Игнат уложил за двором в копну остатки сена и, разгоряченный, вошел в сени, постоял там, пока глаза не привыкли к легкому полумраку, и только потом уже взялся за кружку, висевшую па стене над скамьей, где стояли ведра с водой.

Вода в одном ведре была холодной – наверно, только недавно ее принесли из криницы, и зубы Игната сразу зашлись. Он стал пить маленькими глотками. Пил долго, смакуя, и все время чувствовал, как постепенно холодело внутри.

Открылась дверь, и Игнат услышал за спиной голос жены:

– Это ты, Игнась…

Казалось, сказано было обыкновенно, как говорилось, может, миллион раз, но Игнат вдруг почувствовал в голосе тревогу. Он посмотрел через плечо и увидел заплаканное лицо жены.

– Что с тобой?

Она вздрогнула, словно сама не своя, подошла к лавке, возле которой стоял Игнат, все еще державший кружку в руке, и остановилась рядом, не осмеливаясь поднять глаза.

– Что случилось, Анюта?

– Да пока ничего. – Она вздохнула. – Ну, что мы здесь стоим, идем в хату.

Игнат пожал плечами и, когда вешал кружку на гвоздь, почувствовал, что не в состоянии унять дрожь в пальцах.

На столе в хате лежала бумажка, написанная от руки. Игнат заметил ее сразу. Подошел, посмотрел – повестка.

– Давно принесли?

– А уже около часа, – ответила жена и громко заплакала.

Игнат взял повестку, стал читать: «Согласно телефонограмме из военкомата Вы обязаны явиться завтра, то есть 16.7, к 11 часам утра на призывной пункт. С собой иметь ложку, кружку, питания на двое суток, две пары белья. Председатель с/с Афанасенко».

Игнат мучительно сморщил лоб и вновь начал читать бумагу: почему-то с одного разу до него не дошел смысл – наверно, мешал плач жены. А плакала она, словно по покойнику. Это приводило в замешательство Игната и одновременно злило. Наконец Игнат сказал:

– Зачем голосить! И так, слава богу, вон на сколько побыл дольше. Другие и того не имели.

Игнат даже улыбнулся, но и сам почувствовал, что улыбка у него получилась грустная: что ни говори, а на войну идти – не рожь молотить.

Одногодки Игната давно уже воевали – пошли еще по первой мобилизации, а в деревне мало о ком из них знали: приходили письма от старшего Тишкиного сына, который был где-то интендантом, да еще от двух-трех человек, призванных в самом конце года. Игната до сих пор не брали из-за больной ноги – застудил еще прошлым летом, таская бредень по затонам. Этим же летом нога перестала болеть – вылечила жена, натирая бодягой. Признаться, Игнат временами чувствовал неловкость: получалось, что он собирался просидеть войну дома. Кое-кто даже посматривал на него косо. Но сам Игнат все время жил в ожидании – понимал, что этой войны хватит на всех. И поэтому повестка для него не была неожиданной.

Может быть, даже и не вызвала бы такой тревоги в душе, если бы не плакала жена.

Игнат постоял немного в задумчивости и сказал, чтобы не молчать:

– Не плачь, Анюта.

– Ты уже и поплакать мне не даешь, – с укором сказала она, но притихла, словно испугалась чего-то.

Тогда Игнат, растроганный, подошел к ней, взял за плечи. Она прижалась к мужу всем телом, уткнув заплаканное лицо в грудь.

– Где это наши дети?

– Что детям, – вздохнула Анюта. – Бегают где-то.

– Только ты больше не плачь.

– А я и не плачу, – сказала и снова заплакала.

– Ну вот… – Игнату хотелось хотя чем-нибудь утешить Анюту, но не хватало слов; более того, он уже понимал, что никакие слова не помогут, разве что попробовать занять ее чем-то: – Собирала бы меня потихоньку…

Она насторожилась.

Игнат подошел к окну, сел на табуретку, стоявшую поближе к столу, и вдруг почувствовал в ногах усталость.

