Василия Антоновича разбудили голоса: кто-то проходил по стежке мимо сарая, где он спал на сене – на двух охапках молочайной брицы, которые хозяйка вскинула на жерди под самую крышу.

Потом послышался кашель.

И вдруг словно прорвалась ночь: проснулись во дворах собаки, и злой, захлебистый лай поднялся до самого неба.

«Неужто еще так рано?» – удивился Василий Антонович и поднес к глазам руку: маленькая фосфоресцирующая стрелка подбиралась к трем.

Вверху сквозь дырявую соломенную крышу проступали па темном небе звезды. Целые россыпи звезд. И одна – двигалась.

«Спутник!» Василий Антонович приподнялся, опершись на руки, согнутые в локтях, и уже не ложился, пока не проводил чудо двадцатого века за горизонт.

Внизу жевала свою долгую жвачку корова.

На этом чердаке Василий Антонович очутился случайно. Он должен был ночевать сегодня где-то в лесу. Но подвели приятели. И он напрасно блуждал с рыбацкой сумкой, стоял под дубами, вглядываясь из-под руки – слепило заходящее солнце, – в другой берег. Никто не пришел. Тогда он и увидел на кладке женщину.

Кто-то положил на козлы две тонкие жердочки через речку, и женщина, босая, ступала по кладке осторожно, отставив для равновесия левую руку. Правой она держала, прижимая к себе, зеленый таз, в котором лежало стираное белье. Женщина не торопилась. Глядя себе под ноги, она сначала ставила на кладку одну ногу, на какое-то мгновение застывала на месте, словно раздумывая, затем взмахивала рукой, как птица крылом, заносила над водой другую ногу и так медленно приближалась к берегу.

Василий Антонович смотрел на женщину, и у него все время было такое ощущение, что она не пройдет до конца, что ей надо помочь – сделать несколько шагов навстречу, подать руку.

Но женщина прошла.

Было ей, очевидно, лет немногим более сорока – невысокая, стройная, волосы заплетены в косу и уложены красивым узлом на затылке; глаза – живые, быстрые.

Женщина поставила на траву таз, выпрямилась и незаметно одернула выцветшее платье.

– Здравствуйте, – сказал Василий Антонович.

Женщина усмехнулась:

– А что это вы все топчетесь тут? Сюда шла – видела и сейчас вот. Ждете кого?

– Своих… друзей-товарищей. Да вот… И солнце садится, а их нет. Пожалуй, уже и не будет…

– Может, и не будет.

– И я так думаю: поздно. Теперь стою, как тот, что между трех дорог, а по какой идти, чтобы ближе к деревне, не знаю.

– По этой ближе, – женщина показала на тропинку.

– Что ж, – вздохнул Василий Антонович, – раз по этой…

Женщина подхватила таз, ступила на тропинку и, не оглядываясь, пошла. Вскинул на плечо сумку и Василий Антонович. Вскоре он догнал женщину, сошел немного в сторону и пошел почти рядом, подминая резиновыми сапогами траву.

Деревня оказалась небольшой – одна короткая улица. По обе стороны, под окнами хат, стояли низкие, похожие на огромные шары вербы.

– А вот и моя. – Женщина остановилась возле самой крайней хаты и спросила: – У вас хоть знакомый кто есть тут?

Василий Антонович развел руками, пошутил:

– Буду искать, начну от первых ворот.

Женщина обнажила красивые белые зубы, кивнула головой:

– Тогда пойдемте… А то ворот у меня нет, так что мотом не услышу.

Выла она какая-то не по-деревенски общительная.

Однако в хате Василий Антонович долго не мог разговориться. Может, потому, что в хате, кроме них, никого не оказалось. Хорошо еще, что хозяйка вскоре вышла и начала на дворе натягивать (от сеней до сарая) веревку: развешивала выстиранное белье.

Василий Антонович сел на табуретку, огляделся. В хате было чисто и уютно – до всего дошли женские руки: стены обклеены цветастыми обоями, на окнах белые занавески. Пол был чисто вымыт, у порога лежал аккуратно разостланный аир, от которого в хате стоял приятный луговой аромат. На стене, как и в каждой деревенской хате, висела застекленная рамка с фотографиями. На одной Василий Антонович узнал хозяйку. Вероятно, она снималась, когда была совсем молодая: тогда у нее не было кос, а прическу она носила городскую – коротко подстриженные волосы; густые пряди, под которыми скрывался лоб, свисали до самых бровей. На другой фотографии, положив правую руку на край стола, сидел молодой человек в военном. Были в рамке еще и другие фотографии, однако чаще всего одной пары – молодые льнули друг к другу головами, а у нее на коленях мальчик с большими глазами.

Василий Антонович достал папиросы, хотел было закурить, но передумал.

– Ну, как вы тут, небось заскучали?

