ІВАН ЧЫГРЫНАЎ. ВЕРНАСЦЬ ПРАЎДЗЕ

Раман "ПЛАЧ ПЕРАПЁЛКІ"

РЭЦЭНЗІІ

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

Алесь Марціновіч

РОСПАЧНЫ ПЛАЧ ПЕРАПЁЛКІ

Раман «Плач перапёлкі»

Жаданне ўзяцца за напісанне вялікага твора – аповесці, а то і адразу рамана – думаецца, заканамернае для любога празаіка, якому хочацца даказаць, што і сам ён, як кажуць, не лыкам шыты.
Але ці толькі такое жаданне – маўляў, і я не горшы за іншых! – кіравала I. Чыгрынавым, калі ён браўся пісаць свой першы раман? Безумоўна, не! А як з’явілася задума, як яна пакрысе ажыццяўлялася, можна даведацца з выказванняў самога аўтара, найперш з яго інтэрв’ю «Раман – гэта народ», дадзенага карэспандэнту «ЛіМа» яшчэ ў 1979 г. (пад назвай «Адзін на адзін» яно ўвайшло ў кнігу «Паміж сонцам і месяцам»).
Акрамя таго, нельга не прымаць пад увагу, што Іван Гаўрылавіч, як і кожны сапраўдны пісьменнік, жыве не адной уласнай творчасцю, а і цікавіцца напісаным папярэднікамі. У тым ліку і на тэму мінулай вайны. А тут на той час выглядала ўсё далёка неадназначна. Былі творы, што з’явіліся ў апошнія ваенныя і першыя пасляваенныя гады. Значнае месца займалі тыя, што пісаліся з сярэдзіны пяцідзясятых гадоў, у тым ліку і В. Быкавым.
У адным выпадку – ура-патрыятызм, свядомае жаданне аўтараў абысці вострыя, найбольш драматычныя моманты. З другога боку – тая бязлітасная праўда, якую цяпер прынята называць быкаўскай. Аднак і ў першых, і ў другіх творах падзеі вайны паказвалі іх непасрэдныя ўдзельнікі – ці тыя, хто яшчэ нядаўна ваяваў на франтах, ці былыя падпольшчыкі альбо колішнія партызаны. Прыйшла чарга расказваць пра ўсенародную барацьбу з фашызмам нядаўнім дзецям вайны, да якіх, як вядома, і належаў I. Чыгрынаў.
Сапраўды ўжо, перафразіруючы назву аднаго з яго апавяданняў «За трэцім разам», якое было напісана ў 1984 г. (пра яго гаворка пойдзе пазней), можна смела сказаць, што і літаратура за трэцім разам бралася гаварыць аб тым, што не мае часавага паняцця, бо яна па глыбіні праблем належыць да катэгорыі вечнай.
«Спачатку мне проста хацелася напісаць зімовую аповесць пра ваенны час, – прызнаецца Іван Гаўрылавіч. – Ды, мусіць, таму, што я неяк вельмі помню вайну па зімах. Маразы вялікія, сабакі выюць. Так часта вылі, што мы ці не разбіраліся: калі выюць, задраўшы ўгору галаву, – значыць, на пажар гэта; калі апусціўшы галаву, – значыць, на смерць. Недзе разбіраліся нават і ў тым, на чыю смерць яны выюць: ці на смерць далёкага чалавека, ці блізкага… У зімах здараліся чамусьці самыя вялікія карныя экспедыцыі немцаў, і тады даводзілася ратавацца, бегчы ў лес, ездзіць у другія вёскі, сядзець у снезе, начаваць пры вогнішчы. Адным словам, зімы якраз найбольш запомніліся. Таму і задумаў напісаць зімовую аповесць».
I загаловак гэтага твора ў I. Чыгрынава было з’явіўся – «Калі выюць сабакі», першыя сказы ляглі на аркуш паперы. Ды раптам работа, як пачалася, так і спынілася. Адчуў Іван Гаўрылавіч, што «ў тэме вайны шмат чаго недасказанага, шмат чаго і проста нясказанага. А галоўнае – мала той вайны, мала таго народнага жыцця, якое было тады».
Да такой высновы I. Чыгрынава вымусілі прыйсці некаторыя творы, што былі ўжо напісаны на той час: «У іх хапала шмат чаго, але жывога жыцця, жывых людзей не хапала». I тут Іван Гаўрылавіч як бы агаворваецца: «Мне, вядома, не хочацца нікога прыніжаць, як не хочацца і сябе выстаўляць, але адчуванне такое ў мяне было. Не было б, пэўна, мележаўскага рамана (маецца на ўвазе «Людзі на балоце», у якім, як гаворыць I. Чыгрынаў, «жывыя людзі» – А. М.), не было б у мяне і такога адчування, але яно прыйшло, і я ўзяўся за гэтую справу. Я пачаў думаць, а пасля і ўзяўся пісаць «Плач перапёлкі», баючыся – што з яго выйдзе, з гэтага рамана?».
