Конь дорогу знал. Он сам повернул возле гумен и побежал рысцой мимо лесопилки по наезженной дороге к реке, где в двух шагах от берега стоял обледеневший паром. Уже которую неделю лежал снег, и люди ездили на санях, а река все не замерзала.

Дядька Хведос бросил мне на руки вожжи, соскочил на снег и взял коня за недоуздок: начали потихоньку спускаться к воде.

– Нужно как-то забраться на паром, – сказали. Может, подгоним его ближе?

– Сиди!.. Тут неглубоко. Въедем и так.

Конь подошел к реке, остановился.

– Ну-ну, чего стал! – Дядька сел на сани, забрал у меня вожжи и взмахнул кнутом: – Но-о-о!

Конь обломал копытами тонкий ледок у самого берега, ступил несколько шагов по холодной воде и, скользя, вошел на паром.

– Бери мои рукавицы, – сказал дядька. – Иди, попотей.

Я подошел к перилам, ухватился за витой трос и что было мочи начал тащить. Паром не трогался. Он был тяжелый – на каждом бревне блестящий бугристый лед.

– Давай вместе. – Дядька тоже взялся за трос.

Наконец паром вздрогнул и, покачиваясь, медленно поплыл к другому берегу.

– Ну вот, скоро и дома будем… – Дядька Хведос отпустил трос, почему-то посмотрел на свои руки и пошел присматривать за конем. – Но где там скоро! – будто спохватился он. – Это по-нашему скоро. А если… Ну, одним словом, когда давал Матвей коня за тобой ехать, то и бумагу дал, накладную. Сено нужно на ферму привезти от стогов. Говорит, по дороге. А мне что? Матвей – бригадир. И твой родной дядя. Приедем – увидишь, сразу придет. Любит, когда гости бывают. – Хведос помолчал минуту, потом раздумчиво продолжал. – А что, разве Хведос не такой? И Хведос не отстал. А стога и действительно недалеко от дороги. Вон, видишь, на сухих холмах, под самым лесом?

Стогов было несколько. На них белели снежные шапки. Особенно бросались они в глаза издали – за стогами темно-синяя стена высокого леса. Стога стояли по ту сторону старицы, и попасть к ним, пока не подмерзло, можно было только по «круговой дороге», которая вела от парома сначала на Топкую гору, затем поворачивала вправо и, огибая большую затоку – дербеш, подходила к лесу, к сухим холмам.

Мы переправились через реку быстро. Привязали паром и пустили лошадь на «круговую».

Когда плыли на пароме, было еще светло, а когда подъезжали к стогам, на лугу уже лежал полумрак. Снег потемнел, будто кто-то разлил по нему крушиновые чернила. Над деревней, которая осталась на другом берегу реки, должно быть чуя близкую ночь, носились живой тучей вороны.

Ветер дул едкий, сырой.

На пригорках, рядом с дорогой, появились заплатки черной земли. Сначала их было мало – всего несколько неровных бороздок, но чем дальше мы ехали по холмам, тем чаще попадались они и наконец пошли сплошь.

– Это же дикие свиньи нарыли! – только теперь догадался я.

– А как же…

– Да их тут много!

– Хватает. Давеча говорили, Адам Мамоновский кабана гонял. Но в кадку не положил. Промахнулся. Разозлил только. О, они тут иногда штучки выкидывают!.. Однажды кабан даже в деревню не побоялся забрести. Пролез через огорожу на ферму и повел за собой свиное стадо. Два дня искали в лесу. Хорошо, что хоть волки не напали, а то наелись бы сала.

Дядька говорил и не отводил глаз от борозд; ему самому было интересно, как взрыли, будто вспахали, дикие свиньи сухие холмы. Под снегом земля была сырая.

– Им теперь, этим кабанам, роскошь… Снег небольшой. – Дядька повернул голову – у него бледное лицо, живые глаза, вокруг них лукавые морщинки, на утином носу тоже много морщинок, а длинная рыжая борода закрывает грудь, ветер приживает ее к поношенной шинели,– Я вот подумал… Выжил бы человек, если бы его пустить на такой самопас?

– Когда-то он жил…

– Когда?

– Ну, давно…

– Да, жил… – с неохотой согласился дядька.

