Через открытую калитку Максим вышел на перрон. Было около десяти часов вечера – из городка автобус тронулся в половине десятого и свои три километра проехал быстро, благо останавливаться нигде не пришлось: до самого вокзала на шоссе никого не встретили. До прихода поезда еще оставалось достаточно времени, и Максим захотел обойти молчаливый привокзальный сквер, обнесенный чугунной оградой. Билет на поезд был куплен. Максим не впервые на этой станции и хорошо знает, что возле билетной кассы всегда толчея. К единственному окошечку, загороженному железной решеткой, сойдутся в последние минуты и те, что отъезжают, и те, что провожают, столпятся неизвестно зачем, и если не протиснешься, то будешь потом, высунув язык, бежать, чтоб на ходу вскочить на подножку вагона. Правда, на этот поезд билетов в кассе обычно хватает – район хоть и большой, но от Суража на железной дороге еще два разъезда, и те, кому ближе, подаются на Липовку, на Журбин. Заранее брать билет Максима научил сам начальник станции, когда Максим однажды пожаловался ему.

– Можно бы милиционера поставить, – развел руками начальник станции. – Но что сделает здесь милиционер? Деревня, дорогой мой, деревня никакой очереди не признает. Даже в магазине вот так лезут друг на друга. – Он повел Максима через служебный ход и сам выбил билет до Могилева. – А вы… не знаю, как ваша фамилия…

Максим назвал.

– Когда будете у нас снова, не стойте там. Идите сразу сюда. А то – заказать можно.

Но Максим после уже не ходил за билетом через служебный ход и тем более не пробовал заговаривать с начальником станции…

Перед вечером прошел спорый дождь, и теперь под ногами чувствовалась сырость. Максим дождя не видел. Он в то время как раз сидел в кабинете редактора – готовили большую статью в областную газету – и почти с самого утра не выходил из редакции. Туча на городок наплыла неожиданно: светило низкое солнце, и вдруг в окнах потемнело. Зажгли свет. А солнце тем временем скрылось под тучей.

Пахло углем и садом. Но дышалось легко и глубоко.

Максим медленно шел вдоль ограды. Плащ свой, который за всю поездку так и не пришлось накинуть на плечи – каждый день над головой было чистое небо, – он нес на руке.

В глубине сквера кто-то подлаживался под соловья – свист фальшивый, сразу было видно, что делал это человек: может, ему тоскливо стало без соловья.

Максим любил приезжать сюда. Если случалась в отделе командировка, брал ее и ехал. Из этих мест была его мать – местечко, в котором она родилась, километрах в двадцати от городка. Но туда Максим ни разу не ездил. И не потому, что не было случая. На то имелась своя причина. Его мать вышла замуж против воли отца, и тот избегал ее всю жизнь – не хотел видеть; не отступил старик даже тогда, когда у нее уже было четверо детей. Жили как чужие. Так и умерли оба – мать и дед Максима, – не помирившись. В городке жила подруга матери. Они вместе росли в местечке. Максим еще с давних пор помнит, как она приезжала к ним и всегда говорила, едва переступив порог:

– Твой кулак все злится. Намедни встретила я его и говорю, что собираюсь к Авгинье, так он аж отвернулся. Ну и порода. Все они такие, одним миром мазанные. Жаль только маму твою.

Она почему-то каждый раз привозила с собой яблоки – случалось ли это летом или зимой. И, может, потому Максим первый начал жалеть, когда она вдруг перестала к ним приезжать.

– Это меня как раз тогда невзлюбил твой отец, – призналась старуха Максиму, встретив его спустя много лет на улице.

Женщина очень рада была, что наконец увидела сына своей подруги, привела Максима к себе и начала угощать липовым медом.

– Ты, Максимка, ешь, не ленись, – сказала она, усадив его за стол. – Так говоришь, вы уже все выросли и поразъехались? И Петрок и Лариса? А эта ваша, младшая? – Аленка?

– Ну да.

– Уже замужем.

– Ну вот, видишь!.. Скажи ты… Так я и говорю, мать ваша… Вот уж кто нагоревался так нагоревался. Будто на одно только горе и рассчитано было. Сначала со своим отцом у нее была беда, а потом и с твоим… Нет, не повезло ей. Как хочешь, а не такого бы ей мужа… Ты не обижайся на меня, старуху, что я так о батьке твоем. Но мы с твоей матерью, знаешь?

