ІВАН ЧЫГРЫНАЎ. ВЕРНАСЦЬ ПРАЎДЗЕ
В СТОРОНЕ ОТ ДОРОГИ
1964, перевод Э. Корпачева
I
Снаряд упал у дороги неожиданно – прилетел и упал, никто не слышал даже его свиста. Осколками убило четверых солдат из второго взвода и ранило в живот командира роты Семена Кожанова. Пока хоронили убитых, санинструктор перевязывал раненого.
Капитан лежал в полуста метрах от дороги, на поляне, куда солдаты перенесли его. Долго не мог он говорить, л ишь стонал, хотя и не ощущал сильной боли – только жгло внутри. И еще хотелось ему пить. И увидеть своего политрука.
– Где политрук? – наконец спросил он и удивился своему голосу, дрожащему и слабому. – Ну вот, командовать я, наверное, уже не смогу. Придется вам. – Он так и не сумел привыкнуть говорить со своим новым политруком на «ты».
Политрук переступил с ноги на ногу.
– Раненых много? – спросил Кожанов.
– Только вы…
Капитан, пошевелившись, застонал. А политрук стесненно покашлял.
– Ну что же вы стоите? Командуйте! – словно бы разозлился капитан.
– Но мы… вынуждены оставить вас, – начал робко политрук. – Санинструктор говорит, что брать вас в дорогу нельзя. У вас такая рана… Лежать надо… Только лежать.
Капитан в это мгновение ощутил, как выступил где-то на затылке, на шее холодный пот.
«Значит, я безнадежен, – уже со страхом подумал он. – Да как же это!» И ему стало так обидно, что из уголка правого глаза показалась слеза и покатилась по бледной щеке.
– Не надо, Семен, прошу тебя, не надо! – тихо сказал политрук, озираясь.
И тут послышалась команда:
– Рота, стано-вись!
Солдаты зашумели, как школьники, и побежали к дороге.
– Политрук положил подле раненого полевую сумку, а сверху – наган в растегнутой кобуре.
– Тут деревня близко. Приедут и заберут вас. Мы попросим. Обязательно заберут.
– Ладно, ведите людей.
Политрук еще немного помедлил.
– Я положил ваш наган… вот, на сумке… – сказал он напоследок и пошел.
Капитан Кожанов нащупал правой рукой кобуру, вынул наган. «Эх, ты! – с озлоблением подумал он о политруке, – Только дудки, я хочу еще жить, слышишь, политрук! Я хочу жить!» И отбросил наган от себя.
Небо над поляной было такое чистое, без единого облачка. И Семен с удивлением смотрел в эту далекую голубизну, потом не захотел смотреть и смежил глаза. Все- таки боялся он смерти, боялся этой черной ночи, этой бездны.
II
Поблизости кто-то переступал, топал – шаги были осторожные и вкрадчивые, как у зверя.
Семен все равно не пошевелился: одолевала дремота, и словно бы веки уже были прикрыты медными пятаками.
«Да ведь так и умирают», – подумал он. И все же через силу раскрыл глаза и тут же увидел незнакомого солдата, стоявшего спиною к нему. Когда же Кожанов закашлялся, тот повернулся.
– Ты откуда? – И Кожанов облизал сухим языком сухие губы.
– Я? – Солдат был среднего роста, молоденький, чернявый, с круглым загорелым лицом.
– Ты, ты.
– Я думал, что вы… – начал солдат.
– Мертвый?
– Ага, – сознался солдат.
– А что, похож на мертвого? – Кожанов был рад хотя бы тому, что рядом оказался человек.
– А почему один?
– За мною скоро приедут.
– Тогда лежи, а я пойду, – сказал солдат и поднял с земли наган Семена. – Твой?
– Допустим. А вот где твоя винтовка?
– Винтовка? – Солдат на миг задумался. – Там! – И он махнул рукою черев плечо.
– Бросил?
– А тебе что?
