Этим летом умер последний угольщинский единоличник – по сельсоветским книгам Андрей Евстратович Хрупаков, а по-здешнему просто Хрупак. Был он человек многодетный, имел, кажется, семерых хлопцев. Постепенно они разъехались: одни подались на шахты, другие завербовались куда-то, и, пожалуй, десяток лет Андрей жил один: жена надорвалась на вырубках и отдала богу душу еще до того, как подросли самые меньшие. Хрупак собрался было жениться вторично и одно время ходил в «кавалерах», однако за полгода как-то постарел и о жениховстве забыл. Сначала походил немного, стеная, с палкой по Угольщине – все хотел продать в колхоз свою землю, а в позапрошлом году неожиданно занялся промыслом, начал гнать в старых, полуразвалившихся печах скипидар и деготь из бересты и развозить на своей единоличной повозке по окружающим деревням. И вот Хрупак подвыпил где-то за выручку и по дороге заснул, не погасив самокрутки. Сначала на повозке загорелась солома, потом вспыхнула одежда – промасленная и проскипидаренная стеганка. Нашли его под утро посреди дороги – как свалился с обгоревшей повозки, так и лежал неподвижно, скорченный. Привезли его в деревню на колхозной подводе. Сыновей не стали ждать. Просто не знали, куда посылать за ними. Соседи достали с чердака готовый гроб, который сделал Хрупак на свою мерку заранее, и похоронили в тот же день сразу после полудня, когда спала жара. На кладбище почти никто не плакал, родственников у покойного не было, хотя на похороны народу пришло много, едва ли не из каждой угольщинской хаты. Ходил туда и Залуцкий.

Залуцкий не был близко знаком с покойным и разговаривал с ним всегда один раз, да, вероятно, и видел только тогда, когда разговаривал, однако много слышал о нем и также был поражен его смертью.

Встретил он его в начале осени в Шатиковой гари. Было это на закате дня, Залуцкий торопился в деревню, потому что до дальних дворов нужно было пройти засветло еще километра три. И вдруг услышал, как где-то сбоку, может, шагов за сто от дороги, зашумело дерево, словно на него налетел сильный ветер или кто стал трясти. Залуцкий остановился, чтобы послушать. Шум то затихал, то возникал снова, но ненадолго, и вскоре он понял, что устроил этот шум человек. Пробраться напрямик через ежевичник и густые ореховые кусты было невозможно, и Залуцкий повернул назад, чтобы попасть на тропинку, которая огибала болотистое место, заросшее со всех сторон осокой. Вскоре он вышел на поляну. Там стояла вязанный к колышку, пасся гнедой конь. Залуцкий подошел к повозке. Конь поднял голову, покосился на незнакомого человека и фыркнул. Залуцкий умышленно кашлянул. Однако никто не отозвался. Человек, вероятно, заметил постороннего сразу, в тот момент, как только Залуцкий показался на голом месте, потому что перестал трясти дерево и теперь сидел там, не шевелясь, и, возможно, наблюдал с высоты. Минуты через три снова зашумело – на краю поляны внезапно содрогнулось высокое вилообразное дерево и затряслось едва не до самых корней. Что-то густо сыпалось с его веток на землю. Залуцкий подошел под самое дерево. Это была лесная яблоня-дичка, и под ней на траве валялись яблоки. Осенью, когда копают картошку, такие яблочки бывают желтые и даже вкусные, но сейчас под деревом лежала одна зелень. Зачем человек стрясал их?

– Что с ними делать будете? – задрав голову, крикнул Залуцкий.

Яблоня перестала шуметь. Недовольный голос спросил сверху:

– Курево есть?

– Есть.

Зашуршали листья, и Залуцкий увидел продолговатое лицо пожилого человека, на котором выделялись впалые глаза и широкий, с толстыми губами рот. Это и был Андрей Хрупак, как узнал позже Залуцкий.

– Слазьте, – махнул к себе рукой Залуцкий, – перекурим.

Человек немного помедлил, словно раздумывал, и начал спускаться, цепляясь за ветки. Наконец он схватился руками за последний сук, повис на мгновение и тогда уже соскочил на землю. Был он высокого роста, сутулый. Лет ему было, вероятно, за пятьдесят. Носил потертый кожаный картуз на подвижной голове и рваные длинные резиновые сапоги на голенастых ногах. Руки и лицо словно закопченные, и одежда, помятый хлопчатобумажный костюм, тоже: точь-в-точь сельский механизатор.