До вечера было еще далеко, и он вспомнил, что во дворе валяются недоделанные грабли: начал два дня тому назад, но решил тогда, что еще успеет, и отложил в сторону. Доделать бы хоть теперь. Но уже спустя минуту вспомнил о сапогах сына, их надо было отремонтировать, и еще он подумал, что не успел этим летом подправить хату – заменить два сгнивших венца.

Оказывается, у него было столько работы, до которой не дошли руки, и сейчас все это беспокоило его, даже было неловко перед женой – теперь ведь ей самой придется заниматься всем. «Нехорошо получилось», – подумал он.

Тем временем с улицы прибежали дети: семилетняя дочка и сын, загорелый и большой уже мальчуган.

Видимо, они услышали от кого-то, что отец их идет на войну, потому что сын подошел и спросил:

– Пап, и тебе на войну?

– Ага, сынок, и мне. – Игнат поставил между своих колен мальчика.

– Вот хорошо, что и ты идешь на войну! – обрадовался сын.

– Значит, хорошо? – улыбнулся Игнат.

– А что? У Витьки Панаськового отец на войне, у Мишки Блинова – на войне. Один ты не на войне. Они дразнят меня и играть к себе не принимают. Теперь я им покажу!

– Ну и дурень же ты, Петька, – отозвалась вдруг девочка.

– Сама ты дура!

– Ладно, не ругайтесь, – сказал отец. – Ты, Надька, старшая, это правда, но ведь Петька мужчина. Теперь он в доме будет и за себя и за меня. Так, Петька?

– Правда.

– Жалеть будешь и мамку и Надьку?

– Вуду.

– Тогда, брат, полезай под топчан, поищи там свои сапоги, посмотрим.

Но заняться сапогами не пришлось. Вдруг стукнула в сенях дверь, и в хату вошел председатель колхоза – однорукий Пахомок.

– Здорово, хозяйка, – сказал он, переступая порог.

– Здорово, дядька, – ответил вместо жены Игнат.

– Слышал я, брат, слышал. – Председатель подошел и пожал Игнату руку, хотя утром они и виделись. – Это я в сельсовете был, там и узнал, – Пахомок достал из кармана бутылку, поставил на стол. – Вот была одна, выпьем с тобой. Было бы времени побольше, нагнали бы самогонки. На фронт тоже по-человечески надо провожать…

Игнат виновато улыбнулся:

– Знал бы, и сам что-нибудь придумал бы.

Засуетилась хозяйка, стала собирать на стол. Председатель долго молчал, наконец сказал:

– Был у меня один настоящий мужчина, а теперь… – и махнул рукой. – Ты вот что, Игнат… Но где там…

Пахомок открыл зубами бутылку.

– Наливай ты, – сказал он Игнату.

Водка была теплая. Пить ее было неприятно. Вскоре Пахомок захмелел и свесил над столом свою потяжелевшую голову.

– Если бы это на мой взгляд, – говорил он, – то я тебя, Игнат, и не стал брать бы. Тут, брат, такое дело. Фашиста, конечно, с нашей земли надо гнать. И это должны делать мужчины. Факт. Но ведь и без хлеба его не прогонишь. Солдата сначала накормить надо, чтобы он не был голодным, а потом уже в бой посылать. А кто хлеб растить будет? Его же и посеять надо, и убрать. Нет, одни бабы фронт не накормят. Поэтому я и говорю: дают ведь бронь на заводах, так почему бы и у нас не давать. Нет, хозяйство без мужчин – словно свадьба без музыки. Если бы кто хотя одну неделю походил в моей, председательской, шкуре, то…

Пахомок вдруг поднял прищуренные глаза на хозяина, уставился своим тяжелым взглядом и спросил:

– Как думаешь, скоро немца вытурят?

– А вот поеду, посмотрю – тогда и скажу.

– Шутишь, Игнат…

– Хватит того, что жена плачет.

– Жена пускай плачет. Жены всегда плачут. Они даже и тогда плачут, когда на действительную отправляют.

Пахомок поднялся, опершись на руку, стал прощаться.

– Об остальном ты не беспокойся. Завтра коня дам, доставят тебя в военкомат как полагается.

– А вот коня и не надо. Завтра же сено из дальнего луга возить. Лучше посылай все подводы туда. А то, чего доброго, еще дожди пойдут, поплывет сено.

