдвинув фуражку на затылок и подставив небу землистое с ночи лицо.

Тихомир купил несколько груш, хотел угостить милиционера, но тот отказался.

– Не положено, на посту я.

– А кто увидит? «Начальство далеко», – сказал Тихомир.

– Ну и что?

Милиционер покачал головой и даже рассердился, отчего порозовело его лицо.

Тихомир направился к колонке, вымыл груши, а потом и сам решил умыться. Не спеша развесил на железной ограде свою одежду – и пиджак, измятый в вагоне, и рубаху, и новенькую майку. Вода в колонке отпугивала своей студеностью, но Тихомир смело склонился под сильную струю.

Когда он вернулся в зал, там уже открылся буфет и знакомый дядька сидел за столиком напротив тихого своего сына.

– Чан еще не закипел, – сказал он Тихомиру, – Садитесь с нами, – вдруг перешел он на «вы».

– Обязательно, чтоб чан закипел? – громко спросил Тихомир, не обращаясь ни к кому, – Для начала чай может закипеть в чайнике. Есть у вас чайник? – посмотрел он на буфетчицу, молодую, но уже располневшую женщину.

– А почему бы и нет? – неприветливо ответила та. – У нас все есть. Только зачем чайник? На такую прорву людей чайник!

– Пускай лучше пьют водку, – невинно сказал Тихомир.

– А мне что? Пускай пьют.

– Тогда сто граммов. – И Тихомир показал на пальцах, сколько примерно ему налить.

– Хоть и стакан, – повеселела буфетчица и сама направилась к столику, неся в руках и бутылку и стакан.

– Только мне, ей-богу, не больше ста граммов, – смутился Тихомир.

– Всего?

– Не ради пьянства. После бессонной ночи. Всю ночь пришлось тут сидеть.

– Что же так? И не нашел никого?

Женщина налила и не уходила, стояла у него за спиной.

– А то постучал бы в окно, – она сделала масленые глаза.

– Не знал, в какое.

– В другой раз будешь знать, – как бы упрекнула она и провела горячей рукой по спине Тихомира.

– Веселая молодица! – покрутил головою дядька, едва буфетчица отошла на свое место. – А если и нам пропустить по чарке? Когда тот чай согреется!

Буфетчица и ему охотно налила на глаз.

Дядька повертел в руке затуманенный стакан и, широко раскрыв глаза, стал пить маленькими глоточками и со страхом, как пьют горькое лекарство.

– Ух-х, крепкая, холера! Как самогон! – отдышавшись, восхитился дядька.

Закипел уже чай, и люди за столиками оживились, подходить стали к буфету и брать талончики.

– Давай, сын, принеси чаю, – попросил дядька. – И вам тоже? – повернулся к Тихомиру.

– И мне.

– Я все гляжу на тебя, – вновь переходя на «ты», начал дядька, – ты из нашего района или так откуда?

– Земляк я ваш.

– Ну?

– Теперь живу далеко отсюда. В Прокопьевске. А родился в Дубровке.

– Знаю. Это от нас недалеко. А чей будешь?

Тихомир назвался.

– Это какого Филимонова? Того, что на мельнице механиком? – Дядька с интересом стал вглядываться в его лицо.

– Нет, не того.

– Тогда это твой батька перед войною был председателем в Дубровке?

– Мой был кузнецом. И на войне погиб.

– В Дубровке и теперь много Филимоновых, – в задумчивой отчужденности сказал дядька.

Стали пить чай. Потом сидели просто так, сытые, успокоенные, притихшие. И только дядьке вновь не терпелось:

– Так ты теперь в Дубровку?

Тихомир ответил ему, что хотя и много Филимоновых в Дубровке, но свояков у него там не осталось.

– Значит, автобуса ждешь? Скоро будет, – успокоил дядька. – С транспортом у нас теперь хорошо. Автобусов хватает. Когда списывают где-нибудь в большом городе, присылают сюда. Говорят, вам все равно, какие машины ломать. Дороги у нас… Ну, а как там в вашем, в этом?..

– И у нас автобусов хватает.

– Не, я не про автобусы. Вообще, как у вас?

– Живем, как все.

– Наверное, мяса нет?

– Не слышал про это.

– Холостяк – потому и не слышал. А может, это не про вас говорили, – отвел дядька глаза в сторону.

Тихомир усмехнулся.

– Ну, конечно, это не про вас говорили,– подтвердил дядька и тоже усмехнулся, будто освободился от чего-то неприятного,– Надо идти на перрон, поезд скоро подойдет.– Он поднялся, посмотрел с высоты невысокого своего роста на Тихомира, сидевшего за столиком, и вдруг спросил, точно хотел еще раз убедиться: – Значит, ты Филимонов? Из Дубровки?

