Вацура в лесу уже который час – приехал из го­рода на первом автобусе.

Теперь солнце поднялось высоко. Под деревьями – тень, на полянах – пожухлая трава. Жара. Даже ящерки вертлявые спрятались, не шмыгают под ногами.

Вацура идет к Горелому болоту. Он давно собирался сюда. Почти с тех самых пор, когда вернулся с войны – в первый же год, как начало щемить сердце, так уж почти и не отпускало: даже во сне виделись те вырубки и пе­пелища, места, где провел не одну, а две долгие зимы (теплое лето у партизан в счет не шло – обыкновенная война) то в землянках, сырых и душных, то в шалашах, дымных и холодных. Человека тянула сюда память сердца.

Здесь погибла его партизанская жена – черноглазая смуглая Наста.

Похоронили Насту на левом берегу Палужа, под дуба­ми, куда, люди говорили, никогда не доходит вода, даже весной в паводок.

И вот Вацура идет оттуда. Могилы Насты под старыми дубами он не нашел. На том месте, где она была, он уви­дел только разрытую землю – яма была засыпана, но сы­рой песок осел, провалился.

Девочка лет десяти – она собирала на опушке в боль­шую полотняную суму щавель – сказала Вацуре:

– Нет, дядечка, партизанку перевезли отсюда. Поза­прошлый год их всех свозили в Малые Выселки, что возле Горелого болота. Говорят, братская могила там. Там и на­ших выкопали, повезли и солдат, какие убиты, и партизан.

– А ты сама откуда?

– Во-о-он, – девочка показала рукой за реку на соло­менные крыши, там была деревня.

«Усовка», – вспомнил Вацура. Он стал вглядываться, хотел припомнить, кого знал в этой деревне, но напрасно: память, словно из густого тумана, выхватывала лица, едва различимые, как на выцветших фотокарточках, но не всплыло ни одного имени.

– Так ты, значит, из Усовки?

– Ы-гы.

– И отец у тебя есть?

– А как же без татки? – удивилась девочка и засмея­лась, показала зеленые зубы.

– Почему ж так далеко ходишь? Не боишься одна?

Девочка хмыкнула, пожала плечиками.

– Тут же щавель глядите какой! – Она вынула из су­мы горстку зеленых листьев и показала Вацуре. – Во, ви­дите, будто конский. Я уже давно хожу сюда. И прошлого лета и запрошлого… тогда, как партизанка лежала тут… не боялася. Чего мне бояться? Это только Петька пужает ме­ня. Говорит, партизанкина душа осталася тут и кругом ле­тает. Хитрый Петька, думает – так и забоюсь. – Девочка помолчала, потом как-то виновата улыбнулась: – Ему что!.. У него баба есть. Она щавель собирает. А у нас нету кому. Танька еще маленькая. Одна я большая. Вот я и гу­сей пасу, и по щавель хожу. А сегодня еще в школу надо. Бураки полоть пойдем в колхоз. Так я нащиплю тут этого щавеля и пойду. Сейчас во и пойду.

Она и вправду скоро ушла. И когда уходила, даже не оглянулась, будто напуганная.

От Палужа до Малых Выселок километров десять. Дальняя дорога.

В голове у Вацуры толпятся мысли, как всегда в дороге. Но они какие-то неоформленные. Может быть, потому, что неспокойные – то мелькают быстро-быстро, то медленно выплывают откуда-то одна за другой и, задерживаясь, движутся дальше, как перистые облачка, что иной раз видишь на небе.

Когда Клетнянская бригада пробивалась из блокады, они – Вацура и
Наста – уже были близкими.

…Как-то раз Вацуру вызвал к себе комиссар бригады. В классе вместе с комиссаром – штаб тогда помещался в Будянской школе – сидел угрюмый начальник разведки Новиковский. Он и начал разговор.

– Надо в город идти, – сказал он, не поднимая на Вацуру глаз.

– Ну…

– А ты, Вацура, не нукай! – вдруг разозлился Новиковский. – Ты сперва вникни, а потом можешь нукать!

