Озеро уже блестит между чахлых сосенок, растущих на кочковатом болоте, которое теперь, осенью, снова набрякло и стало мокрым и скользким. Остается еще пройти гать, чтобы выбраться на сухое. Там дорога теряется в молодом ельнике, подступающем к самым колеям. Везде висят на поседевших еловых ветках клочья пожухлой осоки – ее натрусили еще летом, когда возили с вырубки сено. Кое-где колышутся пучки паутины, на которых повисли, как вишневая смола, капли порыжелой дождевой воды.

Вчера Артем Добрыднев и не думал, что очутится здесь. Он только-только вернулся из командировки – ездил в Нижний Тагил смотреть новый блюминг. За обедом жена подала ему телеграмму. Писал брат: приехал в деревню к матери, приезжай, мол, и ты, порадуем старушку.

– А ты посмотри на число, – насторожилась жена. – Когда твой брат давал эту телеграмму? Месяц тому назад. Ты еще и не уезжал? Разве он сидит там? Ждет?

Артем посмотрел затуманенными глазами на жену, тряхнул головой:

– Нет, я поеду!..

Телеграмма брата взволновала, всколыхнула до самого дна душу Артема, и он вдруг понял, что не успокоится, если и на этот раз не поедет в Кожаны.

– Ты прости меня, – сказал Артем, – Как-то все… Но я должен! Поверь.

…Лесная дорога все время виляет – то вдруг нырнет за поворотом в топкую луговину, поросшую болотным перцем, то выбежит по узловатым кореньям в заросли давно отцветшего кудрявого вереска. За молодым ельником видна развилистая береза с похожим на горб наростом. Артем подходит к озеру. Сегодня оно гладкое, тусклое – ни сильного ветра, ни солнца. Даже лес, окруживший озеро, не купается в воде, будто ждет, когда выглянет солнце.

Вечереет.

Ласточки снуют над водой, носятся вдоль берега – поздней осенью они почему-то всегда слетаются сюда за целую версту от деревни. В Кожанах так и говорят – ласточки прячутся от холодов в озеро и никуда на зиму не улетают. В детстве Артем часто слыхал об этом и даже до сих пор не знает, улетают ли в дальние края ласточки…

В Кожанах на улице людей не видно, и Артем идет, никем не замеченный, до самой материнской хаты. Долго стоит во дворе, чувствуя, как тупая боль сжимает сердце.

Сельская улица вся усыпана листьями вербы.

Над болотом за деревней висит дым, – верно, там еще с лета горит торф.

Наконец Артем переступает порог.

В хате никого нет.

На полу, как раз посередине, валяются резиновые сапоги. На подоконниках лежат огурцы-семенники. На загнетке, прижавшись к заслонке, дремлет косматая, похожая на лису, кошка, – она только на мгновение приподняла голову и лениво, со старческим равнодушием поглядела на незнакомого человека. На жердочке возле самого потолка висят пожухлые пучки травы – верно, как всегда, пижмы, подбела, песчаного клина. На столе, между окнами, стоит зеркало, и Артем видит в нем самого себя – насупленного, взъерошенного. Он раздевается, берет на скамейке ведро с водой, разрисованную фарфоровую кружку и выходит во двор; он поливает из кружки на руки, трет холодной водой шею, затылок, лицо, фыркает.

– Здорово, Артем!

Артем разгибается, отряхивает руки.

– Здорово. – И поворачивает голову. – А-а-а, это ты? – узнает он Алексея Кузменка.

Алексей прищуривает глаза, улыбается – зубы у него крупные, белые. Сам он высокий, не очень широкий в плечах. Одет в зеленый ватник. Просмаленные до блеска штаны засунуты в голенища кирзовых сапог. Лицо темное, как у всех Кузменков, глаза цыганские.

– Повалили в этом году Добрыдневы, – говорит Алексей.

– А Микола давно уехал?

– Кажется, неделя уже прошла.

– А мать моя не знаешь где?

