Утром пришли наши. Вначале на Затишанском большаке прогрохотали танки, потом, спустя, может, полчаса, из-за пригорка показалась пехота. Колонны пехотинцев медленно спускались в низину перед деревней и оттуда, растекаясь, как ручьи весной, по лесным и полевым дорогам направлялись дальше, к Беседи. В деревне тем временем догорали хаты.

Возле деревенского кладбища уже бегали артиллеристы. Там остановилась гаубичная батарея, и артиллерийские расчеты устанавливали пушки, рыли окопы. За лесом, очевидно возле самой Беседи, за которой окопались немцы – там теперь была передовая, – вскоре послышалась густая винтовочная стрельба; временами оттуда доносились и пулеметные очереди…

Гудели моторы. И этот гул то нарастал, будто становился стеной, то затихал, но затихал почему-то вдруг.

По небу плыли низкие тучи. Но дождя не было. И уже который день. Видимо, тучи были бесплодные.

На пепелище понемногу сходились люди. Никто не плакал.

Не смеялись и солдаты. Они шли к Беседи молча.

В сорок третьем мы были еще совсем маленькие, но запомнили этих солдат… Мы – это Мишка Бычихин, Санька Брылев и я. В деревню тогда мы первые прибежали из леса и уже целых полдня сидели в сосняке возле школы, разведя костер. Школа уцелела. Немцы почему-то ее не тронули. Может, потому, что находилась она на отшибе и была под железной крышей. Мимо нее теперь шли колонны солдат. А мы сидели возле костра и, как завороженные, молча всматривались в их загорелые уставшие лица. Мы были детьми, и у каждого из нас на войне был отец. Вот и думалось: а может, как раз отец топает вот так в строю и командиры не пускают его домой, – упаси бог, пройдет мимо.

Сентябрь подходил к концу. Березы у большака сбрасывали последние листья – рано они пожелтели. Ветер гнал их по полю, собирал на окраине леса. Было неуютно, даже холодно. На пепелищах, будто скелеты, кое-где стояли одинокие печи – те, что когда-то были сложены без деревянного основания, прямо на земле. Печи были еще горячими.

Костер наш дымил, шипели дрова, время от времени к костру подбегали солдаты. Они прикуривали «от уголька», гладили нас по головам и, не расспрашивая ни о чем, спешили догнать своих. А этих «своих» было много-много!.. Даже казалось, что какой-нибудь колонне конца-края не будет. Проходило время, дорога вдруг пустела.

Но ненадолго. Скоро снова слышался топот. И снова под окнами школы начинала колыхаться молчаливая серо-зеленая солдатская колонна. Лязгали котелки. У наших солдат они были большие и круглые, как кастрюли, и, очевидно, мешали в походе, ударяя по боку. Случалось, что солдаты шли небольшими группами. Но редко. Зато эти почти никогда не обходили наш костер. А под самый вечер, когда начали уже громыхать возле кладбища гаубицы, в сосняке, где горел костер, остановились артиллеристы. Их было человек двадцать с одной-единственной маленькой пушечкой, которую тянули лошади. По-видимому, это была какая-то батарея, – может, она недавно вышла из боя и осталась без пушек. Лошадей артиллеристы не распрягали: повесили им на головы брезентовые ведра, и лошади лениво хрупали овес.

Артиллеристы оказались веселыми людьми – не то что замученные пехотинцы. Они тут же столпились у нашего костра, начали шутить, а один черный, вероятно армянин, – в чертах его лица была удивительная смесь добродушия и озорства – будто прилип к Саньке Брылеву: все допытывался, почему у того такая рыжая голова.

– Выгорела, – говорил Санька.

Солдат пожимал плечами и хитро улыбался, поглядывая на своих друзей.

– На солнце? – спрашивал он.

– Ыгы, – Санька был немного старше Мишки и меня, но очень стеснительный и несмелый; солдаты добродушно смеялись, а он краснел, как девушка. Зато самый наивный среди нас был Мишка.

– У него шапки нет, – подсказал он.