Кожанов попытался было приподняться на локтях, но резкая боль в животе тут же свалила его, и он, сцепив зубы, подавил стон. Перед глазами поплыли круги, в голове зашумело, и сделалось дурно. Кожанов собрался с силами и сказал:
– Дезертир!
Потом закрыл глаза: боязно было оставаться на поляне одному. Медленно текло время – одна минута, вторая, а солдат все не уходил.
Нет, ты все же скажи, капитан, почему здесь один?
– За мной пришлют.
Думаю, не дождешься. Ты знаешь про это, капитан?
– Пришлют.
Теперь не до этого, – махнул рукою солдат, сел на ломлю, достал из кармана махорку, завернутую в газету, и закурил. – Говорят, ранение в живот – самое опасное…
– У тебя не найдется воды?
И вдруг на дороге, совсем неподалеку от поляны, остановилась машина, и мотор её не выключался, работал на малых оборотах. Солдат вскочил, на загорелом его лице появилась бледность.
Ждали долго, а на поляне никто не появлялся.
– Схожу узнаю, – сказал солдат, сунул в карман наели Семена и тут же исчез.
Вскоре голоса послышались на дороге.
– Вы за капитаном приехали? – спрашивал солдат.
– Какой там, к черту, капитан?! – отвечал сиплый голос.
– Раненый он.
– Теперь много раненых.
– Ты мне хвостом не виляй!
– Постой, постой, а ты кто?
– Не твое дело! А если едешь на санитарной – подбирай раненых.
– А куда?
– Сейчас найдем.
– Не суй нос, куда не просят! Слышишь?
– Не ори!
– Тепляков, выйди и дай этому по морде. Дай, а то у меня рука занята. Дай, пока я тут гайку привинчу.
Распахнулась дверца кабины.
– Ну чего ты? – послышался густой бас. – Убери свой наган!
– Сказано, некуда дожить.
– А может, я найду. Покажите!
– Маленькая шишка, чтоб нам приказывать.
– Ну, тогда не уедете далеко – стрелять буду по колесам.
– Тепляков, отними у него пугач, – опять вмешался сиплый голос.
– Пусть попробует!
– И попробую!
Но до драки не дошло, кто-то третий утихомирил:
– Оставь его. Тепляков. Садись, поедем. Как там, Трунов, привинтил гайку?
– Жми.
Машина тронулась, и начал отдаляться шум мотора…
Солдат вернулся на поляну злой, в руке он все еще держал наган, который был на взводе.
– Это была танкетка, – соврал он, не догадываясь, наверно, что капитан слышал все слова. – Ты же знаешь, там негде положить человека. А хлопцы, когда услышали про тебя, все думали-гадали, как бы взять тебя. Да вот места не было…
Говорил он это, не поднимая глаз на раненого капитана. Кожанов же слушал и молчал, чувствуя обиду на душе. Солдат помедлил и заговорил вновь.
– А ты, капитан, не тревожься, – начал успокаивать он. – Если твои обещали, что пришлют, значит, не подведут. Это точно. Только не волнуйся. Лежи и не волнуйся.
III
Где-то шли, переговаривались люди. – Парфен, держись дороги. И гляди, – говорила женщина.
– Сказали тебе, что немного в стороне…
Голоса приближались, и Семен прислушивался и ждал, пока подойдут люди. Наконец женщина окликнула совсем рядом:
– Парфен, иди сюда, нашла!
Она и вышла первою на поляну, а за нею, через какую- то минуту, показался Парфен. Женщина была молодая – высокая, стройная. В руках она держала подушку, завернутую в полосатое рядно. Мужчина был намного старше ее и нахрамывал на левую ногу. На плече он держал топор.
– А мы с ног сбились, тебя ищем, – сказал, как знакомому, Парфен. – Сам подняться не можешь?
Семен покачал головой.
– Ты что, не видишь? – упрекнула женщина Парфена, – Не до этого ему, – И она положила свою ношу на землю.
– Ничего, выходим, – пообещал Парфен. – Ты, Гапка, побудь с ним, а я побегу, место поищу.