У згаданым інтэрв’ю ён дае адказ і на тое, як адбывалася гэтае самае «думанне». Інакш кажучы, як назапашваўся матэрыял, што неўзабаве і канкрэтызаваўся ў кампазіцыйную пабудову рамана. Канечне ж, не мог не выкарыстаць уражанні ваеннага маленства: «…многае чэрпаў са сваёй уласнай памяці». Але несумненна, што іх было мала, каб з’явіўся, як далей мы даведаемся, значны, па-сапраўднаму маштабны мастацкі твор, эпічны ў сваёй сутнасці. I ўрэшце, што такое памяць асобнага чалавека? Нешта выбарачнае, сатканае з асобных эпізодаў, пры тым да іх відавочна суб’ектыўнае стаўленне.
«Аднак жа, – удакладняе I. Чыгрынаў, – ёсць такое паняцце – памяць народа… Яна, вайна, жыве ў памяці народа, яна жыла, пачала жыць у самую вайну, а пасля вельмі жыла на вайне. У вёсцы расказвалася ўсё, што было ў вайну. Не забывалася нічога з тагачаснага жыцця, побыту, барацьбы. Людскія споведзі і згадкі замацоўваліся ў памяці». А наконт вопыта папярэднікаў, дык тут ён так сказаў: «Трэцім этапам назапашвання матэрыялаў былі кнігі. «Глыбокая плынь» Шамякіна, «Мінскі напрамак» Мележа, «Векапомныя дні» Лынькова… Пасля мемуары. Да іх была вельмі вялікая павага. Чытаў іх звычайна з картай… Такім чынам і адбывалася назапашванне ведаў».
I ўвогуле, сцвярджае Іван Гаўрылавіч, «галоўны настаўнік – увесь вопыт, назапашаны літаратурай, прытым не толькі нацыянальнай, але і літаратурай іншых народаў – блізкіх і далёкіх…»2.
Акрамя таго, нямала значылі для I. Чыгрынава непасрэдныя кантакты «з вядомымі партызанамі, кіраўнікамі падполля і былымі партызанскімі камандзірамі». Як згадвае ён, «бывала, у мяне збіралася памногу партызанскіх камандзіраў. Такіх, як Мачульскі, Захараў, Булат, Жунін, Мармулёў, Ціхаміраў, Джагараў. Мы падоўгу гутарылі, пра ўсё гутарылі… Некалькі разоў сустракаўся ў Маскве з Панамарэнкам (начальнікам Цэнтральнага штаба партызанскага руху ў гады вайны – А. М.). Пасля ў мяне завяліся свае ўласныя карэспандэнты, якія пісалі пра сябе, пра сваё жыццё, пра партызанскую барацьбу, пра людзей, што ўдзельнічалі ў гэтай барацьбе. Напрыклад, Сцяпан Канстанцінавіч Крайко, што жыве ў Навазыбкаве. Сшыткаў з запісамі збіралася багата…».
Ні ў якім разе нельга абысціся і без яшчэ аднаго прызнання Івана Гаўрылавіча, таму што і яно яскрава сведчыць, наколькі цяжкая праца над раманам і як не бывае пры гэтым дробязяў. Каб пісаць адну праўду пісьменнік павінен вельмі дасканала ведаць жыцце Пры тым у самых розных яго праяўленнях: «Нанава вучыў, скажам, птушак, травы, расліннасць. Нават складаў уласны траўнік. У мяне і цяпер ёсць свой траўнік. Звычайна браў сваіх пляменнікаў на луг, у лес ці поле, прыносіў адтуль ахапкі рознай травы і кветак і разбіраў пасля гэтыя букеты з суседзямі, параўноўваў з каляровым атласам раслін, якія растуць у Беларусі, у нас на Магілёўшчыне, і знаходзіў нейкую дакладную беларускую назву іх. Зараз у мяне гэтых назоваў каля сямісот. Гэтак жа сама пазнаваў нанава птушак. Раней здавалася, што ўсё ведаў, а як пачаў пісаць, аказалася – мала гэтага ведання… Я павінен сказаць, што наогул наша літаратура не надта багатая на птушыныя спевы і пахі траў. (Вядома, кажу не ў крыўду Івану Пташнікаву.) У ёй, канечне, усё спявае і пахне, але канкрэтна не разабрацца, што гэта пахне і хто спявае.
А гэта ж, думаецца, гаворыць не на карысць літаратуры. Таму, мне здаецца, недарэмная была спроба зноў вярнуцца ў птушыны край, у пах кветак. Гэтую «падрыхтоўчую» работу і цяпер раблю. Таму, можа, і пішу марудна…».