– Шапки нет? – Черный артиллерист перестал смеяться, на миг задумался и вдруг прыснул от смеха. – Эй, Сидоров, – позвал он, – топай сюда!

Подошел Сидоров – низкий, очень толстый солдат, одетый в замусоленный бушлат, который уже, наверно, не один раз горел у него, свидетельством чего была торчащая на правом боку побуревшая вата. Сидоров был солдат в годах – его даже можно было принять за старика. Видно, он не любил шумных компаний, ибо мы его возле костра увидели впервые – все эго время человек просидел где-то под сосной, спрятавшись за пушечкой.

– Послушай, Сидоров, – обратился к нему черный артиллерист, – вот этому медному котелку, – он указал на Саньку, – нужна шапка. Ты понимаешь, у него нет шапки. А у тебя, Сидоров, две – пилотка и ушанка. Я вчера видел ушанку в твоем мешке. Ты вытряс бы из него, а? Ну, Сидоров, не будь жадюгой, отдай парню шапку.

Сидоров взглянул сонными глазами на Саньку, затем перевел взгляд на черного артиллериста.

– Так я же это для своего сына, – как-то жалобно сказал он.

– Я так и знал, что ты пожалеешь. И когда только ты станешь человеком, Сидоров? Ну, как ты отдашь сыну эту шапку? Ты, Сидоров, быстрее на тот свет попадешь, чем на Урал свой. На Урал теперь дорога длиннее… – Черный артиллерист пугал Сидорова и вместе с тем упрашивал, упрекая его: – Ах, Сидоров, Сидоров… Если б я знал, что ты будешь таким скупым, то не вывел бы тебя из того болота. Помнишь?

Возможно, Сидоров и помнил о «том болоте», но теперь он тупо смотрел на языки огня и молчал. Было видно, что ему не хотелось отдавать рыжему сорванцу шапку. Однако и черный этот прицепился… Смола, а не человек… А Сидоров, наверно, не умел и огрызнуться как следует. А тут еще солдаты подначивали:

– Отдай, Сидоров…

– Отдай…

– Зачем она тебе?..

– Сыну еще не одну такую найдешь…

– После боя их много валяется…

И скупой Сидоров не выдержал. Он отошел от костра, покопался в телеге, стоявшей у дороги, принес оттуда измятую солдатскую шапку-ушанку и подал ее черному артиллеристу.

– Носи, Санька, – сказал черный артиллерист и надел парню на голову шапку – она была великоватая для Санькиной головы и сползала на глаза. – Носи, Санька, – повторил он и притворно вздохнул. – Носи и вспоминай меня. Слышишь? Меня! Сидорова вспоминать не за что. Ведь если б не я, не было б у тебя этой шапки. Сидоров не дал бы. Это все я.

Черный артиллерист говорил серьезно, но в глазах все еще прыгали веселые чертики.

Между тем загорелся второй костер – кто-то зажег его там, натаскав незаметно дров. Солдаты один за другим начали отходить от нашего костра. Только черный артиллерист остался с нами, – казалось, он и не собирался покидать свое место. Но его позвали.

– Сходи за лейтенантом, – сказал ему солдат в наброшенной на плечи телогрейке.

– Куда это?

– Во-он туда, – солдат в телогрейке показал в ту сторону, где находилась гаубичная батарея, которая почему- то теперь не стреляла.

– Тогда айда, ребята!

Мы вскочили на ноги.

– Не бери их.

– Почему? Там пристрелку провели уже.

– Потому и не нужно вести их туда, – зло сказал артиллерист в телогрейке и тут же подобрел, добавив: – Теперь немец может батарею нащупать.

Нам очень хотелось пойти, побывать на батарее, и мы невзлюбили артиллериста в телогрейке, который не пускал нас туда. Черный артиллерист пошел один. Вскоре он возвратился и привел с собой двух офицеров – у одного из них на погонах было по три маленьких звездочки, у другого – по одной. И вот тот, что имел на погонах только по одной звездочке, сказал своему спутнику:

– Мое хозяйство.

– И ничего себе хозяйство.

