Машина мчится через степь по широкой пыльной дороге. На заднем сиденье, слегка откинувшись, Антон Егорович Шестернев. На переднем, рядом с бритоголовым шофером, другой Шестернев – сын Антона Егоровича – Василь. Он, как и отец, выше среднего роста. На вид ему лет двадцать пять – двадцать семь. У него мелкие, очень подвижные черты лица с высоким, немного сжатым на висках лбом, полная, почти женская шея и тонкие белые руки с длинными пальцами.

Отец и сын молчат.

Шофер держит на черной шишковатой баранке руля большие спокойные руки и не спускает с дороги ленивых глаз.

Антон Егорович смотрит на сына и все время видит только оттопыренные уши с мягкими, как подушечки, мочками, покрытыми белым пухом, да еще затылок.

Сына Антон Егорович не ждал к себе. И поэтому растерялся, когда тот позвонил вчера.

– Это Шестернев? – спросил на другом конце провода незнакомый голос.

– Шестернев.

– Добрый день, отец!

Трубка помолчала немного, и Антон снова услыхал:

– Это Василь… Я проездом у вас. Завтра буду в Кропоткине.

– Тогда я возьму машину и за тобой приеду, – сказал Антон Егорович.

В трубке звякнуло – голос сына где-то пропал, но Антон Егорович не отнял трубки от уха и еще долго слушал, как на линии переговаривались телефонистки.

И вот теперь Антон Егорович едет в машине на мягком сиденье и почти с ужасом думает о том, как вырос Василь, хотя он у него третий – старшие давно зажили своими семьями. Должно быть, и этот тоже…

Да, у Антона Егоровича трое взрослых сыновей… От первой жены Микола, Петька… И этот. Антон Егорович смотрит на него в мучительном раздумье и постепенно начинает понимать, что почти всю послевоенную жизнь боялся этой встречи, хотя и хорошо знал, что когда-нибудь она произойдет. Сын обязательно приедет. И не Микола, не Петька. А именно младший, Василь.

Машина колыхается на выбоинах. Слышно, как под колесами хрустит дорожная галька.

И продолговатом зеркальце над ветровым стеклом видны серые глаза сына; они то потухают под длинными ресницами, то вспыхивают тревожным блеском.


Последний раз Антон Егорович видел младшего сына… По этот последний раз почему-то не очень запомнился. Зато никогда не забывалась темная ночь в середине лета, когда возвращались «из беженцев»: недалеко от Клинцов немцы сомкнули клещи, и в окружении вместе с воинскими частями очутились беженские обозы. Пришлось повернуть обратно. Вокруг полыхали пожары, а в лесу всю ночь было темно, и только под утро немного обозначилась под ногами дорога. На телегах светилась роса. Несмазанные колеса громко скрипели, и, наверно, издалека могло показаться, что где-то над землей летят журавли. Наконец подводы тяжело выползли из леса, и утомленные лошади остановились на скрещении дорог перед большой деревней, утопавшей чуть не до самых крыш в густом, неподвижном тумане. Одна дорога вела в Вишенки. На нее и повернул своего коня Антон Егорович.

Распрощался он с семьей, когда уже заалел восток.

До Вишенок оставалось версты две.

– Разбуди хлопцев, – сказал Антон Егорович жене, которая молча, пригорюнившись, плелась за возом: договорились заранее – в деревню Антон Егорович заходить не будет.

Жена встрепенулась, на мгновенье сжалась и вдруг заплакала, запричитала, дрожа всем телом.

– Стихни, не надо так, – попросил Антон Егорович.

И она послушалась, будто проглотила свой плач.

Антон Егорович подошел к возу, достал винтовку, лежавшую под разным домашним скарбом, – он обзавелся винтовкой но дороге – и начал сам будить сыновей. Старшие подхватились сразу. Отец неловко обнял их, почти сонных, наклонился над младшим. Тот спал, завернутый и кожух, и, казалось, не дышал.

– Василь… Васё-ё-ё-ок, – позвал отец.

