На рассвете, когда еще пели петухи, я покинул Броды, чтоб до солнца через дальнюю вырубку выйти на Пычев берег.

Дорога шла мимо лесного озера. Летом по ней почти никто не ездил, и колеи заросли высокой травой. Трава доставала до колен.

Может, час или больше я дышал уже прохладой ясного утра.

В густом ельнике, стоявшем по обеим сторонам дороги, спросонья подняли возню сытые дрозды. По-над озером, в сонной серой дымке, ворковали голуби:

«Голубка, кума, ты будешь моя…»

Лес незаметно прогонял дремоту.

Я молча сбивал парусиновыми туфлями холодную росу и все ускорял шаг.

Скоро должен начаться луг.

Но на Пычев берег попал не я первый.

Человек, опередивший меня, сидел неподвижно возле самой воды, свесив ноги, и напряженно смотрел перед собой, будто силился разглядеть что-то на дне реки. Рядом лежали рыболовные принадлежности – банка с червями и ореховое удилище. Леска хотя и была раскручена, но рыболов еще ни разу не забросил удочки, – банка с червями стояла закрытая.

Река дымилась теплым туманом.

Вчера этого человека я видел вместе с председателем райисполкома и директором совхоза в саду. Широко расставляя ноги, он расхаживал среди деревьев, подпертых кольями, чтобы не ломались на яблонях сучья, и громко смеялся. Во всей его фигуре чувствовалось здоровье и та спокойная уверенность, с какой привыкли ступать по земле только немногие люди. Даже председатель райисполкома, рассказывая ему о каких-то делах, казалось, терялся под его насмешливым, слегка снисходительным взглядом.

Он был высокого роста, с широкими, слегка приподнятыми плечами, с высоким лбом и длинными, закинутыми назад волосами, уже сильно поседевшими.

Я стоял в саду возле будки сторожа.

Старый Панаська сказал:

– Смотри, как перед этим Чикиленком гнутся… и наш, и тот, районный.

Старик дымил люлькой, которую я подарил ему прошлым летом, и сонными глазами смотрел в ту сторону, где за воротами собралась возле легковушки толпа.

– Ну и пройдоха этот Чикиленок, – добавил старик.

Затем спросил:

– А ты еще не сходил к нему на поклон?

И, не ожидая ответа, похвалил:

– Ты это правильно, хлопец, делаешь. Нечего тебе знаться с ним.

Панаську будто кто-то тянул за язык.

– Отец его, Иван Чикила, вот был человек, – говорил Панаська. – Игнатька потому и отдал за него свою Ольгу. Думал, сын в отца. Яблоко, говорят, от яблони недалеко падает. Но как часто люди ошибаются!.. Это яблочко вон куда закатилось. Даже достать трудно.

Панаська гудел своим глуховатым, но еще сильным голосом:

– И хорошо, что хоть Ольга не видит. Отмучилась девка. Да он, должно быть, и не вздумал бы сюда приехать, если бы она жила. Нет, что ни говори, а Чикиленок пролаза, брат. Во, видишь, как его встречают? Добился своего. А наши глаза вытаращили и чуть шапки не ломают. Сказано, дураки. В голове вместо мозгов – мусор. Ну и что, если начальник? Да такого начальника, как Чикиленок, если по-человечески, то и близко не нужно пускать.

Это было вчера. А сегодня Чикиленок выглядел одиноко.

Что привело его на Пычев берег? Неужто действительно те щуки, которые мне уже много дней не давали покоя?

Издалека он не слыхал моих шагов. Не повернулся и тогда, когда я подошел близко.

Но я не искал с ним встречи.

Звезды тем временем гасли на небе. Показалось солнце. Вначале оно высунулось одним своим краем и стало похоже на красный шар, в который кто-то незаметно дул сбоку и оттого он все увеличивался, поднимаясь вверх. Наконец раскаленный шар оторвался от земли и заколыхался над нею – большой, близкий и вместе с тем недосягаемый. Солнце казалось каким-то ненастоящим. Будто его кто-то нарисовал красной краской и повесил там, где оно всегда всходит, чтобы обманывать доверчивых.

– Это ты, Иванов? – спросил Чикиленок и не повернул головы, наверно подумав, что пришел его шофер.

Я промолчал.

– Ты что, не слышишь, Иванов?

– Это не Иванов, – ответил я.

«Ну и пролаза этот Чикиленок», – вспомнил я слова старого Панаськи.