– Отдыхаю вот…

– Тогда посидите еще, подою корову, поужинаете.

– Спасибо, зачем беспокоиться? Я и так уже доставил вам много хлопот.

– А-а, какие тут хлопоты!

Женщина достала ухват из-за печки, открыла заслонку, ловко вытащила на шесток огромный чугун, подхватила тряпкой и быстро понесла в сени. Вскоре ее голос послышался уже с улицы. Этот голос все время чем-то тревожил Василия Антоновича.

Василий Антонович взял на загнетке спички, потряс коробок и вышел на крыльцо. Солнце уже закатилось за лес, и теперь там, где оно догорало недавно, точно застыла неподвижная череда позолоченных облаков. Над деревней стоял приглушенный гомон. На толщенной березе, что возвышалась немного поодаль от деревенских дворов, клекотали, стоя на широком гнезде, аисты. Василий Антонович сошел с крыльца, направился на улицу. Остановился, закурил, со смаком выдохнул густой папиросный дым. Когда перед этим он шел за женщиной в хату, то как-то даже не успел хорошо разглядеть ее. Сейчас он будто заново видел и почерневшую от дождей хату, и сарай, и пустой двор.

Как раз напротив того места, где стоял Василий Антонович, улицу перешла высокая дородная женщина, окинула его с ног до головы и, широко ставя ноги, обутые в какие-то обрезни, быстро пошла на крыльцо, но заметила хозяйку в огороде, крикнула:

– Сонька! Что я вижу? Не твой ли это пришел?

– Мой, да не тот, – отозвалась хозяйка. – Гость это.

– А-а-а, – разочарованно протянула женщина, – А я думала… Ладно, по делу я. Укропу ты обещала.

– Так иди, тут его завались.

Женщина перелезла через забор и пошла по меже. Остановилась посреди гряд, снова начала разговор. Однако Василий Антонович уже не слышал, о чем она говорила.

Наконец хозяйка выпроводила разговорчивую соседку, подоила, не загоняя в сарай, корову и позвала гостя в хату. Василий Антонович снова переступил порог, на этот раз уже несмело, нерешительно.

Хозяйка возилась возле стола – положила сырые яйца, холодноватые, прямо с грядок огурцы, поставила крынку с молоком и граненый стакан, потом сходила за перегородку, принесла оттуда полотенце.

– Сейчас вы и перекусите, – сказала она. – А то привести привела, а накормить гостя не спешу.

– Вы напрасно. У меня тут, в сумке, тоже есть…

– А где это вы слышали, чтобы в гостях да своим обходились?

– Какой я гость? Так, напросился…

– А как же – самый настоящий гость!

– Садитесь и вы. Разве ж я один…

– Вот зажгу лампу и сяду. Обязательно сяду. Да вы не ждите меня. Я сейчас. Нам еще не провели электричество. В соседних деревнях есть, а нам почему-то не проводят. Ну, а насчет выпить – извините.

– Выпить в моей сумке найдется, – сказал Василий Антонович. – Ради рыбалки ношу. Собирались с хлопцами… Договаривались сразу после обеда встретиться, да не дождался. Может, напрасно. Что, если они сейчас там?

– Да какая же ночью рыбалка? – стала успокаивать женщина. – Завтра уж…

Василий Антонович развязал сумку, достал бутылку.

– У вас найдется еще один стакан?

– Вы это мне? – удивилась женщина. – Ай-яй-яй, не стоит, я уж забыла, когда в рот ее брала.

Однако, подумав, поставила на стол и второй стакан. Но пить не стала – только пригубила.

Лампа горела, изредка мигала, и на стенах в хате дрожали сполохи.

Василий Антонович ел – не торопился, словно смакуя все, что было выставлено на стол.

– Вот так одна и живете?

– Так и живу. Правда, одна осталась недавно. Дочь у меня замужем… Молоденькая, и двадцати нет, но ведь не прикажешь. Говорят, у них – любо-о-овь! Вон они! – Она показала на фотографию, – И сынок уже есть, внучек. Как только поженились, так и уехали. А у меня здесь ни роду, ни огороду.

Она сдвинула густые черные брови и, облокотившись на стол, подперла ладонью щеку: две дужки-морщинки, приютившиеся возле самого уголка рта, разгладились, стали незаметными.

– Мы ведь не тутошние, – сказала она. – Жили когда- то в большом городе. Муж у меня военный был. Только свадьбу сыграли зимой, а летом… война. А мне еще ходить четыре месяца. Ребенка мы тогда ждали. Прибилась я к какому-то обозу и подалась в беженцы… Да что это я все заговариваю вас? – спохватилась женщина. – Вы ешьте, ешьте.

– Ничего, ничего, рассказывайте.

Она вздохнула, прижмурила глаза, будто спасалась от света.