Пра гэтыя сакрэты творчай лабараторыі I. Чыгрынава і чытачы, і крытыкі, за выключэннем хіба ягоных сяброў, як вядома, даведаліся, калі да яго як да раманіста прыйшоў заслужаны поспех. Тады ж, у 1970 г., з’яўленне «Плачу перапёлкі» на старонках часопіса «Маладосць» (№ 10–12) для большасці стала нечаканасцю. Нечаканасцю не таму, што I. Чыгрынаў напісаў раман. Цяжка было паверыць, што ў падзеі пачатку вайны так дакладна пранік аўтар, які перажыў яе дзіцем. Настолькі выразна адчувалася атмасфера трывожных гадоў, так жыло ў творы ўсё вайной – болем, смерцю, слязьмі, пакутамі і пакуль што нейкай няпэўнасцю, тымі ваганнямі, калі кожны павінен быў дакладна вырашыць, як быць далей.
Пра боль, пакуты, смерць, слёзы, вядома, літаратура пісала і раней, але, каб гэтак адкрыта пра ваганні?! Ды каго – аднаго з лепшых калгасных камуністаў Радзівона Чубара! Таму невыпадкова, калі раман друкаваўся ў «Маладосці», у рэдакцыйныя справы часта ўмешваўся Галоўліт, прымушаючы аўтара ўносіць пэўныя ўдакладненні, асобныя праўкі. Сёе-тое сапраўды даводзілася правіць, але на перапісванне раздзелаў I. Чыгрынаў не ішоў. Прынцыповасць пры гэтым праявіў і тагачасны галоўны рэдактар «Маладосці» А. Асіпенка.
Нядобразычліўцы не пакінулі Івана Гаўрылавіча ў спакоі і пасля публікацыі рамана ў часопісе. Новыя пакуты пачаліся, як ён прапанаваў рукапіс тагачаснаму выдавецтву «Беларусь» (што адбывалася пры гэтым, І. Чыгрынаў падрабязна расказаў на старонках «ЛіМа», 1995, 14 красавіка). Так званая ўнутраная рэцэнзія была адмоўнай. Не пашкадаваў аўтара і выдавецкі рэдактар: «Божа мой, там не засталося ад майго тэксту ніводнага жывога месца. Па рамане папрацавалі, як цапамі па расцярушаных снапах на таку. Ды ў дзве рукі. Найбольш вылучылася адна. Почырк яе мне знаёмы быў».
Можна зразумець пасля ўсяго стан аўтара: «Даўно гэта было, але цяпер помню, як пацямнела ў мяне ўвачу, калі ўбачыў рэдактарскі здзек, і закружылася
ў галаве. У пакоі ўтварылася нямая сцэна. Аднак вось я ачомаўся, узяў у рукі папку з машынапісным тэкстам рамана, усё роўна як ватным языком сказаў: «Дазвольце я пазнаёмлюся з заўвагамі дома». Так і сказаў – пазнаёмлюся, маўляў, не з праўкамі, а з заўвагамі». Дома ж, зірнуўшы як след на рукапіс, адчуў: «Ніякай рады праўкам немагчыма было даць. Нічога майго ў рамане не засталося. Адны героі. Але можна ўявіць сабе, на каго падобныя яны сталі цяпер, калі падзеі гэтак перайначаны?»
Невядома, як зрабіў бы на месцы I. Чыгрынава нехта іншы, а ён засеў за пісьмовы стол, каб за некалькі дзён сцерці ўсе сляды такога «рэдагавання». Калі ж вярнуў рукапіс у выдавецтва, цяпер, можна сказаць, ужо аслупянелі яго супрацоўнікі. I пасля ўзгадненняў з начальствам раман усё ж вырашылі выдаваць: «Рэдагаваць гэты раз «Плач перапёлкі» ўзяўся галоўны рэдактар Антоненка. Небывалая рэч у практыцы выдавецтва нябожчыка Матузава!» I тут Іван Гаўрылавіч дадае з непрыхаванай усмешкай: «З таго часу яшчэ адна перапёлка пачала лётаць па Беларусі, нават па цэлым свеце…»
«Крыві», як бачым, аўтару было сапсавана нямала, але раман прагучаў… «Першапачатак народнага подзвігу» – так сказаў пра яго адзін з першых рэцэнзентаў Уладзімір Юрэвіч. Сапраўды, – першапачатак. Хоць пакуль верамейкаўцы нічога гераічнага і не зрабілі, але ўсе яны жывуць прадчуваннем нечага новага, вялікага, што абавязкова паўплывае на далейшыя іхнія лёсы, а значыць, і размяжуе, падзеліць усіх на два лагеры. На тых, хто застанецца прыхільнікам савецкай улады, зробіць усё магчымае, каб змагацца за вызваленне ад ворага. I на фашысцкіх прыслугачоў.