Конь часто фыркал, косился по сторонам, но бежал быстро. Голый осиновый лес то отступал от сухих холмов, то подступал снова, и тогда видны были в низинах, на краю маленьких болот, вывороченные деревья: должно быть, тут вволюшку погуляла буря.

Дядька Хведос приезжал за мной на Островскую развилку, где останавливается хотимский автобус, и мы за дорогу успели наговориться – я знал уже все сельские новости. И потому был очень удивлен, когда неожиданно увидел на дороге Егора Случанко.

– Здорово, Харитонович! – крикнул дядька, сдерживая лошадь, – Ты бы сошел с дороги, а? Дал бы нам проехать. А потом и сам – небось устал ногами снег месить – на сани сядешь. У нас как раз к тебе дело есть.

Случанко криво улыбнулся и сделал несколько шагов в снег от дороги. Повернулся лицом к нашим саням и смотрел, как мы проезжали мимо. Был он в овчинном кожухе, в большой серой шапке-ушанке – козлиной или барсуковой. Она глубоко налезала на лоб. Под мышкой Егор держал ружье, положив ствол на правую руку. Левую засунул в рукав правой.

Сначала я смотрел на Случанко сбоку, но вскоре сани поравнялись с ним, и я увидел его лицо. Когда-то это был толстомордый человек, с бычьей шеей: выглядел богатырем среди наших мужиков и, как помню я, все шутил, стоя за прилавком: «Пей винцо – будут красные шея и лицо». Теперь у Егора измученное, худое лицо, поросшее белой щетиной. Кожа стянулась со всего лица под бороду и повисла там. Смотрел он как-то из-подо лба, и большие глаза его слезились, возможно от ветра.

Дядька остановил коня.

– Ну, Харитонович, садись.

Егор вышел на дорогу, потоптался на месте, обивая снег с валенок, положил, не торопясь, ружье на сани – стволом на розвальни и только после этого вскарабкался сам.

– На-ка, тут у меня бумажка тебе, – дядька вытащил из кармана накладную и протянул Случанко.

– Зачем она мне? Взвесить все равно нельзя.

– А ты поедешь с нами и на глазок прикинешь, сколько на эти сто килограммов сена нужно. Раз на дело поставлен, значит, должен отвечать. У нас теперь так.

– А я что?! – Случайно, казалось, разозлился, вдруг выхватил из рук дядьки накладную, развернул, посмотрел на нее и сказал:

– Сам писал, узнаю его руку. – И в голосе его почувствовалась скрытая неприязнь. – Очень много он выдумывает…

– Не он, а коровы, – не удержался дядька. – Сено это для них и накошено.

– Ты лучше гляди уж на дорогу… Поворачивай! Видишь след? Это как раз к начатому стогу.

Накладную случайно все еще держал в руке. Ветер вырывал ее, но бумажка была крепко зажата между пальцев. Рука Егора дрожала. Она была какая-то восковая и вся в рыжих крапинках.

«Золотая рука…» – вспомнил я.

…В деревне их было трое братьев – глухой кузнец Алексей, первый, свой, а не привозной, председатель сельсовета Иван и этот, младший, Егор. Отца своего, Харитоню Случанко, молодые уже не помнили. Рассказывали старики, что Харитоня любил выпить, но земли у него было всего две или три десятины, и на ней не больно разгуляешься. Спасало одно – человек Харитоня был тороватый, и если сам многого не имел, то соседям желал добра по горло. И ни одной свадьбы не обходилось без Харитони. Умел он большим пальцем такое выбивать на бубне, что заслушаешься. Подойдет к столу, выпьет подряд несколько чарок и сядет на услон – гармонист где-то ходит, а зачем кому гармонист: Харитоня все может… он тебе и «страданье», он тебе и «досаду» на собачьей коже подаст.