Для Максима вдруг как бы открытием стало, что где-то все это время жил человек, который жалел его мать. И даже теперь в словах женщины он не почувствовал ничего обидного для себя. Наоборот, ему понравилось, как она говорила о матери – тихо и по-женски ласково. Максим, кажется, ради одного этого и приезжал сюда так часто.

В сквере, в самом центре его, светились огни фонарей. Но здесь, у ограды, было почти темно. Максим не торопился. Он шел по узкой асфальтированной дорожке, и на душе у него становилось приятно и хорошо.

Тем временем перрон уже заполняли люди – несли свои чемоданы, узлы. Максим глянул на станционные часы – до поезда оставалось немногим более десяти минут. И вдруг он услыхал, как кто-то рядом громко сказал:

– Ну и что? Подождем!

Голос удивительно знакомый.

Максим поднял голову и не поверил своим глазам – впереди шла Галя Еленская. Она шла по дорожке и вела под руку высокого мужчину в военной форме. От неожиданности Максим даже растерялся, хотел свернуть в сторону, да не успел.

– Смотри! – вскрикнула Галя. – Это же Максим… – Она высвободила свою руку. – Ну что же ты стоишь? – с укоризной проговорила Галя и как-то несмело сделала несколько шагов к Максиму, взяла его за руку и чуть не потащила к своему спутнику.

«Муж», – подумал Максим.

– Леня, это Максим Перевалов, – сказала Галя и, взволнованная, стала между мужчинами, глядя то на одного, то на другого. – Ты же помнишь, я говорила. Познакомьтесь.

Уже па перроне Галя спросила:

– Ты как это попал сюда?

Максим ответил:

– Я здесь часто бываю.

Галя удивилась:

– Даже часто? – Она посмотрела на Максима. – Ах, да, я и забыла, что у тебя такая работа!.. – И добавила: – А мы пришли отца встречать.

Тараса Антоновича?

– Должен приехать сегодня.

– Давно я не видел его…

– Вот и увидишь!.. Ты молодчина, что показался на глаза нам.

– Нет, сейчас будет мой поезд.

– Могилевский?

– Да

– А тебе обязательно нужно сегодня ехать?

Максим пожал плечами.

Галин муж, который все время молчал, зевнул и сказал:

– Ну, вы поговорите, а я сейчас… Схожу только на вокзал, может, газету куплю.

Когда он ушел, Максим спросил:

– А что? Муж твой и в самом деле читает газеты? – И сам удивился, что сказал это с какой-то еще не осознанной злостью.

– Да брось ты! – Галя топнула ногой, – Лучше скажи, хочешь встретиться со своим учителем?

– Но мой поезд?..

– Значит, не хочешь…

– Почему ты так думаешь? Я очень хотел бы увидеть его…

Над станционными зданиями, видневшимися за белыми рельсами, всходила луна – большая и круглая. Она незаметно вынырнула, как из-под земли, и теперь, будто тыква осенью, лежала на крыше. Где-то, совсем еще далеко, испуганной ночной птицей кричал паровоз.

Галя стояла против Максима и ждала ответа. Среднего роста, стройная и красивая в тонком сиреневом свитере, который легко облегал ее точеную грудь, она не сводила с него своих больших черных глаз. Лицо у нее было бледное, а между бровями собрались страдальческие морщинки. Максим смотрел на нее и чувствовал, как постепенно что- то очень тоскливое сжимает его сердце.

– Ты по-прежнему такая же красивая, – вздохнул он и полез в карман за папиросами.

– Я давно тебя не видела, – сказала она.

В этот миг сначала щелкнул, затем захрипел на весь перрон динамик, висевший неподалеку на деревянном столбе:

– Граждане пассажиры, будьте внимательны и осторожны, на второй путь прибывает поезд номер восемьдесят шестой, следующий по маршруту…

Максим подал руку:

– Вот… видишь. – Помолчал немного, сдерживая дыхание. – А нужно столько тебе сказать!..

– А я тебя все хотела поблагодарить, что научил меня целоваться, – вдруг сказала она и засмеялась, откинув голову назад, но смех ее был деланный.

Максим тоже засмеялся – слова ее были для него неожиданными и даже странными.

– Не такая уж сложная наука, – подлаживаясь к ее искусственной веселости, ответил он, – Мог бы научить кто-нибудь другой. Так что и благодарить не за что…

Она смутилась. Максим это почувствовал и поправился.

– Нас же всегда звали женихом и невестой, – добавил он.

– А ты еще не забыл?

– Нет.

– Правда?

Галя держала руку Максима в своей – мягкой и теплой.

– Ты прости меня, это я так, пошутила.

