ІВАН ЧЫГРЫНАЎ. ВЕРНАСЦЬ ПРАЎДЗЕ
МАТЬ (В ТИХОМ ТУМАНЕ)
1963, перевод Э. Корпачева
I
К вечеру солнце стало большим и красным, к вечеру земля стала полосатой от длинных теней. И туман уже поднялся над болотом, на котором росли березы и которое начиналось сразу же за Воровкой, за огородами, и вот уже потянуло этот туман по торфяному полю к мостику, перекинутому через ров. Тихий и редкий, кисейный был этот туман.
Откуда-то с других болот, с другой воды прилетели две утки и закружились над озером, и долго они кружили так, не осмеливаясь сесть здесь, будто чего-то остерегаясь.
Была та пронзительная минута перед заходом солнца, когда еще не вернулись с поля коровы, а люди, метавшие в логу стога, успели угомониться, – и все молчало в пронзительную эту минуту.
Как раз сейчас и пришла в Боровку старая Рейдиха.
Первою увидела ее Ганна, которая за деревней сгребала под соснами сухую хвою. Давно заприметила она одинокую женскую фигуру на безлюдной дороге, но не удавалось узнать, кто это идет в Боровку на ночь глядя. И узнала лишь тогда, когда женщина повернула на узкую стежку, ведшую к выгону, к деревне.
– Господи… Это же Рейдиха! – удивилась вслух Ганна, и откинула в сторону грабли, и уставилась на эту женщину, как на привидение.
«Откуда несет ее нелегкая?» – подумала она через мгновение и почувствовала враждебность к ней.
Рейдиха тоже увидела Ганну, остановилась шагах в двадцати и поглядывала на нее из-под руки. И затем, узнав Ганну, подошла поближе.
– Ганна!.. – сказала она вполголоса, почти шепотом и вдруг заплакала, взялась за фартук, стала сморкаться в него и утирать слезы.
Маленькая, согбенная, стояла Рейдиха перед нею босая, и ноги были у нее загрубелые, с узловатыми пальцами, и чем-то напоминали эти пальцы когти большой птицы. Заплатанная верхняя одежда ниспадала почти до пят, не была новой и длинная сатиновая кофта, которую Рейдиха носила навыпуск, так что из-под кофты едва виднелся вышитый фартук. Зато на голове был повязан неношеный гарусный платочек – яркий, в каких-то красных перьях, красных узорах.
Рейдиха всхлипывала, и Ганна стояла недвижно и не знала, что говорить, что делать. Такая неожиданность, такая встреча! И надо же, что именно ей, Ганне, повстречалось это привидение…
И все-таки Ганна сказала первые слова со спокойствием, без притворства и едва ли не с радостью:
– А я гляжу, кто это идет. Гляжу – и глазам не верю… А это вы, тетка Матруна!
– А это я, Ганночка, я! – Рейдиха попробовала улыбнуться, но улыбка была испуганной, – Вот, притащила свои кости, – добавила она и тут же точно спохватилась, поправила себя: – В Заборье иду. Помолиться надо, свечку поставить…
– Сегодня уже поздно…
– Поздно, – согласилась Рейдиха и подняла на Ганну свои заплаканные глаза. – Скажи, а живет еще эта – ну, у которой хата стояла около Семки Параскиного? Ну, эта… Дай бог вспомнить… Авдотка!
– Померла…
– И давно?
– После войны сразу. Кажется, на Петров день.
– Боженька, а что с нею было? Не так уже и старая…
– Если б другое житье, могла бы еще годков пять за печью посидеть. Но война… Осталась без сынов, без хозяина…
– А я думала, заночую у нее…
– В Боровке хат теперь много – заночевать можно.
Вон, поглядите! – и Ганна повела рукою в сторону деревни. А то и ко мне зайдите. Хата большая, новая. И я одна. Слава богу, отстроились уже все…
При этих словах Рейдиха опустила голову – наверное, никак не ожидала, что Ганна пригласит ее к себе. А Ганна и сама не думала, что пригласит, но ведь так привычно звать человека в дом, звать того, у кого здесь нет дома и кому нужен ночлег, хлеб и тихое вечернее слово…
А Рейдиха притихла, точно задумавшись над тем, принимать ли ей неожиданное это приглашение, и наконец сказала:
– Дай бог тебе счастья… А как твой Иван?
– Не вернулся Иван. Одна я.
Рейдиха вздохнула. А Ганна спросила:
– Ну, а вы как, тетка Матруна?
– Хорошо. А что мне? Тоже одна. Только не побираюсь у людей – люди сами идут ко мне. И про доброе, и про горе свое рассказывают. – Рейдиха говорила это почти безразлично, точно не заботилась, поверит ли ей Ганна; потом ступила к замшелому пеньку и села на нем, рядом с кучкой хвоинок. – За чьим-нибудь дитенком посмотрю, на престольный праздник оладьи спеку, на поминках повою… Может, потом и по мне повоют добрые люди, – и старуха опять взялась за фартук, хотя слез не было. – Ну, спасибо тебе, что развязала мое сердце… Никогда не думала, что напрошусь к тебе… А это зачем? – и она босой ногой ткнула хвойную кучку.