Что-то красивое и в то же время некрасивое было в его лице. В серых и немного раскосых глазах, особенно когда он улыбался, загорались лукавые искорки. Но загорались только на один короткий миг.

Удивительными качествами обладал Чикиленок. Он еще не разглядел меня как следует, только окинул торопливым взглядом. Он еще не сказал ничего такого, что могло запомниться. И не сделал ничего, только взялся за удочку. Но на берегу все заходило ходуном, сделалось вдруг шумно, будто неожиданно кто-то заполнил, словно бутылку, всю пустоту, которая раньше была здесь.

– А, рыбак, – говорил он покровительственно мне, и я уже видел его таким, каким был он вчера в саду; будто только минуту назад не сидел тут одинокий и озабоченный человек, которого стоило пожалеть.

– Ты, должно быть, не здешний? – И сам ответил: – Конечно, не здешний. Иначе я сразу узнал бы тебя, несмотря на то, что уже двадцать лет не был тут. Я, брат, на породу памятливый. Так вот, молодой человек, могу сказать тебе, что на этом Пычевом берегу…

Говорил он спокойно, веско, властно и вместе с тем дружески-доверительно.

Голос его как бы убаюкивал.

Он хотел мне что-то сказать о Пычевом береге. Но я тоже мог нечто сказать ему. Например, о том, как умирала его жена.

…Тем летом на местных песчаных пригорках царила засуха. Яровые горели на корню, а рожь, высохшая, низкорослая, была пустая.

Дожди шли стороной.

Но призрак голода не пугал людей.

– Ничего, земля большая, где-нибудь уродит, – говорил кто-либо, и всей деревне передавались его спокойствие и уверенность.

– Хлеб привезут в лавку…

Но после жары, когда на землю приходил вечер, кто- то все же тащил за деревней плуг, прокладывая вдоль гумен спасительную борозду; кто-то носил к озеру чужой частокол…

Песок на дороге перегорал, превращаясь в мягкую золу. Босиком нельзя было ступить шага – обжигало. И когда из деревни выезжала машина или даже подвода – за много верст было видно каждому: над дорогой повисало облако пыли, которое постепенно становилось похожим на клубы желто-белого дыма, встающего обычно над стогом подожженной соломы. Как в бездне, пропадал звук. Кричи не кричи, а тебя все равно никто не услышит – нагретый воздух трепетал над полями, становясь к полудню невыносимым.

Вот в такой день мне как раз и выпало идти в Самотевичи. Я выбрал дорогу самую короткую. Это была полевая дорога, узкая, почти тропинка.

Уже видно было, как высились среди старых лип купола церкви – самого высокого здания в округе. Уже не так много оставалось пройти. И я терял, кажется, последние силы, стараясь скорей добраться до местечка.

Впереди шла какая-то женщина, и мне все время хотелось догнать ее. Казалось, это было единственное живое существо, вынужденное в немилосердную жару выйти из дома. Но вскоре и она скрылась во ржи. Мне подумалось, что женщина куда-то свернула, не все же люди ходят по одной дороге. И все же я совсем не обрадовался, когда заметил женщину снова. Она лежала на меже, спрятав голову в рожь, будто ища там спасения от жары. Лежала на спине, руки ее были широко раскинуты. Посиневшее лицо – оно чуть не светилось насквозь, слабо кривилось от боли.

Я бросился к женщине и осторожно приподнял ее за плечи.

– Дышать… дышать нечем, – еле слышно проговорила она.

Побледневшие губы ее дрожали.

«Умирает», – подумал я и растерялся. Кровь хлынула мне в голову, сдавила виски. Но я превозмог неожиданную слабость, взял больную на руки и понес по дороге туда, где виднелись купола церкви.

Женщина, казалось, не дышала. Лицо ее покрывали капельки пота.

Я упрямо нес свою нелегкую ношу и с каждым шагом все больше волновался. Наконец мне начало казаться, что я не успею дойти до поселка и женщина умрет на моих руках. Тогда я положил ее в рожь и побежал искать помощи, так как сам ничего не мог сделать, – у женщины, насколько я понял, больное сердце, и ее в дороге, далеко от дома, хватил приступ.

Я бежал, и пот заливал мне глаза. Дышалось тяжело. Во рту стало горько.

«Как бы не умерла, как бы не умерла», – будто подсчитывал я шаги, и это меня подгоняло…

Через два дня я пришел в больницу проведать ее.

