По дороге мне сказали:
– А Демиденок ушел от нас. Нет его уже.


Однако куда ж подался Демиденок?

Может быть, один я и знал хорошо этого человека.

Он появился в нашем городке спустя года три после войны и поселился в доме Дакулихи, одинокой старухи, которая вначале приняла его как квартиранта, чтоб иметь за это на старости лет копейку, так как ему шла пенсия, но потом отказалась от тех денег.

Я же встретил Демиденка, когда он считался уже на Гончарной улице старожилом.

В воскресенье утром стоял я на подворье и слушал, как гудят пчелы возле дядькиных ульев.

– Демиденок идет, – послышались вдруг голоса, и я увидел незнакомого старика, торопливо идущего с клеткой в руке серединой улицы.

Он был невысокого роста, сгорбленный, с белой бородкой и такими же белыми волосами на голове. Они выбивались из-под соломенной шляпы. На незнакомце была вылинявшая сатиновая косоворотка, перехваченная пояском с кистями, а на штанах виднелось несколько небольших заплаток. Старик семенил так быстро, будто очень спешил куда-то. Ходил он на цыпочках, поэтому вся его щупленькая фигурка во время ходьбы подавалась вперед.

– Демиденок!.. Демиденок!.. – слышался крик, и мне было видно, как бежали со всех сторон к старику мальчишки. Но они почему-то не приближались к нему, а держались поодаль, сзади. А он шел себе вдоль улицы и, казалось, не замечал их. И я вспомнил, как в свое время также бегал босиком со сверстниками за диковатым Тимкой. Тимка жил на самом конце Колхозной улицы, но мы и туда добирались. И вот теперь происходило нечто подобное.

«Глупое детство», – подумал я.

А вечером, когда мать пригнала корову с пастбища, спросил:

– Демиденок… Кто это?..

– Как кто? Ну, Демиденок. Человек. У Дакулихи Живет.

Было видно, что она без особой охоты поддерживает начатый мной разговор, однако молчать не стала.

– И дети бежали за ним?

Я кивнул головой.

– Паршивцы! Лозой нужно сечь, сопляков! – Она вздохнула и принялась переплетать косы. – Демиденок – человек такой же, как и все. Правда, может, слишком чудаковатый. Но ведь он не был таким…

Мать скупилась на слова, и я почувствовал, что она больше заботилась о том, чтоб ее сын не подумал плохо о человеке.

– Пришел он сюда однажды весной и стал жить у Дакулихи. А что за человек да откуда – кого это беспокоит. Мало ли людей после войны не имело пристанища. Война немногих обошла. И у каждого свое горе. Может, и его гнездо разрушила. Ну и пришел человек на нашу улицу доживать свой век. Хорошо, что пенсия у него. Пожалуй, и Дакулиха тогда за этим погналась…

Мать замолчала. Ей нужно было что-то сделать в сенях, и она вышла…

– А старик он оказался проворный… Это я все о Демиденке, – сказала она, возвратясь, – Так я и говорю, Дакулихе на квартиранта повезло. Бывает, день-деньской суетится вокруг хаты, копается то в огороде, то двор подчищает, да и на улице, возле Дакулихиной хаты, не то что возле других, – чисто. Случалось мне заходить к ним – очень приветливый. Только почему-то неразговорчивый. Молчун. Будто клеймо на нем какое. Один-одинешенек целыми днями. Но это б еще ничего. Молчаливых на свете гоже немало и, может, больше, чем разговорчивых. Да вот понадобилось ему зачем-то пойти в воскресенье на рынок. То никогда не ходил туда, а тут вдруг потянуло его. Или что Дакулихе купить нужно было, или самому. И вот с этого самого момента человека будто подменили. А все из-за птиц. И кто там надумал продавать их – ума не приложу, потому что никогда же раньше я не видела, чтоб кто приносил птиц на наш рынок. Ну, там молоко, яйца, а это же птицы. Торговать птицами… Смех один. Но он купил их. И потом зачастил на рынок. Увидит птичку и покупает. А некоторым будто одного этого и не хватало. Начали ловить и носить птиц на рынок. Срам один. Ну а он покупает их и выпускает где-то.

Люди ж тем временем языки чешут: «Так он же перепродает их и этим самым вон какие деньги зашибает».

Никто ведь не знает, что у бедняги и пенсии уже не хватает на кусок хлеба. Дакулиха своим кормит. Наконец дошло до того, что начали приносить птиц ему домой. Тут уже не вытерпела Дакулиха. Вначале стыдила, а потом взяла полено и одного выгнала из хаты, второго. Глядишь, и перестали ходить. Однако старик не оставил свое занятие…

С этого вечера я всегда выходил из хаты, когда слышал на улице крик:

– Демиденок!..

Дети всякий раз бежали за ним на рынок, и после я узнал, что они были главными поставщиками птиц.