– Мы вас перенесем отсюда, – сказала женщина, оставшись с раненым. – Можно было бы и в деревню, но лучше подальше от беды. Вы только не волнуйтесь. Лишь бы живы были, здоровы. Потом перевезем вас в хату. А день-другой побудете в лесу, – Она наклонилась над капитаном, в лице ее было столько сочувствия. – А Митька за докторшей пошел. Здесь близко. Километра два. Это Митька нам сказал, что вы тут. Пришел и сказал. А Вероника скоро придет… Это я про докторшу, – пояснила женщина. – Митька найдет ее. Она не побоится прийти. Мы с ней за братьями… обе… Мой в позапрошлое лето помер. Зимой простудился, в воду провалился, а в мае как слег, так и не поднялся. А Вероникин Гришка теперь тоже где-то воюет…
Семен все молчал. Женщина вздохнула.
– А сами откуда будете?
– В Могилеве жил.
– Вон где, – словно бы удивилась она.
Вскоре вернулся Парфен. Он принес две длинные, как оглобли, палки, поднял с земли рядно, развернул и принялся мастерить носилки.
– Парфен, – сказала женщина, – а он из Могилева. Может, и твоего Петра где-нибудь видел. Ты бы поговорил с ним. Может, он и видел.
– Может, и видел, – согласился Парфен, – А лучше, Гапка, помолчала бы. Любишь поговорить.
Носилки Парфен делал долго – так показалось Кожанову. Он все примеривался, постукивал топором, потом заткнул за веревку на поясе топор и сказал женщине:
– Гапка, бери его за ноги, а я спереди буду.
Хотя и клали они его осторожно, все-таки причинили боль, и эту боль он уже ощущал всю дорогу, пока его неси. Он постанывал при каждом еле уловимом толчке. И когда его принесли к шалашу, он вдруг потерял сознание и уже не чувствовал, как его укладывают в шалаше.
Сознание вернулось потом, к вечеру. В шалаше с ним была Гапка, которая сидела, наклонившись над ним, и мокрым полотенцем утирала ему лицо.
– Родненький мой! – обрадовалась она. – Мы тут с Парфеном не знали, что и делать. Что-то долго нету Митьки. И Вероники.
– Пить… – попросил он.
Женщина с облегчением вздохнула.
– Сейчас, сейчас! – Она была так рада, что он открыл глаза и просит пить. – И поесть Парфен принесет, скоро уже придет.
Из-за спины она достала бутылку с водой и стала поить раненого, приговаривая:
– Пей, родненький, пей…
Но вода почему-то не шла в горло – холодная, она растекалась по его лицу, заливая подушку. Кожанов же страдал от жажды: внутри все пересохло, перегорело, а проглотить не мог ни глотка. Рыльце бутылки лишь стучало о зубы. Наконец женщина отняла от его губ липкую бутылку, посмотрела, много ли он отпил, потом поставила на прежнее место. Полотенце, которым утирала его лицо, лежало у нее на коленях, и она взяла его и вновь принялась утирать ему рот, щеки, лоб.
– Ничего, родненький, ничего, – успокаивала она. – Скоро придут, они там не задержатся и придут…
Но капитан Кожанов был на удивление спокоен сейчас. Должно быть, спокойствие это пришло к нему, как только одолела слабость, он лежал и, не мигая, смотрел в проем шалаша, где сквозь листву лип проступали голубые вкрапления неба.
Тишина стояла вокруг, и уже смеркалось. Ночь наступала. И в шалаше тонюсенько ныл комар.
IV
Уже было совсем темно, когда они пришли все вместе – Парфен, доктор Вероника и Митька. Парфен принес большой фонарь, зажег его – и тьма отстранилась от шалаша.
– Как вы тут? – спросил Парфен.
– Воды просил уже, – отвечала Гапка.
– Не надо было давать, – забеспокоилась Вероника. Голос у нее был грудной и негромкий. Она тут же забрались в шалаш и положила свою руку Кожанову на лоб. – Вынесем его из шалаша. Здесь не развернешься. Дмитрий Антонович, помогите.
