На этой станции пассажирский поезд Ленинград – Мариуполь останавливался дважды: из Ленинграда утром, еще до восхода солнца, из Мариуполя – вечером; и если зимою, то уже в темени, при фонарях, висевших на сизых от времени сосновых столбах, а если летом, то на закате. Станция была маленькая – зданьице путейной службы да еще дощатая будка, где стояли просмоленная пивная бочка, в которой по нескольку дней не меняли воду, и деревянный диван с клеймом «МПС». Зимой в этой вокзальной будке было холоднее, чем на улице, и если кто собирался ехать, то не шел сразу на станцию, а ждал поезда в Белынковичах, за километр от станции, в какой-нибудь хате, а затем уже добирался на станцию ко времени. Поезд задерживался здесь на минуту: вытащит из-за семафора паровоз свои одиннадцать вагонов, пустит пар из-под колес, и опять – медленный разбег.

На этот раз поезд запаздывал: где-то на 105-м разъезде он стоял, ожидая встречный товарняк, который выбился из графика. Паровозная бригада спешила, и Сергею Новощекову пришлось уже на ходу соскакивать: он не успел заранее достать с верхней полки свой чемодан, заваленный чужими мешками, а потом пробирался к выходу через весь вагон.

До войны в Белынковичах был районный центр, и на станции можно было встретить человека из самой дальней деревни: у каждого находилось дело хоть раз в году. И если уж появился сельский житель в городе, пускай и слишком громко называть «городом» это местечко, то обязательно ему приспичит посмотреть, чем живут люди на белом свете, он обойдет чайные и магазины, а потом и на станцию завернет, за полрубля подвезет кого-нибудь на своей подводе. Но еще перед войной район упразднили, и небогатое местечко совсем опустело, так что и пассажиры сходили на станции редко.

Сергей Новощеков, демобилизованный сержант, молодой, рослый, сошел в этот день один. Он поставил чемодан на траву, положил на него потертую шинель и выпрямился, оглядывая станцию. Никого на перроне не было. Курица клевала что-то на черной шпале – наверное, всегда после отхода поезда выбегала она сюда.

Уже вечерело. Где-то за лесом, где сядет солнце, была Гутка, родная деревенька, глухая и неприметная, в которой до войны было полсотни дворов, а теперь – писала мать – не осталось и половины.

Ехал Сергей и почти ни о чем не думал в пути, не вспоминал – было и без того нелегко на душе, и не хотелось слушать, как переговариваются люди, о чем они ведут дорожные беседы. Вот и приехал – и вдруг, уже в конце дороги, ему стало радостно и одновременно тоскливо, словно за столько лет войны он впервые ступил не на перрон станции, откуда рукой подать до родной деревеньки, а на пепелище отчей хаты, хотя и уцелела она от пожара.

Сергей все стоял. Казалось, вместе с радостью к нему должно бы прийти и спокойствие – то спокойствие, которого так не хватало все эти годы, которого так жаждал он, но не было его и теперь.

А как добираться до Гутки? Сергей постоял еще минуту, перекинул на левую руку шинель и, легко подхватив чемодан, пошел по тропе на белынковичскую дорогу. «Ну вот, – подумал он, – сколько я прошел по земле, и но своей и по чужой, и не подкосятся ноги, если последние километры тоже пройти пешком. Совсем уже недалеко!» Но через мгновение он все же стал считать: «До Белого Камня от Белынкович – два. От Белого Камня до Колодлива – четыре. От Колодлива до Затишья…» И набиралось немало. «Сколько же все-таки от Белынкович до Гутки?» Его уже занимало это, и он улыбался. Странно, что теперь беспокоила такая мелочь. За войну не он один отвык считать километры – шли себе солдаты от села до села, от города до села, от города до города и не спрашивали. Правда, что там впереди: бесконечный белый свет или конец белого света, – никто не мог этого знать. А здесь… совсем близко было здесь! И люди справедливо говорят, что перед домом коню не нужен кнут.

Сергей уже подходил от станции к Белынковичам, когда услышал шаги за спиною. Кто-то догонял. Сергей обернулся. Сзади нахрамывал средних лет мужчина, небритый, в линялой гимнастерке. Человек подбежал к Сергею, вытер пот со лба и спросил задышливо:

– Тебе куда?