– Ты сам, Митрофанович, успокойся, – вступился за Вацуру комиссар. Он прошелся по комнате от стола до сте­ны, постоял там, глядя в окно, и затем уже обратился к Вацуре: – В город действительно надо идти. У нас там все это время был человек. Теперь ему угрожает опасность. Вчера мы туда послали Ягужинского. И Ягужинский по­пался. Он знает конспиративный адрес. Обстоятельства складываются так, что мы вас должны…

– А Стаху уже не доверяете?

Комиссар поморщился и глянул на начальника раз­ведки.

– Ты у меня, Вацура, сегодня договоришься, – опять вскипел Новиковский.

Комиссар между тем ответил на неожиданный вопрос Вацуры, однако с укором в голосе:

– У нас не стоял вопрос: доверять Ягужинскому или нет. Я вам говорю – обстоятельства складываются. Важно то, что мы доверяли Ягужинскому. А теперь он в гестапо. Вы понимаете, что это значит? Ягужинский знает конспиративный адрес.

Вацура по-мальчишески пожал плечами: ему почему-то не нравились сегодня ни начальник разведки – угрюмый, настороженный (Вацура видел таким Новиковского впер­вые), ни комиссар – рассудительней, мягкий, даже, как показалось Вацуре, какой-то скользкий.

В городе Вацура разыскал нужную квартиру, постучал в дверь – сперва три раза, затем еще и еще, четыре раза кряду повторил стук. Отворила ему
девушка – невысокая, одетая по-домашнему, даже босая. Она осторожно, как будто с опаской, взяла из его рук ключ.

– Почему этот? – удивилась она.

Вацура развел руками. Тогда девушка опять спросила:

– Где Ягужинский? Я вчера его ждала.

Вацура опустил голову и сказал:

– Стах в гестапо. Я пришел за вами. Идемте отсюда. Это приказ комиссара.

Девушка растерялась:

– Но ведь комиссар еще не знает, что завтра немцы собираются наступать!

– Знает! – успокоил Вацура, хотя и не был уверен, что в штабе бригады это действительно известно.

В тот же день они пришли в лес. Штаб перебрался из Будянской школы за Горелое болото. Туда и привел Вацура свою спутницу. Начиналась блокада.

Вацура был во взводе разведки, ему часто случалось попадать в штаб, но спутницы своей он там никогда не видел. Парень даже забыл уже о ней, как вдруг его позвали к комиссару. У комиссара в землянке была и она.

– Вы единственный, кто ее здесь знает, – сказал ко­миссар. – А нам как раз и нужно, чтоб у нее было как можно меньше знакомых. Сегодня ночью мы попытаемся прорваться по болоту. Нам помогут. Так глядите, чтоб она не попадала к немцам. Своим тоже не очень-то показывайте.

Бригада вырвалась из блокады в ту же ночь. Но осколком снаряда девушка была ранена в ногу. На кочке они перевязали рану, и Вацура понес девушку на руках – под ногами была ржавая болотная вода. Между тем партизаны быстро продвигались вперед. Вацура не поспевал за ними. Отставал все больше и больше. С болота довелось выходить одним. Несколько дней они искали бригаду, но напрасно: партизаны сразу подались в Мглинские леса. А немцы стояли вокруг болота и вылавливали тех, кто отстал, добива­ли раненых. Вацура больше всего боялся за Насту с наконец-то она назвала себя, дальше таиться не имело смысла. И тех пятнадцати дней, которые они провели вместе, мо­жет быть, самых трудных и самых счастливых дней их жизни, было как раз достаточно, чтобы потом, когда их в деревне разыскали партизаны и привели в штаб, Наста сказала:

– Я останусь здесь, и никуда больше не надо меня посылать!

Вацура даже теперь, через столько лет, отлично помнит, как обидно ругал его, вгоняя в краску, Новиковский, услы­шав о Настиной выходке.