Залуцкий достал из кармана пачку папирос.

– А махры случайно нет?

– Нет, – ответил Залуцкий.

– Махра, она крепче продирает, – разъяснил Хрупак.

Отошли от повозки, сели на оглобли, закурили. Залуцкий затянулся и, выпуская дым, спросил:

– Так что с ними делать будете? – и показал рукой под дерево.

– Есть, что же еще можно с ними… – сделал удивленный вид человек.

– Но они же горькие. Странно, как они отпадают, такие зеленые.

– Не очень-то уж и зеленые, – не согласился Хрупак, – Полежат в соломе. А на зиму – в бочку. Свои моченые яблоки будут. Не сажал, не растил, а моченых яблок от пуза.

– А ведь они бы и на дереве доспели…

– Гм, – скептически усмехнулся Хрупак. – Будешь ждать – можешь и не дождаться. Думаешь, один я знаю про эти яблоки? Про них все знают. Нет, тут – кто первый. Так пусть первым буду я. Это неважно, что рановато. Правда гнила, да богу мила – она под елкой и сосенкой почевала, а мы осинку тогда да липку обгладывали.

Залуцкий покачал головой – мудрено говорит человек.

– Может, дал бы еще одну папиросу? – попросил неожиданно Хрупак.

Залуцкий подал всю пачку, но Хрупак взял только одну папиросу и положил ее за оттопыренное ухо.

– Теперь курева до самого дома хватит, – с удовлетворением сказал он. – Вот сейчас сгребу эту горькоту, как вы говорите, да скорей домой.

Вероятно, Хрупак надеялся, что и Залуцкий поднимется с ним вместе и пойдет себе. Однако тот будто и не торопился, остался сидеть на оглобле. Хрупаку это не понравилось – он засопел, сдвинул свои выгоревшие брови и, не говоря больше ни слова, взял с повозки пустой мешок. Подбирал он яблоки не спеша, сначала таскал мешок за собой, а как только тот потяжелел, поставил под яблоней и стал сгребать яблоки в картуз и высыпать их в мешок. Кружил он под дичкой долго и все молча.

Тогда заговорил Залуцкий.

– Что это? Листья – будто у садового дерева, а плоды?..

– Это и есть садовое дерево, яблоня, – с заметной злобой в голосе ответил Хрупак, – Была садовая, а стала не садовая. Одичала. Как покинули люди, так и одичала…

– Давно?

– Что давно?

– Не живут тут?

– Давно, как с хуторов сселили, с того часу и не живут. Да ты кто будешь? Может, новый агроном?

– Нет.

Однако Хрунак словно и не слышал, что ответил Залуцкий.

– Ты не думай, что я на колхозном. Конь у меня свой.

– Кто же это теперь в деревне своего коня имеет, скажи?

– Тот, кто всегда имел, тот и теперь без коня не живет.

– Значит, ты единоличник?

– А что?

Залуцкий улыбнулся:

– Ничего, только я, грешным делом, думал, что единоличники уже вывелись.

– Не выведутся, пока не переведут их, – язвительно сказал Хрупак и вдруг совсем разозлился: – Ты, впрочем, кто такой, чтобы перед тобой отчитываться?

Если б по-умному, то Залуцкому теперь следовало подняться и пойти своей дорогой, чтобы не поругаться с человеком, тем более что уже становилось темновато на поляне, однако то, что Хрупак неизвестно почему стал злиться, как раз и удерживало его. И он сказал, стараясь придать своим словам шутливый тон:

– Мы еще не успели познакомиться, а уже как будто ссоримся.

– Неужели? – удивленно воскликнул Хрупак, а Залуцкий почувствовал в его удивлении притворство. – А я и не заметил. Тогда как можно быстрей надо мириться. Жаль вот только, что нет бутылки.

Человек пытался куражиться, и от этого Залуцкому стало неприятно: пожилой мужчина вдруг на его глазах стал едва ли не шутом.

Наконец Хрупак собрал дички, взвалил котомку на плечо и понес к подводе. Залуцкий поднялся с оглобли, хотел отойти в сторону, но Хрупак спросил:

– Может, нам по дороге?