Человек, которого Вероника назвала Дмитрием Антоновичем, присел на корточки, заглянул в шалаш, и капитан узнал в нем того дезертира, с кем разговаривал он недавно. Только был теперь этот человек не в военной форме.
«Тот самый Митька, про которого говорила женщина, – подумал Семен. – Он и рассказал им обо мне…»
Митька усмехнулся, показывая неровные свои зубы, и даже подмигнул капитану.
– Держите, только осторожно, – предупредила доктор Вероника.
Из шалаша раненого вытащили на рядне. На охапку сена, которое принес откуда-то с луга Парфен, его положили, и доктор Вероника, все посматривая на Кожанова, умыла руки из-под кувшина и тут же начала вспарывать ножницами окровавленные бинты. Парфен помогал ей, а Митька не выдержал и отошел: его пугала рана. Гапка тоже недолго держалась: едва увидела живот, на котором запеклась черная кровь, закрыла глаза, отступила назад и застыла на месте, даже не пытаясь унять слезы.
Вероника же делала свое дело молча, только изредка что-нибудь произносила. А Парфен говорил без умолку, точно не давая уснуть человеку, беспомощно лежавшему перед ним на сене, или разговором пытаясь приглушить его боль.
– И всыпали же наши сегодня немцам, – рассказывал он, – Уже к вечеру. Как раз когда я шел отсюда в деревню… услышал – так и есть, аккурат возле речки.
– Держите выше фонарь…
– Наши из Гончаров вернулись, видели. Говорят, немцы подъехали к реке и остановились. Пока переправляться на тот берег, покупаться решили. Тепло, и никакой мошкары. Они гогочут, бегают голые. А тут…
– Подайте бинты.
– Одна наша часть наскочила на них. Красноармейцы неожиданно повалили из леса. Сначала штыками кололи, а потом стрелять начали. Ни одного из тех, что купаться полезли, не осталось. А неподалеку, за Гончарами, стояли еще… Ну, и навалились на наших.
– Отрежьте вот здесь…
– Много их там было – ох, много!
– Ножницами, дядька Парфен. Смелей. Вот так…
– Потому и бой был недолгий. Почти все наши там полегли. Раненого комиссара принесли в Гончары. А немцы и его нашли, выволокли из хаты, и тех двоих, которые комиссара хотели сховать…
– Вату!
– Расстреляли хлопцев… Даже за деревню не вывели. Прямо на улице. Поставили к стене… Комиссар стоять не мог, лежачего застрелили…
«Не моя ли это рота была? – подумал капитан Кожанов. – Как раз в том месте, около Гончаров, рота должна была выйти к Днепру».
Капитан хорошо запомнил этот населенный пункт. Со вчерашнего дня, когда он повернул роту от шоссе и повел лесными дорогами, какие-то там Гончары, помеченные на карте двумя рядами черных квадратиков и прямоугольников, стали для него как бы землей обетованной. Немцы разбили стрелковый полк, в который входила рота, еще на Березине. Но тогда рота капитана Кожанова в боях не участвовала. Ее вдруг отвели километра за четыре от реки, где проходила передовая, и рота отступала почти в полном составе – единственная уцелевшая рота разгромленного полка. Командир вел ее на восток по Могилевскому шоссе. Но за Белыничами, когда уже было пройдено немало, появился неожиданно незнакомый генерал на грузовой машине и начал направлять войска, двигавшиеся по шоссе, на иные дороги, в сторону. Оказывается, немцы уже подходили к Могилеву. Перед каждым командиром, в распоряжении которого имелся хоть десяток бойцов, генерал ставил задачу: выйти как можно скорее на линию Днепра между Оршей и Могилевом. Кожанов тоже получил от генерала приказ. Уже к вечеру следующего дня рота должна была оставить позади деревню Гончары и выйти на левый берег Днепра: наверное, по ту сторону реки собирали войска, чтоб задержать врага. Но командир роты не дошел до Гончаров: откуда-то прилетел и упал случайный снаряд. Дальше роту повел политрук Жбанков. Да, этот Жбанков… Прислали его в роту недавно – с неделю назад. Погиб бывший политрук Игнат Ровнягин, и на его место прислали Жбанкова. Они так и не успели сойтись за эту неделю – командир роты и новый политрук. Все-таки, наверно, потому, что убитый Ровнягин словно бы стоял между ними. Кожанову казалось, что новый политрук не заменит Ровнягина. И командир роты но пытался скрыть этого от Жбанкова и при случае подчеркивал свое безразличие к нему.