Перачытваючы раман «Плач перапёлкі», адразу прыгадваеш чыгрынаўскае выказванне, што прагучала афарыстычна: «Раман – гэта народ». Вачыма самога народа і глядзіць пісьменнік на падзеі, што адбываюцца ў Верамейках, прыглядаючыся не толькі да ваеннай рэчаіснасці, але і кідаючы позірк у гісторыю, у дзень учарашні. Так паступова ў творы з’яўляецца ці не самы важны, абагульнены вобраз – вобраз маці-Беларус. Над яе лёсам задумваюцца сяляне яшчэ перад самым пачаткам той вялікай бяды, якая неўзабаве абрынецца на Верамейкі. У хвіліны гэтага трывожнага роздуму адзін з верамейкаўцаў Кузьма Прыбыткоў, які ў дадзеным выпадку ўспрымаецца самім увасабленнем народнай мудрасці, празорлівасці і адначасова неўміручасці – прамаўляе словы, што з поўным на тое правам (можна паставіць свайго роду эпіграфам і да «Плачу перапёлкі», і да іншых раманаў I. Чыгрынава: «Я от думаю цяпер, дак неяк ажно дзіўна размешчана ета Беларуся наша, бытта гасподзь знарок яе паклаў так. Усё праз нас з вайной ходзяць, усё праз нас. Здаецца, каб хто перанёс яе ў другое месца, дык і нам бы па-другому жылося. А зямля харошая, можа нават лепшая за рай той. Ета ж падумаць толькі – у другіх голад, дак жо голад, людзі, як тыя мухі, гінуць, вазьмі хоць Украіну, таму во і нядаўна колькі паўмірала, а ў нас адно мужыкі паапухалі – ні кара дак ягада, ні ягада дак грыб, а тама ўжо бульба пойдзе, жыта, але чалавек неяк выб’ецца з бяды, абы не сядзеў рукі склаўшы. Не, зямля наша папраўдзе райская…»
З гонарам за родную Беларусь, яе вынослівасць і няскоранасць напісаны раман I. Чыгрынава. Разам з тым і з болем, што так шмат давялося перажыць народу, асабліва ў гады Вялікай Айчыннай вайны. З усведамленнем неўміручай памяці аб загінуўшых, аб скалечаных. Паняцце гістарызму ў дачыненні да твора набывае глыбокае значэнне. Сувязь часоў, паяднанне ўчарашняга і сённяшняга, спасціжэнне ўсяго гэтага ў дыялектычным адзінстве выходзіць на першы план. І вось ужо за лёсам невялікай вёсачкі Верамейкі пачынае бачыцца ўся зямля беларуская.
З першага ж абзаца рамана само жыццё паўстае ва ўсім яго адзінстве і супярэчнасці. Адзінства звычайнага і вечнага і таго пачварнага, што, здавалася б, ніяк немагчыма ўвязаць з гэтым звычайным і вечным. Але ў тым жа і супярэчнасць, што цесна паяднаны розныя пачаткі: «Ноч была з расой, ажно халодная, як у самую восень. Але ціша стаяла незвычайная – у наваколлі больш не чулася таго грукату і гулу матораў, што прынесла ў Забесяддзе вайна.
Астаткі 55-й дывізіі, якая ўваходзіла тады ў 13-ю армію, што абаранялася на Сажы паміж Прапойскам і Крычавам, без баёў пераправіліся праз Беседзь, невялікую раку на паўднёвым усходзе Беларусі, і адступілі на Стругаўскую Буду. У тым баку быў падрыхтаваны новы абараняльны рубеж: ажно ці не месяц бабы і хлопцы дапрызыўнага ўзросту ездзілі з Верамеек капаць акопы і супрацьтанкавы роў».
Але паколькі ў дадзены момант усё ж дамінуе тое, што супярэчыць здароваму чалавечаму існаванню, I. Чыгрынаў і ў перадачы стану прыроды гэтаксама пратакольна дакладны, як і тады, калі піша пра ваенныя стасункі. «Ноч была з расой, ажно халодная…» – мінімум вобразнасці і максімум інфармацыйнай насычанасці. Больш таго, гэтая, я б сказаў, эмацыянальная стрыманасць, нават нейкая «халоднасць» стылю і ставяць за мэту ў некалькіх словах паказаць, што прыйшло на зямлю гора, навалілася тая бяда, якую неўзабаве народ спазнае ва ўсю.
А пакуль няпэўнасць становішча, што спалучаецца з жаданнем, калі не кожнага жыхара, дык большасці разабрацца, што і да чаго, каб не застацца ў баку ад падзей. Адразу ж уваходзяць у раман два яго галоўныя героі – старшыня верамейкаўскага калгаса Радзівон Чубар і яго намеснік, а калі дакладней – загадчык гаспадаркі Дзяніс Зазыба. Неўзабаве мы пераканаемся, што яны як бы два полюсы ў творы (ды і ў наступных чыгрынаўскіх раманах таксама). Аднак пры ўсёй рознасці ацэнкі імі становішча, якое склалася, не хацелася б называць гэтых чыгрынаўскіх персанажаў антыподамі. Усё-такі разыходжанні ў Чубара і Зазыбы не ў галоўным, бо галоўнае сумнення ў іх не выклікае: станавіцца ў актыўны строй барацьбітоў з фашызмам трэба абавязкова.