– Филимонов. Из Дубровки.

– Тогда будем знакомы, – и дядька подал ему руку: – Дубенчук. Василь Прохорович. А это мой сын, – Он показал на парня, и тот, смутившись, покраснел.

Тихомир тоже поднялся, пожал Дубенчуку руку и тоже покраснел, будто и не просидели полночи рядом, а лишь теперь встретились и закрепили знакомство рукопожатием.

Вскоре дядька с сыном ушли, каждый с чемоданом в руках, а Тихомир, облокотившись, еще некоторое время сидел на месте, и ему приятны были эти мгновения: он один, но через день он тоже поедет, и опять будет какая-нибудь встреча…

В буфет привезли пиво в бутылках, грузчики стали носить ящики, перебрасываясь словами на ходу с буфетчицей, которая опять повеселела, бегала от столика к столику, собирая посуду. А еще через окно Тихомир видел, как заполнялся людьми привокзальный скверик. Все спешили, у всех были заботы, а Тихомир сидел и смотрел на все со спокойствием человека, которому ничего не надо. Прежние заботы, которыми он еще жил в дороге, и эта затея с путешествием в первый свой город – все показалось ненужным, напрасным.

И уже не хотелось в город, не знал он, что ему там делать. Тихомир задумчиво провел по щеке, потер бороду и решил пойти побриться, что ли.

В парикмахерской тосковали два мастера – молодая заспанная женщина и небритый пожилой мужчина; оба посмотрели внимательно на первого клиента. Женщина даже оглядела с ног до головы, затем отвернулась к туалетному столику, взяла кривые ножнички и стала чистить свои ногти с остатками яркого лака. Мужчина же вскочил навстречу и прошепелявил:

– Прошу, вот сюда. Прошу.

Тихомир уселся в кресло.

– Что будем делать? Стричь, брить? – спросил парикмахер, и Тихомир увидел в зеркале перед собою морщинистое лицо, длинный нос, печальные глаза.

– Сначала бриться, а потом… может, и подстричься.

Руки у парикмахера дрожали, он больно водил бритвой по лицу, но Тихомир терпел, даже сказал мастеру какой-то комплимент, а женщине пообещал зайти в другой раз.

Из парикмахерской он вышел с облегчением и пошел в город.

Места в гостинице не оказалось.

– Командированных много, а помещение маленькое, – оправдывалась администратор. – Ресторан построили? Построили. Спиртзавод? Тоже. Построят когда-нибудь и гостиницу.

– А мне сегодня нужно, а не когда-нибудь, – рассердился Тихомир.

– Переночуйте у знакомых.

– Ну и веселая жизнь!

– А что нам? Мы не столица. Живем, как умеем.

– Ну, а все-таки, как бы устроиться на ночь? – стал искать подхода Тихомир.

– Один собирается ехать ночным поездом, – мягче отвечала женщина, – тогда и освободится место. – И пошутила: – А часов до двенадцати можете гулять.

Но ни в двенадцать, ни в час ночи место не освободилось: кто-то раздумал ехать ночным поездом, и Тихомир почти до самого утра бродил по городу. Зато йотом он свалился наконец на кровать в этой гостинице и проспал очень долго. Пообедал в новом ресторане, и жизнь опять показалась ему не столь мрачной, и он тихо брел из ресторана по городу – сначала через небольшой, но тенистый сквер, посреди которого над братской партизанской могилой возвышался обелиск, потом свернул на базар, где уже было безлюдно, и только минут через двадцать вышел на главную улицу. Улица эта, застроенная новыми домами, даже семиэтажными, тоже разочаровала Тихомира. А ведь был здесь когда-то областной центр, был здесь и свой цирк… Правда, сто раз права администратор гостиницы: «Мы не столица». Нет, не столица.

Но все-таки Тихомир успокоился, ведь ехал он, чтобы увидеть этот город, пускай и однообразный, скучный, и ему почему-то казалось, что он уже когда-то видел эти улицы, на которых меняли асфальт, эти здания, среди которых стояли и древние, пережившие не одно поколение людей, и эти огороды чуть ли не в самом центре, в деревянной его части. Город напоминал ему другие незначительные города. Тихомир готов был высмеять свою затею с поездкой сюда, где хотелось ему как бы свести счеты с городом. Что ему в этом городе?

У закрытого газетного киоска Тихомир долго стоял, перечитывая вывешенную наклейку: «Продаются артисты и космонавты». За пыльным стеклом как раз и стояли открытки с киноактерами и космонавтами. А по газетам ползали пестренькие божьи коровки.