Сестра, ездившая в тот день с доктором на машине «скорой помощи» за больной, вместо ответа показала мне в конец коридора. Там, возле окна, кто-то стоял в белом халате. Больничный коридор длинный, поэтому сразу трудно было разглядеть человека. Но, сделав несколько шагов, я уже знал, что у окна стояла женщина. Только не та, которую мне пришлось спасать.

– Мама умерла, – она шагнула мне навстречу и заплакала.

От ее слов у меня вдруг заныло внутри. Заныло, засаднило. Но я все же пошел за девушкой по коридору, чтобы дослушать, что говорила она сквозь слезы.

– Перед смертью мама хотела видеть вас. Ведь это вы подобрали ее на дороге в тот день. А вы все не шли. И она не дождалась. Умерла. Я подумала потом, что вы еще придете. Мне сказал доктор…


Я мог бы рассказать Чикиленку не только об этом. Но он остальное знал.


…В сорок первом Чикиленок покинул Броды, когда последние наши части перешли Усовский мост.

Дома осталась беременная жена.

Было лето, а осенью жена должна родить. И он не повез ее с беженцами – не посоветовали люди. Но как только пришли немцы, те же люди разнесли слух:

– Видели Чикиленка в Шурищах!..

Вскоре соседи начали заходить в хату, делая вид, что напрасно Ольга прячет от них свою тайну.

– Ты, девка, побойся бога, не будь такой скрытной, – говорила каждое утро какая-нибудь Хведосиха, когда Ольга шла с ведрами к колодцу. – От людей же не век прятаться. Видели твоего вчера!..

Ольга долго не верила людям. Но с течением времени и она перестала спать ночами. Ждала, что муж, если он действительно где-то поблизости, постучит однажды в окно.

Наконец ее вызвали в комендатуру.

– Мы знаем, что ваш муж прячется в лесу, – приветливо улыбаясь, сказал комендант. – Он собирается вредить нам. Поэтому мы и позвали вас. Вы ждете ребенка. Так передайте своему мужу, чтобы он через четыре дня явился к нам. Вы должны учитывать обстоятельства. Убедите его.

Комендант позвонил куда-то и вылез из-за стола. Он оставался приветливым до конца:

– Домой вас повезут на моей машине. Мы, немцы, любим гостеприимство. Но знайте, через четыре дня я сам приеду к вам. Конечно, также в гости, так как я надеюсь, что никаких недоразумений между нами не будет.

Комендант сдержал слово.

– Вы нас подвели, уважаемая! – крикнул он еще с порога, и в его голосе уже не было прежней приветливости. – Где ваш муж? – наступал он.

– Я его не встречала. Он никогда не приходил домой. Должно быть, это люди зря наговорили, что он где-то здесь.

Ольгу повели к озеру и поставили там шагах в десяти от берега в холодную воду, как сказал комендант, принимать ванны.

На дворе как раз была осень.

После за Ольгой еще приходили из комендатуры. Но у нее родилась дочка. Раньше срока.

Потом началась болезнь. Ванны коменданта не прошли бесследно. Ольга застудила ноги, и ей пришлось учиться ходить заново. Теперь уже вместе с дочкой.

Тем временем война кончалась. Как и все люди, Ольга ждала своего мужа – ведь уже который год получала за него в военкомате по аттестату деньги. Изредка приходили письма. Муж писал, между прочим, что никогда за время войны не случалось ему ходить вблизи Бродов и потому его никто не мог видеть в Шурищах.

Но зачем было ворошить старое? Хорошо, что все обошлось.

Так думала Ольга.

И вот однажды, кажется, спустя три месяца после войны, когда живые возвращались под свои крыши, Ольга получила письмо. Оно было написано чужой рукой.

Значит, не все еще обошлось!..

Ольга читала письмо и не верила своим глазам. Буквы, выведенные женской рукой, прыгали перед глазами, расплывались. Письмо было короткое. «Я не собиралась писать, – читала Ольга. – Надеялась, что он сам напишет. Да он все отказывается. Но уже нет времени молчать. У меня от него будет ребенок. Мой ребенок тоже имеет право на отца. Потому я не пущу его в Броды…»

Дочитать до конца недостало сил.

На другой день Ольга спешно собралась в дорогу…

Дом, в котором жил теперь ее муж, показали люди. Но в квартире никого не было.

Ольга хотела дождаться своего мужа. Она должна рассказать ему, что пережила из-за него за войну… И потому осталась стоять около подъезда.