Сын не пошевелился.

Антон Егорович отвернул подбородком овчину и поцеловал сына в лицо.

– Пусть спит, – сказал он.

Но мать посоветовала:

– Лучше разбуди, а то проснется – будет слез, да и…

Антон Егорович подумал и снова тихонько позвал:

– Вася… Василё-ё-ё-ок!

Но сын не проснулся.

– Нет, пусть спит.

– Да уж пусть, – вздохнула мать.

– Так вы тут, хлопцы, помогайте матери, – сказал Антон Егорович сыновьям. – Вас же вон сколько, ажно трое! А она одна будет…

Антон Егорович обнял жену:

– Ну, езжайте… А я тут посмотрю…

И долго еще стоял на дороге, ждал, пока спрячется за поворотом телега. Затем закинул за плечо винтовку, прицепил к ремню подсумок с патронами, но не успел ступить и десяти шагов, как услыхал за спиной детский крик:

– Та-а-а-та-а-а!..

Что-то шмякнулось на землю в придорожных кустах, захлопала крыльями разбуженная птица.

Антон Егорович оглянулся – в раннем сумраке, спотыкаясь, бежал к нему младший сын, которого перед этим нельзя было добудиться. Белоголовый, босой, в расстегнутой рубашонке, догонял он отца. Наконец подбежал запыхавшийся, остановился и с глазами, полными слез, вытянул перед собой сжатый кулачок.

– Что ты, сынок?

Мальчик разжал кулачок, и тогда на узенькой ладошке Антон Егорович заметил блестящий винтовочный патрон с белой пулей – на самом носике два темных пояска.

– Возьми, – сказал мальчик, – Это я… утаил… Достал из твоей сумки и спрятал…

Он потер одной ногой другую, будто его кусали комары, виновато опустил голову.

– На, возьми, – жалостно повторил сын. – Возьми свой патрон. Мама говорит, ты на войну идешь.

Антон Егорович обнял малыша за худые плечи, поднял и с замиранием сердца держал некоторое время на руках.

Патрон сына он долго потом носил отдельно, в кармане – все берег, откладывая на «последний случай». Но «последнего случая» не было.

В то июльское утро Антон Егорович пошел на восток. Линию фронта ему удалось перейти где-то между Рославлем и Брянском. Собственно говоря, никакой линии фронта там еще не было. Просто немцы не успели овладеть трактом, ведущим на Тулу. Вдоль него брянские и орловские колхозники накопали траншей, окопов, и наше командование стягивало туда войска. Но на рубеже пока стояли лишь отдельные батальоны, занимавшие позиции близ деревень. В расположение одного такого батальона и вышел Антон Егорович. Его задержали артиллеристы на берегу речки, кажется Угасти. На дощечке, прибитой к столбу, было написано: «Сбор отступающих групп, одиночных бойцов и командиров в лесу у оборонительного рубежа», и помкомвзвода, украинец, спросил:

А вы кто? Боец? Командир?

Дезертир, – подсказал нетерпеливый конвоир, молодой красноармеец, который привел Антона Егоровича и деревню.

– На дезертира этот случай не похож, – усомнился помкомвзвода. – Скорей он диверсант. Но если так – веди и штаб. Пусть начальство разбирается.

Усталый командир батальона немного послушал оторопелого Антона Егоровича и, не взглянув даже на его документы, посоветовал:

– Тут недалеко ополченцы полк свой формируют. Вам, должно быть, туда и надо.

В наступление немцы перешли в начале августа. Семнадцать дней бросали они свои части в атаки. Над передовой почти круглые сутки висели самолеты с желтыми крестами. Антон Егорович был в ополчении. Кажется, на питый день тяжело ранило командира роты, и Антона Егоровича назначили на его место.

В Вишенки Антон Егорович попал снова в сорок четвертом году, направляясь из госпиталя в свою часть. Фронт тогда находился километрах в ста двадцати к западу от деревни – на белорусской Проне. Уже четвертый год шла война.