И вот теперь бой под Гончарами…
«Ах, политрук, политрук!» Кажется, Кожанов впервые с такой сердечностью подумал об этом человеке. Он был рад, что политрук показал себя боевым командиром. Капитан готов был простить ему то, что тот оставил его одного. Значит, политрук не мог никого прислать, не попалась ему деревня на пути.
«Ведь я живой, лежу здесь, и рядом свои люди, – раздумывал он, – Парфен, и эта Гапка, и доктор, и этот непонятный Митька… Кто он – Митька? И что с политруком Жбанковым?..»
На политрука Кожанов не мог обижаться теперь. И не обижался. Все решила смерть.
V
На ночь с капитаном Кожановым в лесу остался Митька. Парфен, Гапка и Вероника пошли домой сразу же, как только была сделана перевязка. В шалаш раненого не стали переносить: дождя до утра не ждали, да и сам капитан захотел остаться под открытым небом.
Покидая его, доктор Вероника отвела Митьку в сторону и сказала:
– Я ничем не могу помочь ему. Нужна сложная операция, а я не сумею сделать ее. Да и негде. Его бы в госпиталь, там бы помогли, может быть. А вы, Дмитрий Антонович, хорошенько смотрите тут. Я завтра еще приду.
После перевязки капитану словно бы стало лучше – так ему самому казалось. Фонарь уже не горел – его погасил Митька и поставил в шалаш.
– Чтобы волков не дразнить, – сказал он.
Душная и темная была ночь, земля, нагретая за день, еще долго отдавала тепло. Кожанов лежал и видел перед собой небо, звезды – много было звезд в эту ночь.
Захотелось поговорить, и Митька, лежавший на ватнике под деревом, словно бы угадал его желание и спросил:
– Вы не спите?
– Нет…
– Вы поверили, что я дезертир?
– Солдат, который бросил оружие и скрывается, всегда для меня дезертир.
– А я в солдатах и не был. Три дня, как вернулся с островов.
– Откуда?
– Ну, есть острова… На Севере. Отбывал срок…
– И долго был там?
– Считай, целый год сидел и еще в дороге почти месяц был, – Митька задумался на минуту, – Был там Андрей Ваганов, учитель из Воронежа. Интересный он человек. Нас выпустили из лагеря в один день. Плыли по морю и ехали до Москвы вместе. Про войну услышали еще на барже. Гляжу на Ваганова, а он мне: «Успокойся, Митька. Гитлеру мы голову скрутим!»
– А Гитлеру мы скрутим голову, – сказал Кожанов.
– А наши все почему-то отступают… Как я оказался в военной форме? Ходил в военкомат – не брали. Потому что из заключения. Не дали в руки винтовку. А сегодня пошел загнать коров в стадо – меня там встретили какие-то. Раздели, разули. Хорошо, что хоть голым не пустили, один отдал свое. Вот вы меня и увидели в военном…
Еще долго говорил Митька, до полуночи, и даже не заботился о том, слушает ли его капитан.
VI
Ночью Митька пробудился от крика. Кричал капитан. Он метался в бреду, срывал бинты. Он умирал, и никто не мог помочь ему.
Митька укрыл ватником свою голову и плакал навзрыд от бессилия помочь человеку. Потом все же уснул. А когда проснулся, было утро. Капитан лежал на сене недвижно.
Над лесом поднималось солнце – мутное, невеселое и тоже как будто заплаканное.
Вернасць праўдзе. Віртуальный музей народнага пісьменніка Беларусі Івана Чыгрынава
© Установа культуры “Магілёўская абласная бібліятэка імя У.і. Леніна”