– Ее очередь коров пасти.

– Неужто у вас еще пасут? Какая сейчас трава?

– Ничего, у нас лес кругом.

Алексей достает махорку, завернутую в газету, подбрасывает ее на руке, хмурит брови:

– Вот курим махорку. Лавочница наша папирос не привозит. Говорят, в сельпо есть, а сюда никак не доставят… – Он не торопится свертывать цигарку, некоторое время смотрит на Артема и вдруг спрашивает: – А может, у тебя папиросы есть, а?

– Есть, – улыбается Артем и подает хлопцу ведро: – Ну-ка, помоги, вот я сейчас здесь все соберу, в хату пойдем. Угощу папиросами, что касаемо большего – извини, за большим надо в магазин бежать…

В хате Алексей жадно затягивается папиросой, медленно, через нос, выпускает дым и молчит. Артем тоже закуривает.

– Магазин открыт?

– Магазин-то открыт, но мне сегодня нельзя.

– Что, еще на работу идти?

Алексей притворно вздыхает:

– Хуже, Артем, хуже! Женюсь завтра, на свадьбу вот приглашаю. Так что сам видишь, не могу, не положено. Спасибо, но… Завтра уж как-нибудь…

– На свадьбе у соседа погулять приятно! Сколько же это тебе?

– Старик уже, двадцать два!

– А она кто?

– Да тут… одна. Ты ее не знаешь. Завтра увидишь, – Алексей вдруг краснеет, ежится, наконец вздыхает так, будто выпускает из груди воздух, который долго задерживал, и начинает жалеть: – Напрасно ваш Микола рано уехал. Я говорил, подожди, пока свадьба будет готова. А он не послушался. Все тебя упрекал – нет от Артема ответа, видно, не приедет. А вообще ваш Микола хлопец – во! – Алексей показывает большой палец левой руки. – Он тут да-а-ал дрозда. Показал шахтерскую хватку. Денег привез торбу, угощал, лишь бы кого в магазине встретил.

– Пьет?

– Нет, сам не очень. Так, для приличия. Зато любит другим поставить. Денег не жалеет. Но, сдается, не тс стежки топчет. Я говорил ему – бросай ты свою шахту, довольно там пыль глотать, привози в Кожаны жену да и живите с матерью, тем более что одну вы ее тут оставили. Разве в Кожанах работы мало? Теперь у нас совхоз, тоже деньги имеем. А в нашей бригаде трактористов не хватает. Приезжай, говорю, Микола, ты ведь когда-то в Каничах при эмтээс курсы трактористов окончил. Так нет, смеется. «Подамся еще, говорит, на Шпицберген. Года на три, на сколько завербуют. Там люди деньги лопатами загребают, не то что на наших шахтах». Слыхал? Люди где-то деньги лопатами загребают. Одним словом, мои уговоры па него не подействовали. А ваша мать действительно здесь одна. Разве не верно, Артем?

– Верно, – Артем сдвигает брови.

– Так зачем же ему тот Шпицберген?

– Видно, еще не нашел…

– Я и говорю, – перебивает Алексей, – Одно дело ты, у тебя не сельская специальность, ты учился. Ты что, сталевар?

– Не совсем так, но…

– А у него что? У Миколы у вашего что? Ничего, подрывник на шахте. Такая специальность и у нашего Яшки Астапенкова есть. Сколько он тут подорвал в лесах сосновых пней! Иногда целое лето бухает. Нет, я вашего Миколу не понимаю. Конечно, красиво, когда приезжаешь да не знаешь, куда деньги девать. Но ведь чужие глаза всегда… Я когда-то сам так…

– Ты что, в парикмахерской работал?