Праўда, падыход да гэтага ў іх розны. I гэта адчуваеш адразу. Зазыба і яшчэ двое калгаснікаў – Іван Хахол і Мікола Рацэеў пры набліжэнні немцаў да Верамеек пагналі на ўсход кароў, каб тыя не дасталіся ворагу. З заданнем яны справіліся паспяхова і «праз пару дзён у вёску вярнуўся Дзяніс Зазыба. Івана Хахла і Міколы Рацэева з ім не было; тыя падаліся на прызыўны пункт у Хатынічах». А вярнуўся Зазыба «ахлялы – напіўшыся па дарозе ў Верамейкі халоднай вады, ён падхапіў гарлянку». Даведаўшыся аб вяртанні Дзяніса Яўменавіча, да яго і заспяшаўся Чубар. Пацікавіўся, ці здалі кароў, а атрымаўшы станоўчы адказ, не стрымаўся, «плюснуў… прыжмуранымі ад бяссонніцы вачыма». Выказаў незадавальненне: «Але доўга нешта вы там». Ды адчувалася – для прыліку пачынаў не з самага галоўнага, бо непакоіла яго зусім не гэта. Быццам «заводзіў» сябе чалавек.
Нарэшце, «Чубар сказаў, але ўжо нібыта ў злосці:
– На шапачны разбор, лічы, прыйшоў!..»
Здавалася б, толькі радавацца трэба, што Зазыба вярнуўся ў родную вёску, каб разам думаць, што рабіць ей. Мабілізацыі ён не падлягаў, а немцы толькі наблізіліся да Верамеек, таму было дзе прыкласці рукі, хоць, несумненна, і сам Зазыба наўрад ці мог пэўна сказаць, як будуць разгортвацца далей справы. Але калі Дзяніс Яўменавіч пакуль у развагах, сумненнях, то для Чубара нібыта ўсё даўно зразумела: «Усе бягуць як падалей адсюль, у тыл, а ты раптам?»
Зазыба спрабуе як мага спакайней давесці прычыну свайго вяртання дамоў: «Я, Антонавіч, за гэты час, як ішоў сюды, паглядзеў трохі і на людзей, і на свет. Дык адны і праўда, як ты кажаш, бягуць, а другія дак і не думаюць. Так яно і з Верамеек, здаецца ж, ніхто не пабег?»
Праўда, і з Чубарам як быццам нельга не пагадзіцца: «Ну і што?.. Але ты калгаснікаў не раўняй з намі. Калгасам жа кіравалі мы з табой. Ці можа, забыўся?» Калі што, дык, безумоўна, спярша давядзецца адказваць начальству і тут ад гітлераўцаў літасці не чакай. Але, як бачна, у нечаканым Зазыбавым вяртанні назад (нечаканым у тым сэнсе, што на гэтае вяртанне Чубар ніколькі не спадзяваўся), ён бачыць і штосьці іншае, што да пары да часу выказваць не збіраецца. Нарэшце рэжа праўду-матку ў вочы: «А можа ты спадзяешся і з новай уладай паладзіць? Што ні кажы, і сам як бы пацярпеў, і сын твой…»
На падобны папрок Зазыба зрэагаваў па-свойму:
«…пасунуў да сцяны падушку, сеў: ён раптам адчуў, як пачало не хапаць яму паветра.
– Ну, што!.. Ты гэта!.. – адно здолеў вымавіць ён».
Таму так і зрэагаваў, што Чубар закрануў ці не самы балючы момант у яго жыцці: «Да Зазыбы вярталася непрыемнае пачуццё, якое ўзнікла гадоў колькі, пасля арышту Масея (сына – А. М.). З’явілася яно не таму, што раптам знялі са старшыні яго, Зазыбу» а паставілі Чубара. Якраз гэта Зазыба перажываў без асаблівага надлому, можа, нават таму, што няшчасце, якое здарылася з сынам, завалодала яго істотай, узяло верх над усім, і не было як думаць пра асабістую крыўду».
Тым не менш «Зазыба перамог пачуцці і сказаў зусім памяркоўна:
– Яшчэ зарана нам чубы дзяліць, старшыня».
Я нездарма так падрабязна засяроджваю ўвагу на гэтым пачатковым дыялогу ў рамане. Нездарма, бо акурат з самой гутаркі і бачна, што за людзі Зазыба і Чубар. Безумоўна, у далейшым і ў самім «Плачы перапёлкі», і ў іншых раманах іх вобразы атрымаюць далейшае развіццё, і кожны шмат у чым акрэсліць уласную пазіцыю, зробіць яе больш выразнай.
Так гэта… Ды сутнасць, канечне ж, застаецца ранейшая. Зазыба – чалавек абачлівы, прагматык, які ў кожным канкрэтным выпадку вывярае свае паводзіны, арыентуе іх згодна абставін. Чубар жа схільны да актыўнага дзеяння, безаглядкавы, не прывык ісці на кампрамісы, не можа адысці ад указанняў, атрыманых перад вайной і ў першыя дні вайны ад раённага начальства. Забывае (ды і, бадай, ніяк не хоча прыняць пад увагу), што абстаноўка ўжо змянілася, і тое, што было правільнае ўчора, аніяк не дапаможа і дзейнічаць, і змагацца.