– Мне в Боровец, – сказал Залуцкий.

– Тогда как раз половину дороги проедешь. Веди коня.

Залуцкий отвязал коня и привел его к телеге. Но запрягал сам хозяин: Залуцкий даже залюбовался, как Хрупак ловко закладывал в гуж дугу и затем одним махом затянул супонь, упираясь коленом в клешни, при этом в его движении не было ничего лишнего.

Уже на подводе Хрупак спросил Залуцкого:

– Что-то я не припомню, чей ты там, в Боровце?

Залуцкий улыбнулся.

– Припомнить трудно. Даже невозможно. Я в зятьях там.

– В примаках или как?

– Просто в зятьях. Считаюсь зятем у тещи.

– У кого?

– У Христины, что из Прусина.

Хрупак повернулся к Залуцкому и с интересом, словно впервые увидел, посмотрел ему в лицо.

– У нее ж, кажется, двое. Так который? Тот, что на заводе работает? – спросил он.

– Нет.

– А-а-а, знаю. Слышал и про вас. И жену вашу знаю, – перешел он на «вы». – И вообще всю семью знаю. С тестем вашим, покойным Тимохом Лукьяновичем, почти всю гражданскую прошел. Как Щорс сюда к нам пришел из Унечи, так мы и пошли с ним.

– Щорс? – удивился Залуцкий.

– Щорс. До Унечи ж от нас рукой подать. Вот и приходил он так называемую Самотевичскую республику подавлять. Была и такая республика, в Самотевичской волости. Богачи создали во главе с местечковыми эсерами. Просто не хотели давать хлеб новой власти. Создали будто свою державу, вооружились. Однако Щорс их там быстро утихомирил. Выстрелил несколько раз из пушек, «республиканцы» и разбежались.

Дорога по прогалине была неровной – то в выбоинах, то в песчаных кучках, – и повозку все время покачивало. Ехать было тряско, особенно на голых досках. К тому же по лицу больно хлестали ветви, и Залуцкий только и делал, что слушал своего попутчика и уклонялся, чтобы не зацепиться за какой-нибудь сук. Но вскоре догадался – припал спиной к мешку с яблоками да так и остался сидеть. Попутчик его тем временем подгонял коня и не переставал говорить: он вдруг словно подобрел.

– Я тогда молодой был. Как раз подрос, а Щорс набирал к себе деревенских хлопцев. Записался и я. Целый взвод нас собрался. А командовал тесть ваш. Справедливый человек был. И тогда, и после, когда директором в Боровце стал.

Залуцкому, конечно, приятно было слушать хорошее про своего тестя, которого он, правда, никогда не видел, – тот погиб в сорок третьем, когда брали Рогачев. Однако, пожалуй, самое любопытное из всего, что он теперь услышал, было то, что рассказывал попутчик о себе: такой закоренелый единоличник, по крайней мере так показалось Залуцкому, и вдруг – бывший боец Щорса. Как-то не вязалось одно с другим, и Залуцкий осторожно спросил:

– Интересно, а почему вы не вступили в колхоз? Говорите, воевали за Советскую власть, и вот будто и не вместе с Советской властью…

Хрупак от этих слов весь сжался. И без того сутулая спина его сгорбилась, словно на человека что-то навалилось. Прошло какое-то мгновение, и Хрупак круто, всем корпусом, повернулся к Залуцкому:

– А что я там, в колхозе, не видел? Там и без меня хватает голяков. Тпр-р-ру! – Он остановил коня и показал кнутом на ольховые кусты. – Слазь! Теперь сам дойдешь!

Залуцкий соскочил с подводы и сошел на обочину, чтобы не зацепило осью.

Однако самое главное про угольщинского единоличника Залуцкий узнал позже, через год или даже поздней. Рассказал ему учитель Панас Игнатович Зазыба, человек рассудительный и умный, окончивший когда-то в Рогачеве учительскую семинарию и заслуживший в Боровце пенсию. Неожиданно по деревне прошел слух: Андрей Хрупак хочет продать колхозу свою землю.

– Выбился из сил, бедняга, – сказал Панас Игнатович, – Раз Хрупак надумал отказаться от своей земли, значит, она ему стала не нужна.