Там, где когда-то стояла пятистенка Шестерневых – срубленная «в лапу», на семь окон, с двумя высокими крыльцами, – Антон Егорович увидел пепелище и две кучи битого кирпича: от печки и грубки-лежанки. В золе валялись зеленые куски расплавленного оконного стекла. Вокруг пепелища буйно росла полынь, из-под головешек несмело поднималась глухая крапива, кое-где даже зеленел полевой хвощ. На бывшем дворе все еще высилась знакомая лиственница, но и ее не минул пожар: нижние ветки высохли, зеленой была одна макушка, да и та начала уже вянуть, должно быть, хватило соков, чтобы зазеленеть п последний раз.

Все в деревне жили в землянках, сделанных на скорую руку, и деревня походила на большое кладбище.

Антон Егорович постоял на пожарище, осмотрелся.

За городом, на котором цвела картошка, дымил костер, и Антон Егорович двинулся туда. Возле костра был один Василек. Отца он узнал сразу. Но Антону Егоровичу почему-то показалось, что сын как будто не очень рад встрече, – улыбка, появившаяся на его чумазом лице, была слабая, как у больного. Мальчик даже не бросился отцу на шею. Он только поднялся на ноги и, склонив набок голову, часто-часто заморгал веками.

– А мамка не знала, что ты приедешь, – наконец сказал он.

Отец погладил сына по голове.

– Где же она?

– Пошла. – Сын опустился на коленки и начал мешать щепочкой в консервной банке. – Пошла с хлопцами в Холявичи. Может, принесут оттуда картошки. Холявичане не погорели… так продают. А вчера мы по твоему аттестату получили за этот месяц пятьсот рублей. Мама сказала, что как раз на пуд картошки хватит.

Говорил он совсем как взрослый, с какой-то странной медлительностью, будто с неохотой, и это поразило Антона Егоровича, даже смутило.

Мальчик переломил хворостину, зажал ею банку и вытащил из огня. Вода перестала кипеть, отстоялась, и тогда на дне банки Антон Егорович увидел совсем зеленые ржаные зерна. Они едва распарились: рожь в поле только-только начала наливаться.

– Ого, да ты, хлопец, неплохой повар!

Но сын, должно быть, не понял шутки отца – посмотрел на него своими серыми воспаленными глазами и спросил с какой-то глубоко затаенной тревогой, похожей на жалость:

– А ты хочешь есть?

Отец на мгновение смутился, сжал зубы и почувствовал, как под кожей на щеках заходили желваки.

– Брось ты свое варево, – сказал Антон Егорович сыну. – Пойдем в землянку, у меня тут, в чемодане, есть не такая еда!

Сын поверил – сначала вылил на землю мутную воду, затем размахнулся и бросил в огонь банку.

Наши, видать, не скоро придут, – вдруг забеспокоился он. – А может, их там уже кто-нибудь покормил. Я тоже хотел пойти, но мамка не пустила, сказала – не дойду. – И помолчав, спросил: – А ты, папа, майор?

– Ага, майор.

– Я и генерала видел.

Он отряхнул рукою пепел, прилипший к коротким штанинам, разорванным на коленках, и пошел к землянке. Ноги у него были распухшие. Шел он по стежке так, будто ему больно прикасаться к жесткой земле.


…Наконец машина проезжает мимо большого сада, растянувшегося на целую версту слева от дороги, и мимо какого-то строения, похожего на акведук, вылетает на широкую плотину, поднятую над рекой. Василь поворачивает голову и долго смотрит на правый берег, поросший очеретом. Антон Егорович тоже некоторое время посматривает на реку, затем начинает беспокойно шевелиться и говорит:

– На хуторе Иловаевском тетка твоя живет… Прося… Переехала из Вишенок.

– Где это?

– Не очень далеко. Может, заедем?

– Нет.

Отец еще минуту-другую надеется, что сын передумает, но тот уже смотрит только на спокойную широкую реку, в которой вода почему-то кажется зеленой. И отец снова видит в продолговатом зеркальце над ветровым стеклом лицо сына – хмурое, с черными сдвинутыми бровями, которые почти вплотную сходятся на переносице.