– Что, другой бабы себе не нашел? – Командир раз­ведки прямо лопался от злости, хватался за кобуру, топал ногами. – Ты только вникни своей кобелячьей головой! Ты нам погубил все! Все! Ей не в лагере место! Она разведчик, особый разведчик, подпольщица, а ты… ты не разведчик, ты просто…

Но Новиковский скоро забыл об этом и перестал его попрекать – Наста подружилась со Степановыми хлопца­ми и стала лучшей разведчицей в бригаде.

В то же лето Наста погибла: подорвалась на мине.

Где-то в гуще соснового леса тукал по коре красный дятел. Пахло нагретой смолой и багульником.

До Малых Выселок можно было идти и по Горелому бо­лоту. Вацура пробрался бы и по этому большому мшани­ку – помнил все стежки еще с партизанщины. Но по бо­лоту он не пошел – двинулся по наезженной дороге, что вела мимо одинокого шведского кургана, где увядали от зноя дикие розы. Дорога то отдалялась от мшаника, скры­ваясь между деревьев, то подходила вновь, и тогда в густо настоянном воздухе чувствовалась сырость. Вацура слышал во время войны, что остался этот мшаник от озера. Озеро заросло, стало маленьким, и там, где некогда плескались волны, образовалось болото, покрывшееся мхом. Потом на нем выросли чахлые сосны, появились сухие бугры. На них и держались партизаны в блокаду.

У Малых Выселок тогда полегло много народу. Там и похоронили первых партизан. Потом, когда бригада верну­лась из Мглинских лесов и еще почти год стояла за Палужем, у Малых Выселок постепенно выросло партизанское кладбище.

Вацура подходил к Малым Выселкам, когда солнце уже повернуло к закату. Сдерживая волнение, приближался он к знакомой поляне. Братскую могилу он увидел еще изда­лека. Она была обнесена чугунной оградой. За оградой – красные цветы, кажется, мак.

Вацура обошел ограду, коснулся ее рукой. Солнце на­калило чугун, и ладонь обожгло как огнем.

Стояла глухая тишина, какая бывает, может быть, толь­ко на дне могилы.

Неподалеку высился большой ящик, сбитый из неструганный досок. С одной стороны – внизу и наверху – доски были оторваны, видно, не один уже человек заглядывал ту­да. Сквозь широкую щель внизу Вацура сперва разглядел мраморный венок, а затем босые ноги; вверху видна была опущенная голова мраморной женщины. Скульптуру при­везли на поляну, чтоб поставить на братской могиле.

На поляне Вацура пробыл недолго. Его почему-то на­чало беспокоить мрачное молчание близкого болота и ца­рившая здесь нерушимая тишина; она угнетала его, и он почувствовал себя одиноко. Но за те считанные минуты, что он здесь стоял, Вацура вдруг понял, что для него Настина могила останется навсегда под дубами и что разрытая земля на ней будет теперь на всю жизнь как старая, незаживающая рана…

Вацура, задумавшись, перешел поляну и там, на окраине болота, неожиданно увидел женщину, которая вынесла в резгинах ношу сырой травы и стала растряхивать ее в кустарнике на прогалине, которая была для этого, видно, расчищена: по бокам лежали срубленные зеленые елочки, молодой осинник и еще какие-то деревца, белые стволики которых торчали из-под березовых веников. Женщина услышала шаги Вацуры, оглянулась. Она не выпрямилась. Согнувшись, не переставала растряхивать трубчатый хвощ и пожелтевшую осоку. Только движения замедлились, будто она смутилась. В больших ее глазах, которые она не сводила с незнакомого человека, застыла настороженность.

– Да разве ж оно здесь высохнет? – удивился Вацура. Женщина молчала.

– Сгниет, говорю!

– Зато целей будет. – Женщина разогнула спину, взялась за пещур.

– А то помогу вынести на сухое, – сказал Вацура.

– Не стоит.

– Почему?

– Да так. – Женщина смотрела на Вацуру с недоверием, но потом словно осмелела, сказала вдруг: – Тогда уж с болота помог бы вынести, – и тихо засмеялась.