– И я тоже…

С шумом, тяжело дыша, подошел поезд. Вагоны один за другим медленно проплыли за паровозом и, звякнув буферами, остановились. Максим поискал глазами номер вагона, который был напротив.

– Седьмой, – подсказала Галя.

– О, мне нужно в десятый, – Максим оглянулся и спросил: – Куда же делся твой муж?

– Действительно, где он? – удивилась Галя.

– Ну что ж, ждать не будем. Рад был встретить тебя. Прощай.

– А может быть, не поедешь, а? – как бы спохватилась Галя и снова начала упрашивать Максима: – Папа обидится, если я скажу, что ты был и не захотел встретиться. Останься, Максим!..

И снова между бровями у нее собрались страдальческие морщинки, а сердце Максима, как и несколько минут назад, заныло, засаднило. Хлопцу вдруг стало жаль самого себя. Он ничего не ответил ей, промолчал, но и не двинулся с места. Все стоял и думал: «Ты, должно быть, и не догадываешься, как мне не хочется ехать отсюда. Я давно ждал этой встречи…»

Поезд тем временем постоял на станции и тихо тронулся. Проплыл последний вагон. Красный огонек на нем тревожно мигнул, начал отдаляться и наконец исчез за строениями.

Максим и Галя молчали. Они вдруг почувствовали себя виноватыми, будто сделали что-то нехорошее: стояли, опустив головы, и боялись поднять друг на друга глаза.

Вернулся Галин муж.

– Вы не поехали? – удивился он, и в его голосе Максим почувствовал недовольство.

– Нет! – Максим хотел сказать, что он передумал, так как скоро будет Тарас Антонович, который много лет был его учителем, но смолчал. «Зачем врать, – решил он, – все равно не поверит».

Галин муж отошел шага на три, стал в стороне недовольный и, должно быть, от волнения начал подтягиваться на носках, стуча по асфальту каблуками.

Несколько минут стояли молча. И это молчание было неприятным для всех, оскорбительным. Наконец Максим спросил:

– Где теперь Тарас Антонович?

Галя встрепенулась и, бросив короткий взгляд на мужа, ответила:

– На пенсии, – Она уже, кажется, была спокойна.

Но разговора на этот раз не получилось. Смущала молчаливая фигура Галиного мужа.

А вскоре пришел и тот поезд, на котором должен был приехать Тарас Антонович. Но напрасно они подолгу вглядывались в людей, выходивших из вагонов. Галиного отца среди пассажиров не было.

Максим чувствовал, в какое неловкое положение он попал, и, чтобы утешить себя, сказал:

– Что ж, не приехал сегодня – встретите завтра.

Заговорил также и Галин муж.

– Вы извините, – повернулся он к Максиму, – но мы не можем вас пригласить к себе. Мне нужно на дежурство. – На широком татарском лице его Максим легко прочитал злорадство.

Галя запротестовала было:

– Тебя же капитан Королев заменил. Пусть он до конца и дежурит. Мы ведь его просили…

– Это уже мое дело, – грубо прервал ее муж.

Галя как-то сжалась вся и болезненно закусила нижнюю губу; казалось, вот-вот из ее глаз потекут слезы.

Максим хотел было подойти к ней, но сделал всего один шаг – остановился. Муж Гали заметил это его движение, почему-то улыбнулся и козырнул:

– Прошу прощения. – Он круто, по-военному, повернулся и двинулся к калитке, бросив на ходу: – Галя, пойдем домой, у нас совсем мало времени.

Галя вздрогнула, испуганно посмотрела на спину мужа и провела левой рукой по своему лицу. Максим шагнул вперед, взял ее руку – она была вялая и влажная.

– Тебе нужно идти, – сказал он.

Она с каким-то обидным высокомерием глянула на него, вырвала руку и побежала к калитке.

Максим остался стоять на перроне. Он с ужасом смотрел на сиреневый свитер, который быстро отдалялся от него, наконец растаял, исчез в темноте. Первой мыслью Максима было задержать Галю, крикнуть ей, чтобы она вернулась или хотя бы подождала его, ведь он не сказал самого главного, но язык не повернулся – он будто примерз к зубам. И снова, в который уже раз, Максиму стало не по себе.

«Нужно скорей отсюда ехать, – решил он. – На первом же товарном поезде».

Будто откуда-то издалека прилетали и улетали звуки: обрывки слов, торопливые шаги людей… Максим стоял и думал о чужом несчастье, которое так неожиданно стало своим, и еще о том, что неспокойной и порой нелепой бывает радость.