– Ну, ну, скажи… – «Хозяин» неожиданно ткнул кулаком в бок своего спутника, и они вместе громко рассмеялись.

– Эй, старшина!

К офицерам подбежал артиллерист в телогрейке, вытянулся перед ними и молодцевато козырнул, вскинув руку к пилотке.

– Друга встретил. Старшего лейтенанта. Вот. Так, может, ты б, старшина, дал чего-нибудь нам, пока немец молчит? Есть там у тебя еще?

– Найдем, товарищ комбат.

Офицеры направились к костру. Черный артиллерист, который успел уже за это время прицепить к Санькиной шапке зеленую звездочку, неизвестно когда вырезанную им из жести, похвастал:

– Посмотрите, товарищ лейтенант, как мы здесь парня нарядили, – И указал на покрасневшего Саньку.

– Кто же это ему удружил такую?

– Сидоров.

– Сидоров? – удивился младший лейтенант. – Гляди ты! А я и не думал, что Сидоров способен на такое. Даже не верится. Нет, видимо, это ты доконал его. Скажи, ты?

– Нет, он сам. – Черный артиллерист сказал это и опустил глаза.

– Ну, сам так сам, – согласился младший лейтенант и объяснил: – Есть у меня солдат. Говорят, война людей переделала. А Сидоров и на войне остался сквалыгой. У него снегу прошлогоднего не выпросишь.

Старшина принес плащ-палатку, разостлал ее и начал «колдовать» на ней: вначале поставил котелок, затем нарезал хлеб тонкими ломтями, потом достал из карманов два граненых стакана и, перевернув дном вверх, опустил их перед офицерами, сказав почему-то:

– Вот…

– Знаешь, Алексей Фомич, – заговорил вдруг старший лейтенант, который почти все время молчал, – все хотел я картошки печеной вдоволь наесться. Думал, придем на белорусскую землю, нарою там картошки и напеку на таком костре. Однако не получается. Все не соберусь. Уже второй день на этой земле, а картошки не попробовал.

– Ну и желание у тебя, скажу… странное.

– Странное? Но однажды как накормили меня печеной картошкой, так и до сих пор вкус той картошки не забыл. Где-то под Гомелем было это. В сорок первом. Остатки нашего взвода – всего несколько человек – выходили тогда из окружения. Шли мы всю дорогу голодные. В деревнях немцы. Туда нам заходить нельзя. Схватят сразу. Так брели голодные, пока не наткнулись на мальчишек, таких вот. – Старший лейтенант кивнул головой в нашу сторону. – Пасли они телят за деревней и картошку пекли. Мы с такой жадностью набросились на их картошку, что они, бедняги, не успевали ее печь. И вот с того времени живу надеждой попробовать когда-нибудь еще печеной картошки. Говорят, белорусская какая-то особенная. Не знаю, трудно судить мне, человеку, который родился и жил в пшеничной степи. Однако, быть может, и в самом деле вкуснее ее нигде не бывает.

– Это у тебя психологический фактор.

– Возможно. Но у таких, как я, мало ли этих психологических факторов от сорок первого осталось. Поверишь или нет – как хочешь, дело твое, только даже раны сорок первого ноют по ночам сильнее полученных позже.

– Оно конечно, – младший лейтенант вздохнул, немного посидел задумавшись, потом совсем весело сказал: – Тогда за чем задержка, дорогой мой товарищ! Попросим, и эти ребята сию минуту наволокут сюда картошки, сколько душа твоя желает. Хочешь, даже солдата могу послать. Здесь же совсем недалеко. Почти рядом.

Старший лейтенант ответил не сразу. Он какое-то время молчал, будто и в самом деле раздумывал, как лучше сделать – сегодня заняться картошкой или отложить на завтра?

– Нет, сегодня поздно уже. Лучше я завтра приду. Как, ребята, будет картошка?

– Будет, – ответили мы почти в один голос.