…Демобилизовали Антона Егоровича неожиданно. Вдруг вызвали в облвоенкомат – уже второй год после окончания войны он работал в районном военкомате на Кавказе – и сказали:

– Наконец, товарищ Шестернев, вы поедете домой. Вас демобилизуют. А то вы засиделись, семья там небось давно ждет.

На прощальной вечеринке знакомые офицеры пили спирт и шутили, а самому Антону Егоровичу было грустно. Может, только теперь он по-настоящему почувствовал, как неожиданно оборвалась его по-новому привычная жизнь, – да, привычная, за полтора мирных года он уже привык и к своей немаленькой должности, и к городской квартире. Через военкомат прошло немало демобилизованных офицеров, и Антон Егорович видел, как по-разному они относились к перемене в своей жизни – одни с неохотой расставались со всем военным, и им он по-своему сочувствовал, другие, наоборот, были рады, что наконец становятся гражданскими, но этих он почти не понимал. О себе он почему-то не думал. Ему казалось, что все эти перетурбации его не затронут. Вот почему он так растерялся, услыхав о своей демобилизации в облвоенкомате. И сейчас сидел за столом молчаливый. Ему даже странно было, что все это «насилие» происходит под такой веселый шум. Казалось, в этом шуме много неискренности и многие из его знакомых насмехаются над ним.

В тот вечер Антон Егорович много пил и много думал. В результате он убедил себя в самом существенном для себя – если бы начальство не решило уволить его в запас, то домой, в Вишенки, ехать ему было бы не обязательно – ничто не тянуло его туда, а семью, на худой конец, можно перевезти всегда, хотя большой нужды в переезде не ощущалось… Антон Егорович готов был считать, что для него наступило время, когда позволено «погулять на свободе».

Бывшие сослуживцы отвезли Антона Егоровича на «виллисе» на станцию, посадили в вагон. Кто-то прихватил с собой бутылку водки, и, пока стоял поезд, выпили еще по чарке. Затем вышли из вагона и долго курили на перроне. Наконец поезд заскрежетал буферами, Антон Егорович на ходу вскочил на подножку. В купе было пусто, только на одной верхней полке спала женщина. Антон Егорович повалился на нижнюю полку, устало, до хруста в костях, вытянулся и заснул. Проснулся он уже под Ростовом. В купе сидела, должно быть, та самая женщина, которая спала ночью. Антон Егорович сходил умыться, привел себя после сна в порядок и подсел к окну. Голова после выпивки болела, на душе было скверно. Теперь, как никогда, Антон Егорович чувствовал себя одиноко.

Женщина была лет на десять моложе Антона Егоровича. Выглядела усталой, и потому возраст ее не поддавался точному определению, хотя ясно было, что до тридцати ей еще недоставало немного. Вскоре они разговорились и уже до Ростова ехали как хорошие знакомые. Антон Егорович вдруг забыл и о своем одиночестве и о своей обиде.

Звали его спутницу Валентиной Захаровной, и спустя недолгое время Антон Егорович называл ее просто Валей. Она открыто смотрела на него большими голубыми глазами, смеялась мягким бархатистым смехом и все поглаживала левой рукой свое оголенное правое плечо – белое и гладкое.

В Ростове Валентине Захаровне нужно было сходить, и Антон Егорович помог ей собрать вещи.

– А что если и мне погулять по Ростову? – будто спохватившись, проговорил Антон Егорович.

– Вы же, наверно, сам себе командир! – весело ответила Валентина Захаровна.

– Значит, приглашаете, Валечка?

– А почему бы и нет? – как бы удивляясь, пожала она плечами. – Покажу вам Ростов. Кстати, у меня и квартира своя.

И самое главное – Валентина Захаровна не расспрашивала, женатый он или холостой, откуда и куда едет, что собирается делать. Одним словом, Антон Егорович вдруг нашел себе утешение и задержался в дороге на целую неделю.