Маючы перад сабой вялікую і высакародную мэту – разгром ворага (але ж, несумненна, такая мэта і ў Зазыбы), Чубар гатовы адразу ж усё наўкола ламаць, крышыць, знішчаць, не прымаючы пад увагу, што людзям усё адно давядзецца неяк жыць на акупіраванай немцамі тэрыторыі. Разумеючы Чубараву напорыстасць, непрымірымасць, якая лёгка пераходзіць у агрэсіўнасць, Зазыба, як толькі можа, спрабуе хоць крыху «астудзіць» свайго паплечніка. Аднак гэта яму даецца нялёгка.
Чыгрынаў, заглыбляючыся ў характары кожнага з іх, спрабуе (і гэтага дасягае) як мага больш пераканаўча паказаць, што ўжо з самага пачатку вайны на акупіраванай тэрыторыі (ці на той, якая, як Верамейкі, неўзабаве будзе занята ворагам), намеціліся два падыходы да таго, што неабходна рабіць. Чубар і яму падобныя дзейнічалі, прытрымліваючыся афіцыйных дырэктыў, а яны ведама якія былі: усё знішчай, палі! Пра адну з такіх дырэктыў Чубар і нагадвае Зазыбу: «А нам чыталі. Сабралі ў райкоме і чыталі. Сам Маштакоў (першы сакратар райкома партыі – А. М.) чытаў. Дык вось, каб ты не гаварыў абы-што. Там чорным па белым сказана, няцяжка было запомніць: пры вымушаным, разумееш – пры вымушаным адыходзе часцей Чырвонай Арміі трэба не пакідаць праціўніку нічога. Калгасы павінны выганяць жывёлу, а хлеб здаваць пад ахоўнасць дзяржаўных органаў. А тая маёмасць, якую нельга вывезці, павінна, безумоўна, знішчацца. Знішчацца, разумееш? Каб не пакінуць ворагу. Адну спустошаную зямлю трэба пакідаць. Адну спустошаную зямлю!»
Зазыба ж і тыя, хто прывык да самастойных дзеянняў (а іх, на жаль, аказалася няшмат, усё ж сказаўся сам час, калі кожны чалавек станавіўся толькі свайго роду вінцікам дзяржаўнай машыны, а таму і далёка нямногія асмельваліся пярэчыць начальству), да многага, калі не да ўсяго даходзілі самі, уласным розумам. I нічога на веру не браць. А яшчэ – і гэта ў ваенных абставінах ці не найбольш важна – дзейнічалі згодна мясцовых умоў. Той жа Зазыба, пачуўшы ад Чубара пра неабходнасць «адну спустошаную зямлю пакідаць», так зрэагаваў:
« – А людзей? – хмура запытаў Зазыба.
– Што людзей?
– А тое, што людзі ж застаюцца на гэтай зямлі. Ім жа есці патрэбна нешта будзе?»
Па сутнасці, на гэтыя словы Чубару і няма як пярэчыць. Што хацеў, тое і атрымаў. Але не быў бы Чубар Чубарам, калі б супакоіўся. У яго і на гэтыя, урэшце апраўданыя і зразумелыя развагі Зазыбы, адказ падрыхтаваны. Аказваецца, для верамейкаўскага старшыні ўсё прасцей простага: «А хто іх прымушае заставацца? Той, хто па-сапраўднаму любіў савецкую ўладу, не будзе сядзець. Той ужо даўно зняўся з месца і паехаў».
Да чаго ўжо спакойны Зазыба, але тут і яго даняло. Хоць і спрабуе яшчэ стрымаць сябе: «ад хвалявання намацаў за спіной падушку, узяў яе аберуч і, прыціскаючы нечага да жывата, сказаў:
– Добра, тады давай па-другому гаварыць. Ты от кажаш – той, хто любіў савецкую ўладу, не застанецца. Няхай так. А як, па-твойму, – нашы верамейкаўскія бабы не любілі яе, што нікуды не падаюцца?»
Страсці, так сказаць, накаляюцца, і I. Чыгрынаў па-ранейшаму надзіва дакладны ў выяўленні характару кожнага з суразмоўцаў. Чубар, быццам той нерв, нацяты – адно крані, пашкадуеш… Зазыба ж – нязменны спакой і раўнавага, але тым не менш за словам у кішэнь не лезе. I не проста «здачы» дае, а і праяўляе здзіўляючае веданне жыцця і самога чалавека. Чаго, урэшце, і ад іншых патрабуе, а ў дадзеным выпадку – ад Чубара. Калі той пачуў ад свайго намесніка запытанне наконт верамейкаўскіх жанчын, то «выпаліў»: «Я ім у душы не лазіў». А ў адказ пачуў магчыма ў нечым і грубаватае, але істотнае: «А варта было б. А то ты больш пад спадніцы ім лазіў». «Чубару такая гаворка не спадабалася, асабліва апошнія Зазыбавы словы абуралі, але адказаць што ён не знайшоў, адно сцяў зубы».