Вдруг где-то сбоку послышался бой барабана, и на перекресток выплыло в голове колонны пионерское знамя. И словно не было полуденной душной тишины, не было сонливости – четко бил барабан, и знамя реяло на ветерке, неожиданно поднявшемся, точно родившемся от движения детской колонны. Вот колонна свернула к центру, стала подниматься вверх, вытягиваясь в одну нить, и люди, которые спешили по своим делам, останавливались и подходили на край тротуара. А пионеры помахивали загорелыми руками, лица у детей были вдохновенны, и все бил, бил барабан, и покачивалось знамя. И люди смотрели на детей радостно и удивленно.

Тихомир тоже не удержался и пошел вслед за колонной. Разбудив центральную улицу, колонна перешла по мосту за площадью и свернула в боковую улочку. Гром барабана стал приглушенней, и люди, постояв еще немного, погасили улыбки на лицах и разошлись. Тихомир отстал от колонны. Сначала он замедлил шаг, потом и вовсе остановился. Остановился и уже не мог отделаться от воспоминаний. Помнится, сразу после войны заведующий их школой, человек тихий от контузии, повел дубровских ребят в пионерский лагерь. В то время откуда-то в район привезли фасоль, и детей, которые уже два месяца ничего, кроме щавеля, не видели, решили подкормить. Ради того и организовали в районе большой лагерь. Алексей Павлович, заведующий школой, тоже решил подкормить своих, тем более что лагерь был в каких-нибудь двадцати километрах. Но начальник лагеря никого из дубровских не принял, сказал Алексею Павловичу, что, мол, ваши неорганизованные, нет у вас даже пионервожатого, а в отношении таких он, начальник лагеря, не получал инструкции, да и «разнарядки» на дубровскую школу не имелось, так что ждите следующего лета. Тихомир и теперь помнит, как по дороге в Дубровку успокаивали они Алексея Павловича, а тот помалкивал да вздыхал. Они любили своего заведующего и, хотя доводили его порою до бешенства, все-таки не могли позволить, чтобы его обидел кто-то чужой.

Мысли о детстве уже не уходили, и сначала вспоминалось лишь то, что лежало на поверхности памяти, а потом все новое и новое, и так подробно, что забытая Дубровка, голодные годы жизни там, о которых думалось порою со страхом,– все это вдруг приблизилось и обожгло сердце, и он уже с волнением думал о том часе, когда увидит знакомые хаты под вербами, хотя пока и не было твердого решения заехать туда. Решение это пришло позже, едва он понял, что нельзя не заглянуть в Дубровку, если заглянул в этот город…

В Дубровку он приехал в полдень на колхозной машине, на которую посадил его постовой милиционер, когда он спросил у милиционера дорогу. Незнакомый шофер довез Тихомира до самой кузницы. Он и не узнал сначала Дубровку: как будто меньше стало хат, на месте былых подворий росли чертополох, полынь и крапива. Хаты стояли далеко одна от другой, меж огородами виднелись выгоны, и на выгонах похаживали снежные гуси. Деревня чем-то напоминала выщербленный гребень. Напротив кузницы, где улицы расходились под гору и к озеру, по-прежнему, как и в те времена, когда жил здесь Тихомир, стояли старые березы, и наверху одной из них Тихомир увидел знакомый венок – гнездо аистов. Через некоторое время он стал узнавать и хаты, эти серые хаты: Лексейкину – рядом с кладбищем, Авгиньину – над овражком, и Шкварову… Но были и незнакомые хаты, поставленные здесь после его отъезда в Сибирь. Наверное, новых хат в Дубровке было больше, чем старых, и это бросилось в глаза сразу же, как только он пошел по улице, потом к тому повороту, где прежде был их двор. Тихомира никто не узнавал, никто и не приглядывался к нему, чтобы узнать, а вот он сразу же разглядел и старую Миколиху, в чей сад он, помнится, лазил, и Наума Божка, который был в колхозе вечно при конях, и болезненного Тихона Мелешко, собиравшегося каждую осень умереть и вот дожившего до сих пор. Наконец, увидел Тихомир и знакомые вербы, росшие под окном их хаты, и родную хату – все было прежнее, прежнее! Да, была прежнею хата, стояла на том же месте, хотя и чужая теперь эта хата, которую мать продала, тоже собравшись года через два после войны ехать в Сибирь, и люди, жившие в хате теперь, не знали, конечно, его, они ведь даже и не из Дубровки, а приезжие, и хату они покупали из других рук…

Первою признала Тихомира бабка Параска, которая всегда баловала его и к которой он бегал каждый праздник за гостинцем.