– Что ж, можно и с болота.

Вацура подошел ближе и стал рядом. Женщина была ему чуть выше плеча. Она подняла на него беспокойные, словно покрытые тенью глаза, – наконец он разглядел их – и как-то испуганно заговорила:

– Что вы? Я пошутила. Я сама. Да и нет уже травы. Тут вся. Я зараз всю принесла. – Она немного постояла, как бы раздумывая, идти или еще подождать, затем, чему-то удивившись, пожала плечами. – Ну, я пойду. – И ушла.

А Вацура стоял и слушал, как на мшанике затихали ее шаги. Возвращаться назад, в город, было поздно: уже приближался вечер. Но и в деревню идти сейчас, проситься на ночлег, не хотелось. «Успею», – махнул рукой Вацура и, оглядевшись, присел на веники. В кармане у него была газета, которую он купил еще утром в городском киоске. Кацура вынул ее, но успел только пробежать заголовки – неожиданно вернулась женщина.

– Ай, да вы еще здесь! – воскликнула она, Вацура поднялся.

– Вы не рады?

– Нет, – призналась женщина. – Вы что, уполномо­ченный или как?

– Я сам по себе…

– А я подумала…

Голос у женщины был мягкий, приятный: сама она – в том возрасте, когда о человеке говорят: еще не старый.

– Я когда-то партизанил здесь, – сказал Вацура. – Так приехал вот, посмотреть захотел, по следам своим по­ходить.

– А-а-а… – как-то разочарованно сказала женщина. – Мой тоже тут в партизанах был.

– Кто же он?

– Пархвир. Может, слышали?

Вацура наморщил лоб.

– Нет, что-то не припомню, – сказал он. – Но это же хорошо, что и он тут партизанил. Мне бы к нему, погово­рить…

Женщина вздохнула:

– С ним уже не поговоришь. Еще тогда, из лесу, при­шел хворый…

Некоторое время они стояли на прогалине и молчали. Наконец женщина спохватилась:

– Надо идти… Уже вечер.

Шли мимо братской могилы – другой дороги тут в Ма­лые Выселки по было.

– Мой завсегда сюда бегал, – сказала вдруг женщина и показала рукой на чугунную ограду. – У него товарищи тут похоронены… были. Так он за могилой приглядывал. Каждую весну что-нибудь делал. А позапрошлый год вы­копали их. Да еще из других мест по привозили.

– Почему же не поставили памятник? – спросил Ва­цура. – В ящике стоит?..

– Да уж который год. На могилу никак не перенесут. Говорят, немца привезли. Выкопали где-то, ошиблись и выкопали. Вместе со своими положили в могилу. А правда ли – кто знает… Ведь столько годов прошло, где уж там разберешься. Это кабы сразу сделать, как война кончилась, а теперь… Просто, может, не доделали чего, вот и говорят.

Женщина рассказывала об этом спокойно и, показалось Вацуре, даже равнодушно. Его прямо передернуло. Вдруг стало горько. Но Вацура промолчал. Он снова стал думать о Насте, вспомнил усовскую девочку, которая говорила ему сегодня утром про «партизанкину душу», что летает под дубами на берегу Палужа. Но слова женщины, которые он только-что услышал, направили его мысли по-другому рус­лу – он вдруг почувствовал себя виноватым перед Настой. Слишком долго он собирался па ее могилу. Надо было прийти тогда, когда дожди еще не успели смыть с фанер­ного столбика надпись с ее фамилией.

Они подходили к ольховым кустам, что росли за кана­вой, пролегавшей перед деревней, и Вацура оглянулся, по­следний раз посмотрел на поляну. Красное солнце словно запуталось в вершинах далеких сосен и бросало на поляну длинные тени. На какое-то мгновение Вацуре показалось, что он видит, как они растут. За черной чугунной оградой, от которой тоже легла на траву узорная тень, алели мол­чаливые цветы – должно быть, маки.