Но вот однажды в деревню заявился из Усовки Шпур. Его тут хорошо знали – к нему на помол возили зерно. Шпур имел свою мельницу – правда, не один, а с братьями. Братья что-то не поделили, и младший Шпур подался через реку. Теперь он искал приюта. И Харитоня пустил его в свою хату. Так они и начали жить – в первой половине хаты корчма Шпура (так прозвали в деревне это его кустарное питейное заведение), а ход на улицу – один. И мужики, заходя в корчму, не очень задумывались, где сесть, лишь бы стол был свободный: на Шпуровой половине или на Случанковой. Хлопцы Случанковы вечно путались под ногами. В долгие зимние вечера, когда в корчме не успевала закрываться дверь, они залезали на печь, лизали халву, которую подавал им туда сам Шпур, и поглядывали своими глазенками вниз: за длинным столом, который тянулся от порога до средней стены, сидели захмелевшие дядьки и гомонили; корчмарь занимал свое место – за перегородкой между печкой и стеной, он стоял там, отгоняя от себя дым грязным полотенцем, и все говорил:

– Что ж это вы и за мои деньги не пьете?

– За твои выпьешь! – мужики крутили головами. – Мы это «в долг» уже знаем. Осенью и с токов заберешь все, детям ничего не останется.

– А вы сначала выпили бы, а говорить будете потом. Может, я еще и не взыщу, прощу кому-нибудь.

– Хитрый ты, Шпур, – вздыхали мужики, – И как ты на нашу голову свалился? Сидел бы в своей Усовке да молол…

Иногда Шпур выходил из-за перегородки, подсаживался к мужикам.

– А вы бы, люди добрые, клады поискали, – начинал он. – Во за Белой Дубровой какие курганы, за Колодливом… Там, может, целые сундуки золота. – Он доставал из-под фартука золотую пятерку, пробовал ее на зуб, затем снова прятал в потайной карман. – Вы только послушайте… – И Шпур рассказывал какую-нибудь историю, где всегда его знакомый находил под яблоней горшочек с золотом.

Мужики слушали, цокали языками.

– Теперь зима, снег лежит, где это золото найдешь, – разводили они руками.

– А зачем теперь искать? – искренне удивлялся Шпур. – Снег сойдет, тогда и ищите себе, – говорил он.

– Когда снег сойдет, нам в поле пахать надо, дураков нет баклуши бить на твоих курганах да клады искать.

– Ну, как хотите, – соглашался корчмарь. – Если у вас есть деньги, и мне веселей. – Он улыбался и кивал головой. – Что с вами поделаешь? Берите тогда в долг.

И мужики брали горелку «в долг», пили, пьянели, жаловались и рассказывали друг другу о своих обидах.

Случилось так, что Харитоня со Шпуром поссорились. Обычно Шпур посылал Харитоню с большой, гарнцев на пятнадцать, баклагой в местечко за горелкой. Харитоня наполнял баклагу, цеплял ее на веревки и нес. За это Шпур добавлял две гривны к той плате, которая шла за аренду хаты, и отдавал их жене Случанко: так было у них договорено; зато всякий раз, когда возвращался Харитоня из местечка, Шпур наливал своему «экспедитору» стакан настойки. И вот однажды Харитоня пришел домой без баклаги. Он был пьян, еле держался на ногах. Шпур сначала растерялся, затем подскочил к Случанко, схватил его за воротник:

– Где моя горелка?

– Во… видишь… – И Харитоня поднял вверх обе руки.

– Выпил, босяк?

– Разве пятнадцать гарнцев в мой живот влезут? – заплетался язык Харитони.

– Ворюга, отдай баклагу!

– Может быть, и принесу когда-нибудь… пустую… – Харитоне хотелось, чтоб корчмарь скорей отцепился от него, но тот не отставал.

– Верни баклагу! – кричал Шпур.

– Принесу… если только он отдаст…

– Кто это он?

– Кто? Кто? Чукила, вот кто!

Харитоня знал, что говорил, – ходили слухи, что в здешних местах появился разбойник Чукила, убежавший с каторги. Услыхав о Чукиле, Шпур притих на мгновение, но скоро вспомнил о горелке и снова начал кричать:

– Ворюга ты и твой Чукила! Плати за горелку, а то стражнику заявлю! Он тебе пропишет, как с разбойниками знаться!

Харитоня заморгал глазами – он вдруг разозлился.

– Вот что, Шпур! – Харитоня даже протрезвился. – Подружили мы с тобой, и хватит! Хватит! Бери свои манатки, и вон! Я кончаю твою корчму. Не нужна больше она! Свою заведу!

В тот же день Шпур нанял подводу и поехал в Усовку мириться с братом. А спустя еще день неподалеку от бывшего Холохонова хутора пастухи нашли мертвого Харитоню. Рядом лежала Шпурова баклага с горелкой, но без затычки. Харитоня выпил много лишнего и умер «от внутреннего огня».