В Вишенки он приехал немного успокоенный. Но спокойствия хватило ненадолго. Походил несколько дней «по начальству» и снова начал думать, что кругом много неискренности и что каждый готов посмеяться над ним: как же, снова в председатели сельсовета! Особенно усилилось это нелепое ощущение обиды после встречи с Чарчулиным, давним знакомым Антона Егоровича, часто приезжавшим до войны в Вишенки уполномоченным.

– Ты не очень слушайся их, – сказал Чарчулин. – Ходи, спорь, добивайся своего. Под лежачий камень вода не течет. Ай-яй-яй! – Чарчулин щелкал языком, чуть не в отчаянии качал головой. – Я тебе, дорогой мой Шестернев, выдам один секрет. Будем считать, что ты здесь пока человек новый. Даром что здешний. Теперь в районе все по-новому пошло. – И начал наступать Антону Егоровичу на мозоль, – Партизаны захватили в районе всю власть. Пока мы на Берлин ходили, они тут закрепились, и теперь их не выкорчевать, все портфели захватили. Ну, а теперь старые кадры возвращаются. Кому же хочется место свое отдавать? Вот так, дорогой Антон Егорович! Ситуация, скажу тебе. Сходил бы ты еще к первому…

Первый секретарь райкома, однорукий и, видимо, больной человек, принял Антона Егоровича приветливо, внимательно выслушал, грустно улыбнулся.

– Зря это вы, товарищ Шестернев. Нам теперь нужны люди вот как! – Он потрогал рукой свою худую шею, – Но я не понимаю, почему все демобилизованные офицеры должны искать себе место в городе. Вы же сами, наверно, успели уже увидеть, что все еще разрушено – одни пепелища кругом. Здесь ведь фронтовая полоса была. Так надо же человеческую жизнь начинать – людей из землянок выводить; кажется, и ваша семья еще в землянке живет. Ну, а относительно… А относительно большей должности, то они у нас почти все выборные. Поработайте, товарищ Шестернев, в деревне, коммунисты посмотрят на вас, может быть, выберут и на мое место. – Он снова улыбнулся. – А вы говорите – партизаны, фронтовики. Да и не один вы. Но что это за размежевание? Если хотите знать точно, то я и не фронтовик, и не партизан. Хожу без руки еще с гражданской.

Из райкома Антон Егорович вышел как бы пристыженный. Но сослался на то, что еще не отдохнул. Затем начал находить другие отговорки.

Написал в Ростов.

Валентина Захаровна ответила недели через три. Но на конверте адрес уже был не ростовский – короткое письмо пришло из Краснодарского края. «Мне переслали Ваше письмо знакомые, – писала Валентина Захаровна, – За мной приезжал в Ростов мой брат, и я теперь живу вместе с ним. Кстати, я рассказала ему о вас. Если вы все еще не устроились, приезжайте к нам. Брат говорит, что работа найдется. На первое время он может взять помощником к себе. Его помощник как раз пошел на повышение – забрали в другой район…»

Письмо это неожиданно и решило все. Антон Егорович вдруг собрался и уехал. А жене и младшему сыну – самый старший к тому времени уже служил в армии, а средний, Петька, учился в техникуме в Могилеве – сказал, что поедет поищет хорошего места и, если ему понравится там, приедет, заберет их…

И вот теперь младший сын, которого Антон Егорович когда-то, много лет тому назад, обманул и, должно быть, для «карьеры» трусливо покинул в нужде, сидит перед ним. Карьеры Антону Егоровичу не удалось сделать. Он постепенно «замерз» на одном месте. Что же скажет он Василию? Антон Егорович понимал, что им как можно скорее нужно поговорить, тогда, может быть, не будет больше этой мучительной и настороженной молчаливости, которая заставляет сжиматься сердце. Но как к нему подступить, с чего начать, о чем говорить, Антон Егорович не знает.

А машина тем временем, поднимая пыль, безостановочно мчится через степь.