– Надо Лысухе под бок постлать, пока дожди не пошли.
– Она давно у тебя?
– Второе лето.
– А молоко дает?
– Немного дает.
– Ну, нехай растет!
Так и разговорились они, и Рейдиха как будто стала спокойнее, и Ганна тоже почувствовала спокойствие.
Меж тем смеркалось, солнце зашло, и сумрак уже окутывал редкие деревья. Там, где солнце зашло, появилось маленькое облачко, чем-то похожее на белое руно, и снизу это руно освещалось уже невидимым солнцем и слегка розовело.
II
За каких-нибудь полчаса новость облетела все сорок боровских хат, и теперь в каждой хате только и говорили о том, что Рейдиха появилась в Боровке – та самая Рейдиха, которую в деревне уже никто не надеялся увидеть.
Ночевала Рейдиха у Ганны. Поужинав на скорую руку хлебом с молоком, она посидела на завалинке под окнами на виду у людей, а потом вернулась в хату.
Ганна постелила ей у печи свежий сенник, и Рейдиха, ворочаясь на нем с боку на бок, шептала в подушку, как молитву:
– Притомились мои ноженьки, опускаются мои рученьки, болит все мое тело… Пора покой дать старым костям…
Все время – и тогда, когда подошла к Ганне, и затем уже, в деревне, когда встречалась со своими бывшими соседями, – она ждала, что вот-вот люди начнут говорить про ее сына. Этого боялась она больше всего на свете. Но бог был милостив к ней, были милостивы люди, и никто из людей не напоминал про сына. И вот теперь, уже в постели, на сеннике, она молча благодарила боровских за их короткую память.
Но только так ли коротка память у людей?
Наверное, помнили люди и ее мужа – черноволосого и хмурого человека, помнили и ее сына Яшку, такого же цыгановатого и неприветливого, как отец.
Да, люди должны помнить, что старый Рейда почти всю свою жизнь провел в лесу. Он служил лесником у помещика, был на этой же должности и при Советской власти. И всю свою жизнь прожил вместе с семьей на одном месте – под Круглым, где хата лесника стояла посреди соснового бора.
Свою службу Рейда знал твердо. И нес ее так, что помещик платил ему сполна, а мужики проклинали его и не раз стреляли в его широкую спину.
И только позже, при Советской власти, в жизни лесника произошли изменения. В лесничестве докопались, что Рейда продавал лес, и его прогнали из Круглого. Тогда он заявился в Боровке, стал приглядываться, где бы лучше построиться здесь. Никто не захотел потесниться, все помнили зло на него за прошлые годы, и Рейде пришлось ставить хату на отшибе. И когда крестьяне начали налаживать коллективное хозяйство, он волком посматривал на них из-за прочной ограды, оцепившей двор и дом о десяти окнах. В колхоз Рейда и не собирался идти.
– Сохрани бог, – говорил он, – чужое пить и от чужого пользу иметь.
Односельчане и не тянули его в колхоз, и лишь начальство бесилось оттого, что этот единоличник срывал план коллективизации.
Однажды загорелся колхозный коровник. Горел он всю короткую летнюю ночь, а утром, когда развеялся дым, в Боровке появился милиционер верхом на коне. Прогарцевав по улице на своем вороном, он повернул к хате Рейды, там арестовал его и погнал под наганом по большаку в местечко.
Ровно через неделю покинули Боровку и Рейдиха с сыном. Наверное, они испугались, что начнут раскулачивать их хозяйство, и поспешили погрузить свои сундуки на телегу.
С того времени и не показывалась Рейдиха в деревне.
Но в сорок втором году появился в Боровке ее сын, Яшка Рейда. Он, в чужой военной форме, с черепом на рукаве, налетел на деревню вместе с карательным отрядом. И стоял он рядом с немецким офицером на высоком крыльце бывшей колхозной конторы, и злорадно наблюдал, как солдаты сгоняли на деревенский плац боровских людей. Там, на плацу, возвышалась виселица. Кого повесят, воровские не знали до той минуты, пока не сошел с крыльца Яшка Рейда. Он подскочил к старому человеку, отцу Ганны, и, подталкивая автоматом, повел к виселице.
Старика повесили, – офицер сказал: за связь с партизанами. Но каратели не успокоились на этом.
В этот же день сгорела вся Боровка. Рейда первый поднес чадящее смолистое корневище под соломенную стреху, потом немецкие солдаты подожгли еще несколько хат, и ветер понес живое полымя с одной стрехи на другую…
После пожара Ганна, почти обезумевшая, изошедшая криком, хоронила своего отца. На горячих пепелищах люди проклинали и немцев, и Яшку Рейду, и ту, которая родила его…
Яшку Рейду скоро схватили партизаны, напавшие под Паньковской Будой на карательный отряд. Изменника привели в Боровку и застрелили на краю болота – как раз там, где росли редкие березы, где почти круглый год под ногами ржавая вода, ржавая вода…
III
Назавтра старуха подхватилась рано.