Случилось это лет за пять до германской войны. Потом была война. После еще многое. И с течением времени в деревне забыли и о Шпуре, и о его корчме.

Как это ни удивительно, но впервые о корчмаре Шпуре я услыхал от Егора Случанко. Тогда ему было уже лет горок пять. Только что окончилась Отечественная война. В деревню один за другим возвращались – кто уцелел – наши мужики. Вернулся и Егор – тоже, как все соседи, с медалями. Но разговоров в тот день, когда он вернулся, было больше, чем обычно: Егор исчез из деревни в самом начале коллективизации. Сперва он подался в Донбасс на шахты, оставив тут жену с маленьким хлопчиком, говорили даже, что он завел «на шахтах» новую семью. Но спустя несколько лет младшего сына Харитони Случанко увидели в Климовичах – он работал там в мясной лавке.

И вот сразу после войны этот бродяга неожиданно появился в деревне. Все решили: значит, и Егору Случанко солоно пришлось, недаром он вспомнил наконец о семье, вернулся домой. Дали ему магазин и сказали:

– Знаешь это дело, так стой за прилавком, торгуй.

В то лето часто еще в нашей округе слышались взрывы – война окончилась, а смерть пряталась в земле: ступит человек, и вдруг мина взрывается. Особенно часто попадали в беду мальчишки. И вот наш учитель, одноглазый преподаватель истории Клюкович, чтоб мы не бегали где попало, решил на все каникулы задать нам работу – начал водить на раскопки кургана, который с незапамятных времен возвышался за деревней, на скрещении дорог. Как-то после полудня на курган взошел Егор Случанко. Мы подумали, что он пришел за своим Илюшей, но магазинщик сел на краю свежей ямки, закурил и начал разговор с Клюковичем.

– А ты неплохо придумал, – похвалил он.

– Надо и об этом заботиться, – улыбнулся учитель.

– Оно конечно. Только зачем ты собираешь эти черепки? Золото будет в целом горшке. Как увидишь, так и тащи. Только смотри, как бы сорванцы твои не подкараулили. Неси сразу ко мне, а я уже ход ему дам.

– А-а… вы вот о чем!.. – наконец догадался Клюкович.

– А ты не прикидывайся. Я же не кто-нибудь. Не обижу, только приноси. А если не веришь, послушай. Я тебе расскажу… – Магазинщик сплюнул на песок, почесал потную волосатую грудь. – У нас был тут когда-то Шпур – корчмарь или шинкарь, как его там, не знаю. У отца моего арендовал хату. Так вот, как раз тогда я и наслушался. Ты ученый, знаешь… все курганы эти в окрестности остались от шведов и от французов.

– Может быть, и от них…

– Да не «может быть», а в самом деле с того времени. И этот, и тот, который за Белой Дубровой, также и Колодливский…

– Не знаю, как те, а в этом мы еще ничего не увидели ни шведского, ни французского.

– Ты поверь, мне Шпур говорил, а он в этом толк знал. Я помню обо всем. Ты у нас человек новый и многого не знаешь. Я ведь подался когда-то в шахтеры. Только вижу – деньги хорошие, но каждую минуту жди – по голове камнем стукнет, придавит. Нет, думаю, шахтерский хлеб не для моих зубов. Нужно утекать. Собрал свой мешок – и ходу. В вагоне уже слышу… кто-то рассказывает: «Так тот инженер-француз искал-искал золото, но нет! Не показал ему пастух. Так и поехал француз в свой Париж ни с чем…» Ну, я, конечно, пододвигаюсь поближе, спрашиваю: «Где это было?» – «Да у нас, за Климовичами». – «А ну-ка, расскажи еще». Ну, он и давай. «Приезжает, говорит, однажды в Климовичи человек, одет хорошо, не по-нашему, с блестящей тросточкой и в шляпе. Оказывается, это француз из Парижа. Походил немного по городу и стал расспрашивать: «Не знает ли кто-нибудь на лугу камень-валун, на котором высечена рука?» Наши мужики пожимают плечами, молчат. Тогда он и открывается: «Под тем камнем наполеоновская казна лежит». И план показывает, пальцем тычет: «Где-то здесь». Наконец один наш пастух из Путевища и вспомнил: «Видел я тот валун. А рука на нем в аккурат такая, человеческая. Должно быть, зубилом выбита. Только она уже мхом поросла, еле видна». Ну, инженер и уцепился за него. «Веди, говорит, показывай, заплачу хорошо!» Пастух и повел. Неделю ходили, вторую, а валуна с рукой не нашли. Видно, пастух не захотел показать его французу. Решил попользоваться сам. Да оно и ясно, такое богатство, целую казну из рук выпускать. Только не повезло бедняге. Вскорости пошел на германскую и не вернулся… И тогда я подумал – едешь ты, Егор, не по своей охоте домой, так поворачивай оглобли, может, в другом месте найдешь счастье, что тебе своя деревня! Подавайся лучше в Путевище, все равно деревня. А я знал – дело это стоящее: обомшелая рука могла сделаться золотой. Тем более что я об этой руке слыхал. Шпур рассказывал, когда арендовал хату у моего отца. Так и попал я в Климовичи. Только жалел, что пастух тот из плена не вернулся. Трудно было самому искать тот валун. Да и война эта, уже Отечественная, помешала. Что ни говори, а надо было воевать!..