У I. Чыгрынава погляд на вайну менавіта народны. На падзеі, якія адбываюцца і мусяць адбыцца, ён глядзіць вачыма самога народа, а выказнікам думак апошняга выступае Зазыба. Праўда, і Дзяніс Яўменавіч не толькі ўласнымі меркаваннямі і развагамі дзеліцца. Ён таксама прыслухоўваецца да голасу тых, з кім жыў і жыве і чыя думка для яго вельмі важная, а часам, дык і вызначальная:
«Тым часам Зазыба не пераставаў даводзіць:
– I яшчэ я табе скажу, Чубар, а ты ўжо як хочаш, – хочаш слухай, а хочаш не. Але я яшчэ ў тую германскую чуў, як Панаська гаварыў. Быў у нас такі чалавек, да калгасаў памёр. Ты яго не заспеў. Дык от Панаська нават тады гаварыў: хто з роднае зямлі ўцякае, той ворага не перамагае».
Запярэчыць Чубару, па сутнасці, няма чым. Адно і застаецца яму, што прамовіць: «Гэта ўжо не тваёй галавы справа. Мы з табой людзі маленькія». Праўда, гэта ніколькі не значыць, што Чубар гатовы адступіцца ад свайго: «Я цябе ўвяду ў курс. Ведай – у засеках у нас пуста. Здалі ўсё – і пшаніцу, якая была, і грэчку. За гэта я спакойны. Гэта ўжо фашыстам не дастанецца. А цяпер пра тое, што ў полі стаіць… Адным словам, гэта ўжо будзе твой клопат. Раз ёсць дырэктыва, трэба выконваць яе».
«Раз ёсць дырэктыва» – за гэтым увесь верамейкаўскі старшыня. Чалавек свядомы, патрыёт, але пакуль вінцік і не больш. Калі ж улічыць ваенныя абставіны, дык з-за сваёй упартай агрэсіўнасці і непрадказальнасці паводзін ён у нечым і небяспечны. На гэтым моманце таксама акцэнтуе ўвагу аўтар рамана: «Кажуць, ад чужых слоў галава не баліць. Але Зазыбу пасля размовы са старшынёй не на жарты занепакоіла. У душы пасяліўся страх – было такое адчуванне, нібыта па вёсцы хадзіў хто з гарачай галаўнёй».
А тым часам немцы наблізіліся да Верамеек, знаходзіліся ўжо ў суседніх Бабінавічах, а гэта ўсяго за сем кіламетраў. Паколькі Чубар пра свой асноўны намер нічога пэўнага не сказаў, але, тым не менш, адказнасць за калгасныя справы ўзваліў на плечы Зазыбы – «гэта ўжо… твой клопат», Дзянісу Яўменавічу неабходна і самому ва ўсім разбірацца. Як далей дзейнічаць, яго ў многім зарыентавала размова з першым сакратаром райкома партыі Пракопам Маштаковым, які Дзянісу Яўменавічу давяраў і якога «не даў у крыўду», калі арыштавалі Масея. Праўда, цяпер і Маштакоў не збіраўся гаварыць нешта пэўнае, а хутчэй не мог зрабіць гэтага. Толькі, што ёсць дырэктыва, пра якую згадваў Чубар, пацвердзіў, а ў астатнім:
« – М-да, – сказаў ён праз нейкі момант, – кругом нам задаў фашыст задачу. Затрымайся на Сажы фронт яшчэ на два тыдні – хоць пра гэта галава не балела б. Са жнівом паспелі б. А цяпер збажына стаіць у полі быццам назнарок. Давядзецца неяк выкручвацца. Фашыстам і сапраўды нельга нашага хлеба аддаваць. Ён яшчэ самім спатрэбіцца».
Думаецца, тут неабходна маленькае, але, як на сённяшні дзень, істотнае ўдакладненне. Несумненна, што прачытаўшы аб тым, як на далейшыя дзеянні Зазыбу зарыентаваў ніхто іншы, а першы сакратар райкома партыі, знойдуцца ахвотнікі ўсумніцца ў праўдзівым адлюстраванні падзей. Маўляў, I. Чыгрынаў не абышоў «ідэалагічных догмаў», калі ўсё добрае было звязана толькі з «розумам, гонарам і сумленнем эпохі».
Папракнуць пісьменніка то можна. Пры адной умове: калі чытаць і «Плач перапёлкі», ды і іншыя раманы павярхоўна, не імкнучыся пранікнуць у іх сутнасць. А вось калі адчуеш іх сапраўдны змест, іх унутраную напоўненасць, пераканаешся – так, як пісаў I. Чыгрынаў, і трэба было яму пісаць. Гэта адпавядала і адпавядае самой праўдзе жыцця, тагачасным рэаліям. Хочаш таго ці не, а на чале партызанскага руху стаялі партыйныя органы (пра гэта I. Чыгрынаў у наступных раманах скажа куды больш падрабязна). I людзі, падобныя Зазыбу, Чубару, не маглі з ім не кантактаваць.