– Ага. У меня дядя есть, ты ведь немного старше меня, так, должно быть, помнишь младшего брата матери, Павла. Это он меня и выписал: «Приезжай, человека из тебя сделаю». Мои старики: «Поезжай, сын, слушайся дядю». А дядька и говорит: «Решил я тебя, Алексей, на парикмахера учить. Ты не тушуйся. Доходное место. Клиентуру свою будешь иметь». Я хлопаю глазами, кручу головой. Но дядька не зря брался из меня человека делать. Стал я парикмахером. Только клиентуры своей не заимел.

– Алексей вдруг начинает смеяться.

– Ну, да ладно, – машет он рукой, – расскажу и тебе, не люблю, когда через десятые руки до кого-нибудь доходит. Не пришлось мне там долго поработать. Однажды заходит в парикмахерскую поп и садится ко мне. Самый настоящий длинноволосый батюшка с бородой. Показывает – ты, хлопец, меня аккуратненько так подрежь, потихонечку, чтобы сан мой не нарушить. А мне что, раз потихоньку, так потихоньку. Взял я ножницы, чикнул раз, другой, потом будто руки зачесались. Понимаешь? Зуд такой. Должно быть, потому, что мне очень не понравились его космы. Стою и думаю. А под локоть будто кто толкает – смелей, быстрей! Ну, и резанул я космы его под самое основание, до самой плеши.

Теперь уже смеется Артем – хохочет долго, аж до слез. Спрашивает:

– Так вот взял и отрезал? – И снова заходится от смеха, – Так и отрезал?

– Так и отрезал. Но что там было, если бы ты слыхал!

– Чем же это окончилось?

– Судом. – И лицо у Алексея мученическое, – Батюшка подал на меня в суд – за оскорбление святого сана. Судья, женщина, спрашивает: «Скажите, Кузменок, зачем вы это сделали?» А я молчу, что ей скажешь? Наконец додумался – с религией боролся. У нас же борются с религией, вот и я захотел посильный вклад внести. Ну, а мне пятнадцать суток дали. Остригли самого в милиции, две недели водили улицы подметать.

– Значит, посидел уже на скамье подсудимых? – Артем начинает снова громко смеяться.

Алексей сначала хитро, исподлобья посматривает на него, затем тоже начинает улыбаться – как-то по-девичьи застенчиво, и нижняя губа – она у него немного отвисает – еле заметно дрожит.

– Но нет худа без добра. Дядька, правда, ругал меня, все злился, но я в парикмахерскую больше не пошел. Собрался да в свои Кожаны. Дядька там за меня все доделывал, расчет брал. Еще и паспорт прислал. Теперь у меня и паспорт есть, могу хоть сейчас ехать куда угодно. Захочу – на Шпицберген, деньги лопатой загребать, захочу – в Дудинку, даже в Москву, клиентуру буду приобретать.

– М-да, хлопец ты хоть куда, – весело говорит Артем, – А как невеста? Повезешь с собой или здесь оставишь?

– Невеста? Невеста… это… Но меня и самого теперь не выгонишь отсюда. Как вернулся сюда, пожил немного, так даже удивляться стал – и зачем только ездил куда-то из своих Кожанов. Должно быть, я и не умею иначе. Так и кажется, снова где-нибудь попа наголо остригу или что-нибудь другое выкину.

– Руки чешутся?

– Не могу, брат, без выдумок. А там, в городе, на каждом углу милиционер. Нет, такое не по мне. Но это я все шучу, Артем. Времени нет, а вот сижу, заговорились. Так ты не забудь, завтра свадьба. У нас гости одни и те же – у жениха и у невесты, – приходи.

– Кто же она у тебя? Наша, кожановская?

– Живет в Кожанах, но, повторяю, – ты ее не знаешь. Она недавно здесь. Впрочем, завтра увидишь.

– Так поздравляю, Алешка, – Артем берет руку Алексея, пожимает ее и хлопает парня по плечу. – А напрасно мы не сходили в магазин, а?

– Может, и напрасно, – соглашается Алексей, – Но где наше не пропадало. Завтра наверстаем.