Увидели ее под самый вечер.

– А я и не догадывалась, что у вас хватит смелости так быстро приехать, – подошла к ней спокойная, еще совсем молодая женщина. Она была очень красивая. Может, потому и держалась так спокойно, уверенно. И кто знает, может, она почувствовала это свое превосходство еще задолго до того, как встретила Ольгу. – Только я не знаю, – начала она, – чего вы своей поездкой добиваетесь? Он не хочет с вами жить. Что вам нужно? Вы, наконец, должны понять, что уже не пара ему. В его нынешнем положении такая жена будет только помехой…

О, эта женщина была очень откровенной в своих доводах. Она даже не замечала, как больно ранила свою молчаливую жертву.

– Я разговариваю с вами как женщина с женщиной, – продолжала она. – Вы не обижайтесь. Ведь я могла даже не подойти к вам. Вы впервые очутились в большом городе. Мужа нет дома, и вообще его долго еще не будет, так я должна позаботиться сама. И потом он сказал… Но лучше пойдемте, я отведу вас к одному человеку.

Ольга почувствовала себя плохо еще утром, когда приехала на вокзал. Затем долго стояла у подъезда. А сейчас эта женщина своей неподдельной искренностью отнимала у нее последнюю надежду. Не хватало воли сопротивляться. И она пошла следом, сначала по улице, горячей и дымной, затем по каким-то бесконечным коридорам, застланным красивыми коврами.

Теперь Ольгу беспокоило уже другое – как бы не попасться неожиданно на глаза своему мужу, – не хотелось, чтобы он увидел ее рядом с этой модно одетой, выхоленой женщиной. В душе она уже рада была, что его но оказалось дома.

В кабинете, куда ее пропустили сразу, – не обошлось без настояний спутницы, – сидел, наверное, тот самый человек, к которому они шли.

– Чем я могу быть полезен вам? – усадив Ольгу в кресло напротив себя, спросил он вялым голосом.

– Я приехала к мужу, – и Ольга назвала фамилию.

– Ну и что?

Человек, видно, не совсем понимал, чего хотела от него эта деревенская женщина. Тогда Ольга подала ему письмо, которое, собственно, и заставило ее собраться в дорогу. Он читал письмо, а Ольга тайком вытирала слезы.

– Так, – проговорил человек и с любопытством осмотрел Ольгу. – Я что-то припоминаю. Но подождите, – Он открыл ящик стола и достал оттуда синюю панку. Долго листал страницы, читал бумажки, которые были вшиты в папку, наконец воскликнул: – Ага, вот оно!..

От этого восклицания Ольге сделалось не по себе. Сердце вдруг почуяло что-то недоброе.

– Тут есть выписка из метрики… Марина родилась двадцать шестого августа тысяча девятьсот сорок второго года. Так?

– Так, – ответила Ольга, не понимая, к чему клонится разговор.

– Хорошо. Тогда прочитаем, что пишет ваш муж: «Моя жена родила ребенка от немца. Я покинул Броды в июле сорок первого года, а Марина, то есть моя так называемая дочь, родилась… что и подтверждается метрикой… Поэтому я и не могу жить вместе».

У Ольги похолодело сердце.

– Это неправда, – заволновалась она. – Тут простая ошибка. Так записали в сельсовете. Люди могут сказать. Дочь родилась как раз в сорок первом. И ни от какого не от немца. Это его ребенок. Вся деревня знает. Я только недосмотрела, как они там записывали. Разве тогда кто думал!..

– Допустим, что вам можно поверить, – прервал ее тот же вялый голос. – Но и мужу вашему я должен верить. Тем более что документы подтверждают. Вы только правильно поймите меня…

Он продолжал говорить, но Ольга больше не слушала: сегодня почему-то все уговаривали Ольгу, чтобы она что-то поняла, и никто не понимал ее…


Уже который год высаживала Марина на могиле матери барвинок.

Эта могила и меня породнила с Бродами. Я полюбил и тихую реку, и лозняк над нею, и песчаные пригорки, на которых до самой осени волнуется под ветром рожь.

Мне полюбилась скупая природа того южного уголка Белоруссии, где прошло детство человека, который стал дорогим мне на всю жизнь.

Я никогда не надеялся встретить здесь отца Марины.

Сейчас он что-то хотел рассказать мне о Пычевом береге. Но я побрел дальше.

Над рекою по-прежнему дымился туман.