– А как же ты?

– Так вот, как стою.

Председатель покачал головой и, пряча глаза, сказал давленным голосом:

– Спасибо, Игнат… Один ты меня и понимаешь…

До позднего вечера в Игнатовой хате не закрывалась дверь…

Ночью Игнат несколько раз просыпался – сон был тревожный, кошмарный; наконец он уже и совсем не смог уснуть и долго лежал с раскрытыми глазами, вспоминал.

Почему-то припомнился один случай, с которым в жизни Игната было связано неприятное чувство. Тогда был голодный год, и по земле ходило много нищих. Бывали дни, когда дверь совсем не закрывалась: не успеет один выйти с милостыней – порог переступает другой. Игнат тогда не был отделен, жил вместе с родителями, и вот однажды, как раз в обед, когда только что уселись всей своей многочисленной семьей за стол, кто-то постучался в хату. Мать, стоявшая у печи, открыла дверь. Вошел пожилой уже мужчина, он был почему-то в зимней шапке. Постоял немного молча у порога, потом, не спрашивая разрешения, сел на скамейку. Человек был голоден, об этом говорил весь его вид, а больше всего – глаза с лихорадочным блеском. Но за стол его не усадили. Возможно, бедняга чем-то не понравился матери, ибо в хате командовала она и к столу приглашать могла только она. И не пригласила. Так и просидел голодный человек на скамье, пока семья обедала. Из-за стола выходили, словно пристыженные, и только после того, как нищий вышел из хаты, Анюта – тогда молодая еще невестка – сказала с укоризной:

– Человека не накормили…

Ей никто не ответил, даже свекровь не сказала ни слова. Но с того дня словно кто-то поганый пробежал между женщинами, и Игнат вынужден был просить раздела.

Эх, Анюта, Анюта…

Игнат слушал, как ровно дышала она, прижавшись к нему, думал и жалел ее: нелегко оставаться одной, имея на руках двоих детей, да еще с ее характером – очень деликатным и вместе с тем непокорным.

Одно утешало Игната: прожили они эти десять лет по-человечески, и теперь не за что было упрекать себя.

О себе Игнат почему-то не думал, будто все это не касалось его, будто не ему завтра надо было покидать дом. Больше того, Игнат постепенно ловил себя на том, что незаметно стал уже смотреть на себя как-то со стороны, как на чужого. И тогда он тихонько, чтобы не разбудить жену, слез с кровати, оделся и вышел на крыльцо.

Над деревней плыла чуткая ночь. Ветра не было. Но ночь, казалось, дышала. Пахла похолодевшая уже земля. Вокруг стояла такая тишина, что даже было слышно, как скакали за двором в овсе зайцы, наедаясь про запас, на целый неспокойный день.

Игнат, как и все сельские жители, природу любил почти подсознательно, без слов, и вдруг ему пришла в голову мысль, что завтра он уже не будет видеть и слышать такой красоты, и вообще… Но как раз об этом и не следовало думать, чтобы вконец не разбередить душу.

Между тем поднялась жена, и Игнат услышал, как она вышла в сени. Он сам открыл перед нею дверь и сказал:

– Поспала бы лучше…

– Да что ты меня все жалеешь! – будто разозлилась она, потом шагнула и, застонав, повисла у него на шее.

Игнат сначала долго целовал мокрое от слез лицо жены, чувствуя, как наливается томительной нежностью тело, потом подхватил ее на руки – какая она у него легкая! – и, осторожно ступая, понес по ступенькам.

На широком выгоне, между полем и огородом, всеми цветами лета пахло в копнах луговое сено.


Проводить утром Игната пришла вся деревня. Игнат был спокоен, как земля после дождя, и даже шутил, хотя это ему не всякий раз удавалось. Не спеша он обошел всех своих односельчан, тряс им руки и смущенно краснел: ему было немного неудобно, что из-за него собралось столько народу. Жена больше не плакала. Это нравилось Игнату. И только после того, как распрощался со всеми и пошел, ускоряя шаг, по дороге, он услышал за спиной душераздирающий плач. Женщины утешали Анюту, тихо переговаривались и все смотрели на дорогу, по которой шел на войну еще один человек.