Непривычна была ей хата, она все осматривалась, потом осторожно прошмыгнула в сенцы, чтобы не разбудить хозяйку, и, ополоснув морщинистое рубцеватое лицо водою из кадки, вышла на крыльцо.
Туман еще не успел разойтись, плавал над озером белесыми слоями и то поднимался, показывая тусклое зеркало воды, то опускался непроницаемым занавесом. И казалось, что лес по ту сторону озера покачивается в воздухе, возвышаясь над облаками.
В чистое небо востока поднималось видимой половинкой своею солнце, еще не умея светить, еще такое, что на него можно смело смотреть и смотреть.
В деревне было тихо, на улице – ни души, и только издалека доносился звон отбиваемой косы.
Вслед за Рейдихой, через некоторое время, вышла на крыльцо и хозяйка. И ей уже не спалось – ведь прогнала за пастухом корову, и сон не берет.
– Рай тут у вас, – сказала Рейдиха, заслышав шаги, и в голосе ее одновременно прозвучали волнение и зависть. – Рай.
Ганна вздрогнула от утренней прохлады и, повернувшись к Рейдихе, впервые так внимательно посмотрела ей в лицо – такое древнее, бесцветное, с пустыми глазами.
– А у нас всегда было так, – отозвалась Ганна и тут же пожалела, подумав, что Рейдиха может воспринять ее слова как упрек.
Она стала ловить себя на той мысли, что со вчерашнего вечера обходится с этой старухой так, словно виновата перед нею и теперь оберегает от всего, что могло бы внезапно причинить старухе неприятность.
Рейдиха не хотела задерживаться в хате – через какой-нибудь час начала собираться в дорогу. Ганна не отговаривала ее. Но перед тем как переступить порог и выйти на улицу, старуха затосковала и, вздыхая, стала ходить по хате.
Ганна молчала. В последние минуты ей уже хотелось, чтобы старуха поскорее убралась вон. Ей казалось, что она как бы нехорошее что-то совершает, приняв Рейдиху на ночлег, хотя и знала, что никто из соседей не будет упрекать ее, что каждый на ее месте поступил бы так же.
Она лишь сказала напоследок, что в Заборье, куда Рейдиха думала идти, церковь уже давно закрыта, тамошний поп спился, и напрасна будет дорога.
Рейдиха, насторожившись, бросила короткий смущенный взгляд на Ганну и вдруг, как и вчера, беспричинно заплакала, стала мять в руках гарусный платок, который забыла повязать на голову. И так, со слезами на глазах, она подошла к Ганне и заговорила сквозь слезы, и говорила долго и путано, но все же Ганна смогла понять, что хочет старуха, о чем она молит сейчас, и так дика, так страшна, так безумна была просьба старухи показать ей… могилу Яшки.
…К березовому болоту Рейдиху повел соседский мальчик, десятилетний Митька Власов. Его едва уговорила Ганна сходить туда с Рейдихой. Пошли они по загородью, обходя деревню с другой стороны. Эту дорогу выбрала сама Рейдиха. Идя вслед за Митькой, вокруг которого носился большой черный пес, старуха горбилась и спотыкалась, но все прибавляла шагу, словно удирала из деревни, чувствуя за спиной бурю. Вскоре они подошли к березовому болоту. Митька немного потопал около кустов, потом остановился и с мальчишеским безразличием показал на дерн:
– Где-то здесь…
Собака, услыхав эти слова, восприняла их по-своему, как команду искать, и прыгнула к тому месту, куда показал рукой Митька. Повизгивая от какой-то непонятной собачьей радости, она начала царапать своими большими белыми лапами зеленый дерн, и вскоре из-под ее острых когтей посыпался, словно руда, болотный песок. Но Рейдиха не позволила рыть дальше. Она вдруг подскочила к собаке, пихнула со злом босой ногой и упала, как подкошенная, на землю, прижалась к ней своею высохшей грудью. Она не плакала. Зато часто и тревожно теперь билось в груди, готовое выскочить оттуда совсем, ее слабое старушечье сердце. Удары его, видимо, слышны были даже через толстый, поточенный червями дерн. Рейдиха что-то шептала, шевеля сухими губами. Руки ее желтые и слабые, судорожно и беспомощно скользили по мокрой, еще не просохшей от росы траве, словно силились нагрести на этом ровном многолетнем дерне могильный холмик…
Вернасць праўдзе. Віртуальный музей народнага пісьменніка Беларусі Івана Чыгрынава
© Установа культуры “Магілёўская абласная бібліятэка імя У.і. Леніна”