– А вот постой, – сказала она, щуря блеклые свои глаза, – а вот узнаю я тебя! Такой был и твой батька. Ходоскин ты сын!

– Угадали, баба Параска, – обрадовался Тихомир.

– А я тебя не только в Дубровке узнала бы! Где хочешь узнала бы!

– Спасибо, баба Параска!

– Нема за что. Еще ничего не поел, не выпил. Вот идем в хату, посидим, поговорим.

В хате Параски, куда пришли они огородами, стоял приятный холодок и было сумрачно, потому что свет с улицы проникал только через два низеньких оконца.

Бабка спросила сразу же:

– Есть будешь?

– Не хочется.

– Ну, жди. Захочешь – поешь в охоту.

Она села на табурет, Тихомир тоже нашел место.

– Ну, говори, хлопец, как там твоя матка, Ходоска? Живая, здоровая?

– Спасибо – и жива и здорова.

– Тогда слава богу. Нехай бог бережет ее. Как вы там в Сибири живете?

– А хорошо. Мать пенсию получает, а я зарабатываю.

– Одни и живете?

– Одни, баба Параска.

– А почему не женишься? Пора тебе, хлопец.

– Невесты не подыскал, – засмеялся Тихомир.

– Гляди, а то девки не доверяют старым холостякам…

– Полюбят – поверят.

– Ну, гляди! – И баба Параска тоже засмеялась, но получился не смех, а всхлип.

За обедом она опять спросила:

– Так как там Ходоска живет?

– Кажется, неплохо. Не хуже людей.

– А ты, может, в начальниках ходишь?

– На заводе я. Инженером.

– По батьке пошел. Мастеровой. – Старуха помолчала, размышляя о чем-то, затем и высказала мысль свою: – А вот же всюду живут люди. Живут, работают. А тогда, в первые годы после войны, многие поехали отсюда, вот сам поглядел на улице – и тех нема, и тех… Тяжко было жить – люди спасались как умели. И твоя матка тоже. Ну, что она могла одна? И повезла тебя к дядьке. А теперь у нас людей больше стало. Правда, свои так и не возвращаются, прижились на стороне. А чужие едут. У нас теперь совхоз. Вон и в вашей хате зоотехник живет. – Она посмотрела Тихомиру в глаза, спросила, как о чем-то потаенном: – А не забываешь деревню? Не, не забудешь свое гнездо…

Тихомир прожил у бабы Параски три дня. Нашлись в деревне и знакомые, и друзья детства – у каждого была своя семья, свои заботы, но все они оставались такими же искренними, такими же наивными хлопцами. Умер Алексей Павлович. Вместо прежней школы в Дубровке теперь восьмилетка. Много нового в этой старой Дубровке!

Нет, не очень хотелось ему уезжать, да и не кончился отпуск, хотя и досаждать бабе Параске становилось неловко. Он даже боялся, что ему трудно будет прощаться с деревней, с деревенскими. Когда он теперь приедет сюда?

Но как только исчезла деревня из виду, пришло спокойствие, и то волнение последних часов жизни в Дубровке улеглось. Тихомир ехал в кабине самосвала, разговор с шофером шел о житейских мелочах – о рыбе, которая перевелась в реках, о деревьях вдоль дороги и как много желудей на дубах. Казалось, он был спокоен и умиротворен. Но он знал: остановись он в городе – и вечером снова потянет в Дубровку.

Поэтому он в городе задержался лишь затем, чтобы забрать в гостинице паспорт, а остаток дня просидел на станции, в том самом буфете, где пил чай с Дубенчуками.

В буфете же и услышал он про чаек, которые сидят на волнах, а говорили про чаек за столиком, уставленным бутылками, отслужившие матросы. «Чайки на волнах… Чайки на волнах… Странно, как они садятся на волны?» Тихомир отодвинул от себя банку со шпротами, поднялся из- за столика, вышел из буфета и пошел искать расписание поездов.

Он уже знал, что не поедет домой через Москву, а поедет к морю – еще есть время, и он увидит, как чайки садятся на волны.


А молчаливые чайки все летали над морем, и казался загадочным их медлительный полет над волнами. Но почему-то по-прежнему чайки не садились на волны и не собирались, должно быть, садиться.

Шумело море, все шумело. Волны покрывали черные камни, облепленные водорослями, и рьяно налетали на берег.

Над мокрыми пляжами, тянувшимися островами вдоль побережья, слышалась знакомая песня:

Долетайте до самого солнца
И домой возвращайтесь скорей…

Тихомир поднял голову на голос этой песни и подумал, что все-таки ближе всего до дома и что хорошо, если есть у человека дом и если всегда можно вернуться домой.