Случайно вдруг умолк, подумал немного и сказал веселым тоном:

– А ты, товарищ Клюкович, с черепками здесь возишься!.. На экскурсию пошел бы с этими пацанами. Они расползутся, как муравьи, сразу найдут тебе камень-валун. Может, подумаешь, а? Советую – руку свою как следует позолотишь.

Егор Случайно приходил еще несколько раз посмотреть на раскопки кургана. Все допытывался у Клюковича, нашли что-нибудь аль нет. А потом неожиданно сдал Хомкиной Лексе магазин и как в воду провалился. Говорили, что он обобрал старую Пресночиху. Слепая дочка ее, Варька, покупала хамсу в магазине и, когда рассчитывалась, высыпала из чулка вместо мелочи золотые пятерки: в деревне догадывались, что у Пресночихи еще от отца, который служил у пана, остались николаевские деньги. Егор Случайно и загреб их себе. Но как докажешь?

…Теперь Случайно стоял под стогом, спрятавшись от ветра. Мы с дядькой дергали сено – оно успело за лето слежаться и не поддавалось, не вытащишь, даже пальцы болели.

Я посмотрел на небо. Там уже горели звезды. Но их еще было мало, и они были почти белые. За рекой, в деревне, светились в окнах огни.

Дядька распростер руки, сгреб в охапку холодное сено и понес к саням. Вскоре оттуда послышался его глуховатый голос:

– Ты, Харитонович, видел, как по буграм походили дикие свиньи?

– Ага… – Случайно ответил с неохотой.

– Может, ты подстрелил кабанчика?

– Я сала уже не ем. Мне он не нужен.

Я не дождался конца разговора – начал укладывать на воз сено. Скоро воз был готов. Наконец мы выехали на дорогу, распрощались с Егором – он остался сторожить стога – и побрели вслед за возом.

– Егор вернулся давно? – спросил я спустя некоторое время у дядьки.

– Да не в тот ли самый день, когда я тебя в позапрошлом году на станцию отвозил.

– И Матруна его приняла?

– А что ей делать! Баба… А бабы – они, брат, все жалостливые, как одна.

Мы помолчали.

– Насовсем он или нет? – снова спросил я.

– Кто его знает. Но я думаю, что насовсем. Отбегал человек свое. Теперь вот слабый, старый…

Дядька Хведос заговорил быстро, взволнованно:

– Проплутал человек всю жизнь. И, сдается, не был лодырем, а вот проваландался. Будто его какая-то нечистая рука водила по земле. Братья – такие люди! И Алексей, и Иван. А этот!.. Всё гонялся за чем-то. Теперь попрекает всех и жалуется. Пенсии не добился. А как ты ее, эту пенсию, дашь ему, если никто не знает, где человек жил. Казалось бы, война… Святое дело… Да и войну где-то просидел. А другие головы положили… Егор медали показывает. А ему говорят: «Убитые ж медалей не брали с собой в могилу. Тут, на земле, свои оставили».

Мы уже отъехали от луга. По обеим сторонам дороги стоял молчаливый темный лес. И голос дядьки в нем был слышен далеко-далеко.