Демиденок ходил только посредине улицы. Я приметил, что на нем всегда была одна и та же сатиновая рубашка, и спустя несколько дней я уже мог сказать, сколько на его штанах заплаток. В воскресенье он проходил мимо нашей хаты дважды – на рынок и обратно. При этом он никогда не смотрел по сторонам. Но однажды он изменил своей привычке, если это только было привычкой. Он вдруг взглянул на меня. И, может, потому, что я для него на этой тихой улице был человеком новым, он неожиданно снял свою выгоревшую шляпу и поздоровался.

С этих пор он уже не проходил мимо, чтоб хотя бы не коснуться рукой своей шляпы.

Делал он это торопливо, будто жалел потратить на ненужное дело лишнюю минутку.

Постепенно я начал ловить себя на том, что уже не могу не думать о нем. Меня целиком захватил этот угрюмый чудак, и я, вероятно, много передумал бы, если б однажды он не вышел на улицу со своей клеткой.

Что же он за человек?

В поведении Демиденка мне не хотелось видеть одно обычное, пусть даже детское, увлечение одинокого старика. Почему-то не верилось, что он вот так взял и взвалил на себя заботу, которая вызывала у других сочувственную улыбку. А может, он по простоте своей одно посчитал злом, а второе – добром и тогда сделал свое странное занятие – покупать и выпускать на волю птиц – целью той жизни, которая еще оставалась за ним, которую нужно было прожить?

Меня тянуло к Демиденку, и я вскоре был готов вместе с мальчишками бежать за ним на рынок, хотя и считал, что они этим обижают его.

В дальнейшем почти так и вышло…

Случилось, что однажды Демиденок не нашел на рынке птиц. Старик возвращался расстроенный.

Возле нашего дома Демиденок остановился. Он постоял немного неподалеку от скамейки, на которой я сидел, затем повернул на Колхозную улицу. Тогда я и решился пойти следом. Однако всю дорогу, пока плелся за ним, чувствовал, что делаю что-то не то, и мне было стыдно.

Демиденок между тем не обращал на меня никакого внимания. Старик, наверно, даже не слышал за спиной моих шагов.

Наконец кончились кирпичные здания, которые тут понастроили за последние годы, и снова начались деревянные дома, как и на Гончарной улице. Одно только, что на Колхозной они были все новые, – в войну улица целиком сгорела, и теперь люди отстроились.

Вскоре Демиденок нырнул в чью-то калитку, и я остался на улице один.

Время тянулось медленно. Я оказался в таком положении, что не знал, как вести себя дальше. Самое худшее, чего я боялся, это встретиться здесь с Демиденком лицом к лицу, так как до этого хотя мне и неловко было, но я мог еще думать, что он не заметил меня. Несколько раз я намеревался убежать куда-нибудь, чтоб хоть на глаза ему не попасть, но та же неодолимая сила, которая потянула меня сюда, теперь удерживала возле калитки, и я колебался в нерешительности, пока Демиденок не вышел из хаты. Было поздно уже что-либо предпринимать.

Демиденок прошел молча. Пока он проходил мимо, я стоял будто облитый холодной водой.

В этот момент из сеней выкатилась женщина и крик пула через двор:

– Сколько он дал тебе?

Ответил ей писклявый голос.

– А бог ты мой! Так ты же дешево отдал! – запричитала женщина.

– А что они стоят, те воробьи, – пробовал кто-то оправдаться.

– Что стоят! Что стоят! Закаркал… Что тебе, чужих денег жалко? Не будь дураком. Пусть бросает на ветер, если у него их много!

Женщина сказала это и захихикала, а мне, кажется, впервые сделалось жаль Демиденка.

Клетку с воробьями – это были действительно воробьи – он едва не прижимал к груди, будто боялся, что вот-вот подойдет кто-нибудь и отнимет их у него.

Направлялся он за городок.

Выпускал Демиденок купленных птиц километра за три, там, где начинается Зинкевичев луг.

Я стоял рядом.

Светило яркое солнце, плескалась в реке вода. Воздух здесь был по-летнему настоян запахом цветов, а нетронутая еще трава колыхалась под сухим ветром, и временами казалось, что где-то на лесной опушке едва слышно дрожат голубые колокольчики.

Я загляделся на эту тихую красоту и не заметил, как неожиданно переменился Демиденок. Старик вдруг выпрямился, помолодел, и от того, прежнего Демиденка ничего не осталось. Он с каким-то детским восторгом смотрел вслед своим птицам, и лицо его светилось.

Наконец я увидел человека, переживавшего большую радость…

Домой мы возвращались как хорошие знакомые, однако разговора у нас не получилось. Зато теперь ничто уже не мешало мне заходить к Дакулихе.

Там я и узнал о самом главном.

До войны Демиденок жил под Витунем, там, где Лесные Дачи.

Служил он лесником.

Семьи у него не было – дочь, которой исполнилось к тому времени лет тридцать, была замужем в городе, и у нее росла своя дочь. К отцу ее, видимо, ничего не тянуло, и она ни разу не надумала приехать в родные места.

Тем временем началась война. Поначалу ничто не тревожило Лесные Дачи, пламя войны полыхало далеко. Однако спустя несколько дней война докатилась и до Витуня. Ночью было видно, как полыхали пожары по ту сторону Днепра; гремело и двигалось все вокруг.