Старший лейтенант довольно потер руки и как-то радостно, почти по-детски улыбнулся нам, показав свои белые зубы. Лет ему было, может, каких-нибудь двадцать пять. Роста он был среднего, широкий в плечах и тонкий в талии. Его густые русые волосы были светлее загорелого лица, и это сразу бросалось в глаза, особенно если учесть еще, что у старшего лейтенанта к тому же были темные брови и черные ресницы.

Где-то в тучах зашло солнце, и сразу незаметно спустились осенние сумерки. Перед вечером неожиданно сделалось тихо кругом – даже перестали стрелять.

– Ну вот, и война окончилась, – прислушавшись, сказал старшина.

– Чего захотел! – Младший лейтенант как-то невесело улыбнулся. – У нас же с тобой еще есть одна сорокапятка. Так возможно ли, чтоб она уцелела? Мы еще завтра ее где-нибудь оставим, разбитую.

– Ничего, сорокапяток снова дадут. Чего-чего, а этого… много сейчас. Ой и завидно… – Но старшина не договорил, чему он завидует.

– Ладно, старшина, – перебил младший лейтенант, – Зачем жаловаться и завидовать другим? Иди, старшина. Дальше я уже и сам разберусь, что к чему здесь, – Он взял из рук старшины фляжку. – У вас там скоро каша?

– Сейчас будем начинать.

– Не забудь ребят этих накормить.

…По земле плыл тихий вечер, когда наконец была съедена солдатская каша – пшенная, на сале. Прошел еще час, и опустел сосняк возле школы. Артиллеристы построились на дороге и двинулись, тихо переговариваясь, вслед за своей единственной сорокапяткой.

Ночевали мы в школе. Пока мы заводили знакомство с солдатами возле костра, из леса возвратились семьи, и в школе все классы были заняты погорельцами. Спать пришлось на полу. Парты, которые уцелели за два года оккупации, еще днем снесли в один класс. Да их и осталось совсем мало. При немцах в школе почти никакой учебы не было. В сентябре сорок первого староста хотел было собрать детей, но вскоре вынужден был отказаться от своей затеи. Потому что не нашлось учителей. Правда, к зиме в деревню приплелась откуда-то Морковка-Брыкики – хромая преподавательница географии. Она и до войны работала в нашей школе. Кажись, тогда и дали ей такую кличку – Морковка-Брыкики; учительница не могла выговорить слова «бураки», у нее почему-то получалось – «брыкики». И вот эта Морковка-Брыкики появилась в деревне. Однако при новой власти ей удалось провести всего несколько уроков: однажды к хозяйке, у которой она жила, пришли вооруженные люди в гражданском: возможно даже партизаны, хотя их тогда в наших краях и не слышно еще было, – так они пришли, подняли с постели Морковку-Брыкики и увели с собой. С того времени ее никогда не видели. С того времени и школа пустовала.

Ночью начался на Беседи бой. Возле кладбища громыхали, сотрясая землю, гаубицы. Под окнами школы, не затихая, ревели машины.

На Беседи, этой небольшой водной преграде – реке, которую жарким летом и курица перейти вброд может, – немцы продержались целых три дня. Неожиданно завязались упорные бои. Наша пехота много раз поднималась в атаку, но вражеские пулеметы, которые стояли на высоком правом берегу от Малого Хотимска до Белой Дубровы, каждый раз заставляли ее отступать обратно в свои окопы на окраине леса. На темно-зеленой траве широкого заливного луга, простиравшегося между лесом и Беседью, с каждой атакой увеличивалось число трупов с посиневшими лицами. Наконец где-то за Белой Дубровой командование под прикрытием «катюш» переправило через Беседь танковую бригаду, и «тридцатьчетверки», двигаясь вдоль реки с востока на запад, сломали немецкую оборону.

Пока шли бои, мы – Мишка Бычихин, Санька Брылев и я – не отходили от костра, который разводили на одном и том же месте. По-прежнему мимо школы двигались к Беседи войска. А оттуда, начиная с самого утра, везли на машинах раненых. Деревенские бабы подходили посмотреть на них и потом, отойдя, плакали. Мы терпеливо сидели возле костра и ждали старшего лейтенанта. У нас была приготовлена для него печеная бульба. Но старший лейтенант не пришел…