– Постойте, а не тот ли это единоличник, который однажды беседовал со мной в Шатиковой прогалине? – встрепенулся Залуцкий, – Там яблоня растет, дичка. Может, знаете, на дворище, где хутор был?

– Больше здесь во всей округе нет единоличников. Один остался.

– Он говорил еще, что у Щорса воевал. Очень странный человек. Ругал всех и все.

– Это у него от зависти. Колхозники стали лучше его жить, вот он и ругается. А то, бывало, насмехался и нищими называл. А в общем, человек он… Ну, одним словом, не вредный или как это называется. Это если, не зная, послушать его, так ужаснуться можно… А все страдает из-за «своей земли». Как уцепился за нее после революции, так и не захотел выпустить из рук. Страх в нем перед землей. Это как болезнь. И начиналась она, вероятно, еще тогда, когда мальчишкой ходил «помогать» людям. Отец его земли не имел, один клочок, а детей наплодил – не прокормить. В семье только и разговоров было, что про землю. А тут Советская власть землю дала…

Панас Игнатович посмотрел в глаза Залуцкому, улыбнулся.

– Я немного знаю этого Хрупака. Живу здесь не первый год, да и так, случалось, встречал. Жена его сразу после войны умерла, дети у человека на руках оставались, а я как раз секретарем территориальной парторганизации был. Встретил как-то на улице его, начал разговор – как, мол, перебиваешься, Андрей, трудно, должно быть, одному за такой оравой присматривать? Повесил голову: «Трудно, говорит, очень трудно!» Да я и по глазам вижу: тяжело человеку. Говорю ему: «Скажи, Андрей, неужели у тебя никогда не возникало желания бросить свое единоличество и податься в колхоз?» – «Возникало, говорит, но это было давно». Я поверил ему. Конечно, появлялось такое желание. И не один раз. Но, вероятно, находились причины, которые удерживали его.

В тридцатом, когда колхозы создали, вдруг надумали раскулачить его, даже отвезли в Могилев, но ни хозяйство, ни семью не тронули, потому что ничего кулацкого, конечно, у него не было. Черт его знает, что ему инкриминировали, давно это было, сейчас уже трудно уточнить; может даже, просто с глаз хотели подальше убрать: как-никак, а бывший красноармеец-доброволец упорствует, не хочет в колхоз, подает этим плохой пример. Правда, уполномоченному тому, что в Угольщине проводил «стопроцентную» коллективизацию, все же попало за «перегиб». Но это уже после. А пока Андрей вернулся из своей «командировки», колхоз был организован. Единоличникам установили твердое задание. Получил такое задание и Андрей. Почесал голову, да что сделаешь! С норовом он был еще и тогда. Надо сказать, что в Угольщине на председателей колхоза не везло – всё почему-то чужих присылали. Да и менялись они часто – то пьяница, то бездельник, то бабник. А когда таким «временным» в души людские заглядывать: абы со дня на ночь. Тем более в душу единоличника. Однако если уж сегодня говорить по правде, то и сам этот единоличник не льнул к колхозу. И опять-таки: может, даже потому, что ничего хорошего в их колхозе не было. Особенно после войны. Вокруг и колхозы хорошие, и люди хорошо живут. А Угольщину словно проклял кто. Это потом уже, когда ее присоединили к Боровцу, колхоз стал похожим на колхоз. Тогда и угольщинские зажили как следует. Конечно, Хрупак тоже увидел это.

Панас Игнатович помолчал.

– Конечно, увидел. Он же не слепой. Но жизнь, можно сказать, уже прошла. Вероятно, он и сам понимает это. Не случайно же так злится. Вот вы говорили про яблоню, что у Шатиковой прогалины. Помню, стоит там, на хуторище, яблоня. Одичавшая. Казалось бы, неестественно, садовая яблоня не может переродиться, а вот же переродилась. Дикая стала, и яблоки уже не те, самые обыкновенные дички. Нечто подобное произошло и с Андреем Хрупаком. Теперь он хочет продать свою землю в колхоз. Но ведь землю у нас не продают и не покупают.

…Землю Хрупака колхоз, конечно, не купил. Но обрабатывать ее Хрупак больше не стал. Так она и пустовала, пока хозяин смолокурил и развозил по деревням деготь и скипидар. Жил он теперь на колесах. На колесах и смерть принял.