Через Лесные Дачи потекли людские толпы.

Людей собиралось так много, что иногда думалось: не сдвинулось ли с места полсвета? Люди шли и ехали в копоти и пыли – беженцы, красноармейцы. И на обочинах дорог рядом с разбитыми горшками валялись засохшие кровавые бинты.

Сторожка лесника, в которой жил Демиденок, в те дни была полна раненых.

Сам Демиденок с утра до вечера простаивал у дороги и все всматривался в лица людей, надеясь встретить своих.

И ему повезло, он дождался – пришла дочь. Она привела с собой трехлетнюю девочку, которая до этого только от матери слышала, что у нее есть дедуля и что живет он где-то на берегу лесного озера. И кто знает, может, она не раз представляла себе того дедулю чародеем, а в действительности оказалось, что это самый обычный дед, каких много встречала девочка на своей улице. Она долго с недоверием смотрела на старика, пока он не взял внучку на руки. Девочка так и уснула у него на руках – грязная, худенькая, утомленная, – очевидно, за эти дни немало протопала на своих ножках. А когда проснулась, был уже другой день и не было рядом мамы. Дочь Демиденка пошла дальше, туда, куда шли все, а Аленку оставила с дедом. И хотя у него и озеро было красивое, которое почему-то называли Мертвым, и лес стоял кругом, Аленка плакала. Тогда Демиденок брал ее за ручку и вел на дорогу, где по-прежнему шли и ехали гонимые горем люди. Там она умолкала.

Между тем война подступала к самым Лесным Дачам.

Поток беженцев постепенно редел, потом совсем иссяк. И в лесу уже встречались одни солдаты. Потом и их не стало, хотя еще долго слышалась вокруг Витуня пулеметная дробь. Наконец настал день, когда окрест стало совсем тихо и на Лесных Дачах остались только Демиденок и его внучка.

Делать теперь было нечего, и Демиденок блуждал без цели по лесу, прислушивался, как каждый день менялся шум сосен: близилась осень. Тогда-то и пришли к нему снова люди. Это были партизаны. Поначалу они жили в сторожке лесника, но с приходом зимы, когда выпал снег, переселились за Мертвое озеро.

Та зима выдалась лютая, снежная. Мороз лез во все щелочки, и в сторожке приходилось круглые сутки топить печку. Дед с внучкой с нетерпением ожидали теплых дней.

Но однажды в сторожку ворвались немцы.

– Партизан?

Демиденок пожал плечами.

– Где скрываются партизаны?

– Не знаю.

– Тогда собирайся.

– А как же она? Одна останется? – Демиденок указал на Аленку.

– Будешь умным, так не останется, – ответили ему.

Старика посадили в сани и повезли в Витунь, а Аленку заперли в сторожке.

Две недели его водили на допрос.

– Где партизаны? – спрашивали каждый раз.

Демиденок молчал. Тогда его бросали на пол и били.

А ночью, когда выпадала минутка уснуть, ему снилась внучка и та запорошенная снегом тропка, которая вела мимо озера к партизанским землянкам. Он еще надеялся, что оттуда по этой тропке придут за девочкой и с ней ничего не случится.

Две недели пытали лесника. И все это время он страдал при мысли, что оставил девочку одну. Когда же его наконец отпустили на свободу, он не нашел в своей холодной сторожке внучки. На полу лежала одна околевшая синица… Когда и как она залетела сюда – Демиденок не знал.

До самого конца войны горе тяжким бременем давило старого лесника. Сколько ни искал он свою внучку – найти не смог. Потом вернулась дочь. Услыхав страшную весть, она упала на лавку и проплакала всю ночь. А утром ушла.

Не мог, конечно, остаться в сторожке и Демиденок. Он оставил Лесные Дачи навсегда, чтоб ничего больше не напоминало ему там о невозвратимой потере.

…Дня через два я подозвал к себе мальчишек и рассказал им все, что знал о Демиденке. Они разошлись притихшие, с опущенными головами. Мне казалось, что тем самым я сделаю что-то хорошее, даже, если хотите, защитил несчастного старика от людской несправедливости.

Дети и в самом деле больше его не донимали. Постепенно перевелись и птицы на рынке. Их уже никто не продавал в городке, хотя Демиденок по-прежнему бегал по улице со своей клеткой. И это было самое неприятное.

Мне уже нужно было уезжать, и я зашел проститься. В сенях меня встретила Дакулиха.

Ты можешь не заходить, – с укором зашептала она. – Человек вон как переживает. А все из-за тебя. И зачем было рассказывать о нем. Он ведь этими птицами только и жил в последнее время.

Демиденок сидел у окна. Он не повернул головы на мои шаги. И за те несколько минут, которые пробыл я у Дакулихи, старик не произнес ни одного слова.

Уходил я униженный и растерянный.

…Я решил залечить чужую рану. И так неумело взялся за это. Лучше уж совсем не браться. Ведь не каждая рана поддается лечению. Особенно если она на душе…