Артем остается в хате один. Подходит к окну и долго смотрит сквозь запотевшее окно в сад. Между голых яблонь еще заметны гряды – осенние дожди не успели смыть, сравнять межи, и на них стоят склоненные кукурузные стебли. Кое-где на грядках валяются пожухлые, изгрызенные гусеницами капустные листья. Картофельная ботва, снесенная к хлеву, чернеет под стрехой огромной кучей.

Сад этот когда-то посадил отец Артема, Игнат Добрыднев. Артем помнит, как осенью копали под окнами ямки. Саженцы брали в Паньковском лесничестве. Отец говорил Артему – зимой будут охотиться на зайцев: те обязательно придут сюда, молодые яблоньки для них как мед. Но началась финская война… В ту зиму погиб отец Артема и вымерз почти до последнего дерева молодой сад. Немногие уцелевшие деревца долго-долго, почти пятнадцать лет, не плодоносили. Зацветали часто, случалось, что и осенью давали цвет, а яблок все не было. И только недавно, в самые последние годы, кончился пустоцвет…

На дворе постепенно смеркается, окна синеют, будто кто-то на стекло кладет краску – вначале несмело, затем взмахи невидимой руки становятся уверенней, краски густеют. С неба сеется дождевая пыль, над землей она смешивается с дымом, наплывающим на деревню с болота, и повисает, как туман, над хатами. В воздухе пахнет горелым. По-осеннему сыро.

Артем отворачивается от окна, некоторое время стоит, опершись ладонью о подоконник, потом быстро идет к порогу, но тут же возвращается к столу, засовывает в карман папиросы и только тогда выходит на улицу.

На скамейке за палисадником сидят знакомые мужики – Данила Симаненок, Влас Коноплев и старший брат Алексея Кузменка, однорукий Прахвир.

– Что-то Добрыднихе все время теплый ветер в этом году дует, – шутит Симаненок, маленький, не по годам вертлявый человек, с лица которого никогда не сходит озорная улыбка. – Только что гостил младший, теперь вот старший сын. А мы, Артем, сказать тебе, так и живем, так и время считаем, от гостя до гостя. Если гость к кому на порог, мы сразу же под окна, на скамейку. Благо, скамеечек много наделали, у каждого под окнами.

– Ты не слушай его, Артем. Данила любит пошутить, – перебивает Симаненка брат Алексея. – Лучше садись вот, закурим.

Прахвир подвигается на самый конец скамеечки, и Артем садится между ним и Власом.

– Ну, как там живете без нас? Как там Америка? – спрашивает Прахвир.

– Газеты нужно читать, – поучает Данила.

Артем смеется.

– Куда это вы собрались? Не в сваты ли?

– А что, нам не привыкать! – почему-то запальчиво говорит Прахвир.

Влас Коноплев неторопливо сплевывает на стежку и говорит:

– Вот же не было заботы, так Яшка Ус наделал. – Влас шепелявит, голос у него недовольный. – Трактор идем с болота вытаскивать. Ждем Павлика, зятя Белявцева. Тот поведет, а мы даже не знаем, где это. Поехал Ус за дровами для нашей медички и как-то уплюхал трактор в болото. Да еще гусеничный! Как он посадил его? Даже не придумаешь, если бы захотел.

На мотоцикле подъезжает Павел. Мужики с неохотой, кряхтя поднимаются и чинно, не спеша подают один за другим Артему руку.

А спустя несколько минут пригоняет стадо мать Артема. Маленькая старушка бросается сыну на шею, повисает на нем и все целует сухими колючими губами щеку, ухо. Руки ее дрожат.

– Приехал… приехал… – повторяет она, но словно еще не совсем верит этому и не отпускает сына, обцепила руками его шею и не отпускает.

Артем стоит покорный. Волнение матери передается и ему, и он чувствует, как становятся влажными его глаза. Наконец он осторожно отстраняет мать, берет ее за руку и тихонько ведет старушку в хату.

– А мы с Колей все ждали тебя, ждали… – всхлипывает она и вытирает глаза уголком суконного платка.