– В Гутку.

– Ты сам из Гутки или по делам?

– Из Гутки.

– А я из Углов. Смоляков Игнат. Игнат Иванович. Значит, земляки. А ты чей?

Сергей назвался.

– Не, не слыхал. – Мужчина передернул плечами и помолчал. – А я думаю, дай догоню, может, знакомый. Демобилизовался, вижу?

– Демобилизовался.

– Насовсем в Гутку?

– Погляжу…

– А женатый хоть?

– Один. Мать у меня.

– Тогда вольному воля. – Человек еще ступил на шаг к Сергею и, забирая из его рук чемодан, сказал: – Я тут на подводе. Сено привозил сдавать. Идем! До Затишья доедешь.

Они пошли назад. Смоляков нахрамывал впереди – его правая нога была короче, наверное от ранения. Сергей топал за ним. Через минуту они опять заговорили:

– С одним чемоданом всего?

– А что?

– Да ничего. Гляжу, легкий чемодан. Ничего не везешь?

Сергей развеселился.

– Почему же, везу… Десять благодарностей от Верховного Главнокомандующего, медали. Так что… не совсем пустой.

– Так-то оно так, – согласился хромой, – Я это к тому, что сам голышом вернулся, все в землянке живу. Хату поставить не могу. – Человек закашлялся, помолчал. – Другие из Европы барахло не только чемоданами везут, по и возами. А ты с чем на пепелище едешь?

– Я не на пепелище.

– А Гутка же горела.

– Наша хата не сгорела.

Они шли к станции, но не по дороге, а через сосновый лесок, который островком разделял местечко и станцию. Повсюду здесь были окопы, окопы. На брустверах, присыпанных хвоей, ржавели винтовочные гильзы. Их можно было сгребать – так густо лежали. И стволы деревьев кругом были посечены осколками.

– От войны остались, – бросил земляк. – На человеке – следы, на сосне – тоже и на земле. Следы и следы, черт их побери! А уже два года, как закончилась. У нас недавно трактор на мине подорвался. Был один трактор на весь сельсовет – и тот подорвался. Ни трактора, ни трактористов. Теперь опять лопатой копай, а не хочешь лопатой – запрягайся в плуг. А как же? Пашем! Кони подохли без корму. А корову не поведешь по борозде, корова должна молоко давать, чтоб самому не подохнуть с голоду. А что там – сам увидишь…

Сергей слушал и не перебивал, хотя в словах Смолякова проскальзывало только нарочитое и обидное. Человек словно бы пытался вывернуть его, Сергееву, душу.

«Зачем он про это? Чтоб запугать?» – думал Сергей. И не выдержал наконец:

– Не так черт страшен.

– Так-то оно так, – опять согласился хромой, и Сергей понял, что ничем его не возьмешь: он из той породы, что если начнет говорить, то уж бесконечно об одном и том же.

Расступились сосны, показались стога сена. У штакетника, за которым возвышались эти стога, поскубывал траву стреноженный гнедой конь. Неподалеку стоял полный воз сена.

– Мой. Не хотят принимать… – и хромой ругнулся. – Говорят, мокрое. А где его высушишь? Если б я сам воз этот клал. А то бригадир послал на луг каких-то сопляков. Пускай их и прислал бы с возом. А то мне дал наряд. Теперь сиди до утра. А хлеба не взял ни корки. Не, поеду назад. Как сами делают, так нехай и от меня получают. Я голодать не обязан. Повезу бригадиру на двор. – Он сходил к гнедому, распутал его и, приведя за узду к возу, поставил в оглобли. – А то скинем по дороге сено бабе какой-нибудь, а? – И хитро посмотрел на Сергея. – Может, на поллитровку и даст. У тебя же, наверное, нет?

Сергей подумал: «Интересно, каким он был в окопах?» Сергей все еще подходил ко всему со своей фронтовой меркой.

Хромой тем временем поднял чересседельник и, обойдя кругом воза, поднял с земли чемодан Сергея, собираясь бросить его на сено. И тут же передумал, сильно встряхнул чемодан в обеих руках, прислушался:

– А у тебя тут что-то есть!