– Запомнились те беженцы. Чего только не было. Натерпелась. Одно время думала: ну, пропаду. Но в Борисове неожиданно встретил меня знакомый, он с мужем моим вместе служил. На поезд меня посадил, кажется – даже на последний, какой отходил из Борисова. Доехали кое-как до Орши, а дальше и ехать некуда. На станции все горит. Самолеты кружатся, бомбят. Выгрузили нас, тут еще дядька один встретился. Он и посоветовал мне это место. Привез в деревню, поселил к себе, там я и произвела на свет мою Нюрку. Тут же в сорок третьем такие бои были, потом и в сорок четвертом по самое лето не затихало. Сожгли все, перевернули. А мы в земле пересидели. После построили этот дом. Но это уже когда немцев прогнали. Тогда вся деревня заново строилась. Я собиралась было уехать отсюда, да передумала и осталась. Начала строиться, лесу в то время давали сколько хочешь, стала жить. Забыла и про город, про все – привыкла. В колхоз работать пошла.

– Ну, а муж? – спросил Василий Антонович.

– О, я же не сказала! – Женщина встрепенулась вдруг, как потревоженная птица, глаза ее загорелись, и она положила на стол – одну на одну – свои маленькие руки. – Нашел меня мой Сашка! И тут нашел! Но это уже в сорок четвертом под самую осень. Прибегает как-то соседская девочка, говорит: солдат про вас, тетя, спрашивает. Смотрю, действительно мой. Оказывается, от сестры узнал, где я. Сестра моя старшая в Саратове всю войну пробыла. Как освободили нас, я и написала ей. А Сашка как раз там после ранения в госпитале лежал. Прямо оттуда и поехал. Отпустили его. Понянчил дней десять, – да что я говорю: аккурат десять деньков, – свою Нюрку – и опять на войну. Потом прислал два письма, писал, что на Висле стоят, это где-то в Польше, а потом ни слуху ни духу. Через месяц мне из части пишут – пропал без вести, так теперь в военкоматовской бумаге и значится мой Сашка – без вести пропавший. Сначала я все думала, что, может, в плену где, но из плена люди вернулись, живут… Собирались тогда мы тут с бабами, кидали перстенек в стакан с водой, и я на своего загадывала…

Женщина тряхнула головой, словно отмахиваясь от наваждения, сказала:

– А Нюру сама вырастила, одна. – Помолчала и повеселевшим голосом добавила: – Только вчера письмо прислала. Пишет: Василь говорит – это зять мой – заберем давай маму к себе. А я как подумаю своей головой, что куда-то надо подаваться, так даже сердце обрывается. – Улыбнулась и снова: – Тут же, может, все мое и прошло. Да и Сашка знает, где я…

Она как-то виновато посмотрела на Василия Антоновича, лицо ее помрачнело, словно от мучительной мысли:

– Что я хотела спросить у вас…

Не договорила и замолчала, будто испугавшись, что услышит не то в ответ.

– Да ладно. Вы мне все-таки скажите. Может ли так быть, что он где-то живой? Ну, скажем, попался он тогда в плен тот, а потом его уже не пустили?

– В эту войну всякое случалось, – ответил Василий Антонович. – Наши военнопленные попадали и к своим, и к американцам с англичанами. Это уж как кому выпадало. Если лагерь был на территории, которую брали мы, то к нам, а если на той, по которой шли они, – к ним. Ну и часто было так, что они препятствовали нашим людям возвращаться к своим, насильно задерживали, даже…

– Я вот про это и думаю! – перебила его, обрадовавшись, женщина. – В Монастырщине – это по ту сторону, километров пятьдесят – вернулся человек. Так же, как и вы говорите, сначала в плену был, а потом, когда американцы взяли, запугали, не пустили домой. Может, и мой где так…

Некоторое время сидели в настороженной тишине. Хозяйка, вероятно, ожидала услышать от своего гостя еще что-нибудь, однако тот молчал. Тогда она вылезла из-за стола, начала прибирать посуду.

– Спасибо за ужин, – наконец сказал Василий Антонович.

– Не за что… Я вам постелю на кровати.

– Зачем, не надо, – спохватился Василий Антонович.

Да вы не думайте, у меня чисто, – попыталась успокоить она.

– Я не про это. Вы лучше положите меня где-нибудь на дворе.

Женщина неожиданно смутилась.

– Тогда разве на сеновале. – Она покраснела. – В сарае.

– Вот и хорошо.

– Тогда идемте. Отведу вас, только вы уж не обессудьте, если что не так будет.

Она взяла с кровати большую подушку. На крыльце остановилась на мгновение, вздохнула полной грудью и с волнением в голосе сказала:

– Какая теплынь!

Василию Антоновичу захотелось поклониться женщине, однако он почему-то не отважился склонить голову, хотя и хорошо понимал, что потом всегда будет сожалеть об этом.