– Раньше никак нельзя было, не мог я, – оправдывается Артем.

– А я и не виню – раз приехал, вот и хорошо. А то все думала… – А о чем думала – Артем никогда не узнает.

Артем зажигает лампу. Окна сразу темнеют. И это как бы отгораживает Добрыдневых от всего остального мира. Теперь они одни, и сегодняшняя радость встречи принадлежит только им.

Добрыдниха глядит на сына, глаза ее блестят, а губы не перестают кривиться – вот-вот заплачет.

– Ты, мама, не волнуйся так, – успокаивает старушку Артем и, жалея ее, вдруг говорит о том, о чем, кажется, никогда раньше и не думал: – Ты уж бросала бы здесь все да уезжала, жили бы вместе… – И сразу же чувствует, как предательская краска заливает лицо.

Мать притворно отмахивается обеими руками.

– И выдумаешь ты! – слабо улыбается она. – Дети вы мои, дети! Разве я держу ее, эту хату, для себя? – Мать горестно качает головой. – Да но мне, я давно покинула бы ее, но что тогда будете делать вы? Куда вы подадитесь, если что не так? Это же слава богу, что все хорошо. Ну, а если…

Она склоняет голову набок, молчит. Спустя минуту снова начинает говорить, но теперь более решительно, будто только что обдумала все, взвесила.

– Нет, мое уже все! Аминь! Правда, внуков надо бы помочь нянчить. Да ладно… Привозите лучше вы их сюда. Теперь и тут неплохо. Вот Коля навестил. Сейчас – ты. Ты, Артемка, посмотрел бы, как он помог мне, что сделал, – в кузню к Егору Вороновскому сходил, сковали там щеколду, завески. Теперь и в моих сенцах тепло, дверь повесила… Нет, теперь и у меня как у людей. – И она вдруг всплескивает руками: – Ты, должно быть, и в бане давно не был? Как там у вас? Кажется, Тихониха вытопила. Побегу-ка я спрошу, может, и помоешься.

– Что ты, мама, не нужно! – Артем прижимает мать к себе и почему-то смущается, – Ты бы разделась, посидела. Ведь, наверное, целый день на ногах? Знаю я, как этих коров…

– О-о-о, если бы только той беды! Вот сейчас управлюсь и посижу. А то еще корова не доена и поросенок мой визжит, вынести ему надо.

– Недавно тут Алексей Кузменок был, – вспоминает Артем.

– А ты давно уже тут?

– Нет, пришел я, и он сразу же. Сказал, что женится.

– Ага, женится.

– Да не сказал на ком.

– А-а-а, пусть дает господь Алешке счастье. Хороший он сам и в жены хорошего человека берет. Ты, должно быть, помнишь хлопца Борщихиного, младшего? Ну, так уехал он отсюда, несколько лет уже прошло. А сюда к Борщихинихе приехала позапрошлый год жена его. Самого его в армию взяли, ну она и подалась к Борщихинихе, ребенок должен был родиться. Жила все время тут. Хо-о-рошая молодица, хоть ты ставь вместо иконы. И лицом удалась, и характер уважительный, и работящая. А тот, босяк, другую себе завел. Осрамил, аж целый год неловко было в глаза посмотреть молодице. Но теперь вот Алешка! И не побоялся, что с ребенком. Всей деревней собираемся свадьбу гулять. Молодчина. Хорошие они люди, эти Кузменки.

Старуха вздыхает:

– Пора уже мне, пойду подою свою Ласюту. – Добрыдниха берет на столике подойник и выходит из хаты.

Через несколько минут выходит во двор и Артем.

Ночь темная, мокрая.

Сноп света падает из соседнего окна, бьет в лицо, ослепляет. Артем отходит в сторону, стоит, привыкая к темноте, и вдруг слышит, как где-то за стеною жалобно и до боли знакомо поют тугие струи молока: цыр-цыр, цыр- цыр, цыр-цыр…