Безумоўна, калі б раманы пісаліся цяпер, у іх загучалі б і новыя матывы. Не маглі б не загучаць, але гэта былі ўжо і зусім новыя творы. Не «Плач перапёлкі», не «Апраўданне крыві» і г. д. Дарэчы, наконт магчымай карэкціроўкі ў згаданых творах у адным з інтэрв’ю Чыгрынаву было зададзена такое пытанне: «Яшчэ зусім нядаўна мы вучылі, што адной з крыніц перамогі была калектывізацыя. Цяпер ведаем, што да вымышленых Верамеек былі рэальныя Курапаты. Няма адчування, што сёння пісалася б іначай?» .
Іван Гаўрылавіч адказаў так: «Я гэтае пытанне таксама сабе задаваў, калі падчас працы над сцэнарыем (тэлевізійнага мастацкага фільма «Плач перапёлкі» – А. М.) давялося вярнуцца да трылогіі (хоць вельмі не люблю перачытваць напісанае). I ўсё-такі прыйшоў да думкі, што і пісаў бы гэтак жа, і героі былі б такімі ж. Яны (і я) не ведалі назвы Курапаты, але ж бачылі, як знікаюць людзі за непрыбраны своечасова лён, за падабраны ў полі каласок… Спытайце сёння народ, і ён пакажа не адны Курапаты. Я пра гэта пісаў. Але хто мог тады з вышыні сённяшняга ведання растлумачыць, што адбываецца? Верамейкаўцы? Калі я сеў за апошнюю кнігу пра вайну, спакуса фактаў, якія адкрываліся, штурхала пад локаць… Але з-пад пяра выходзілі не мае героі, яны гаварылі не сваім голасам. Не, іначай было б пісаць несумленна»*.
Гэтая здатнасць I. Чыгрынава глядзець на падзеі як мага больш аб’ектыўней і надае раману «Плач перапёлкі» праўдзівасць і пераканаўчасць, дазваляе гаварыць аб ім як аб новым слове пра жыццё народа на самым пачатку вайны. Аднак гэта не значыць, што пісьменнік абмяжоўвае сябе часавымі рамкамі. Раман тым і цікавы, што ў ім паяднаны розныя эпохі. Няхай і дасягаецца гэта не праз падачу аб’ёмных, панарамных сцэн і эпізодаў з мінуўшчыны, тым не менш і яна ў «Плачы перапёлкі» жыва прысутнічае, уладна заяўляе аб сабе. I дасягаецца гэта шляхам (і дзякуючы) кароткім рэтраспекцыям, якія маюць найчасцей інфармацыйны характар, аднак усё ж дазваляюць Івану Гаўрылавічу сказаць шмат. Дакладна схапіла падобны момант у гэтым рамане Г. Егарэнкава: «Пад пільным позіркам пісьменніка кароткае «сёння» стала напаўняцца гістарычным вопытам, які, магчыма, растлумачыць і заўтрашні дзень. Межы рамана пашыраюцца, і падзеі двухстогадовай даўнасці (заснаванне Верамеек пасля паўстання Васіля Вашчылы) натуральна ўпісваюцца ў яго наўмысна замаруджаны свет. Непрыкметна, паступова замаруджанасць паварочваецца насцярожлівасцю, унутранай напружанасцю. Актыўная работа думкі стварае своеасаблівую атмасферу «напярэдадні», «на парозе».
I што самае важнае, – гэтае як бы сумяшчэнне часавых пластоў пачынаецца акурат з таго моманту, калі Зазыба меў гаворку з Маштаковым. Адпаведна і куды больш напоўненым, маляўнічым становіцца ў творы пейзаж. Праўда, да падобнай маляўнічасці I. Чыгрынаў таксама ідзе спакваля. Менавіта так паступова адкрываецца хараство прыроды патомнаму вяскоўцу (дарэчы, у адным з інтэрв’ю Іван Гаўрылавіч прызнаўся: «сам я, напрыклад, селянін па паходжанні, селянін па душы»)… Стомлены працай, акружаны паўсядзённымі клопатамі, ён найчасцей не мае магчымасці любавацца ўсім тым, што наўкола яго. Ды, як быццам, і няма патрэбы на гэтым асабліва засяроджваць увагу, усё ж даўно зразумелае, блізкае. Але наступае часіна, калі чалавеку хочацца разабрацца і ў самім сабе, і ў іншых людзях. I акурат тады знаёмыя пейзажы пачынаюць успрымацца інакш, чым раней. Позірк становіцца больш пільным, відучым, а душа – чулая, а сэрца – разнасцежнае.
Так і з Зазыбам адбываецца. Зазыбам з Верамеек, якія «ляжалі амаль падковай вакол… возера». I арганічна ўваходзіць у раман сам плач перапёлкі:
«Сёння перапёлка, няйначай, плакала – ці то гняздзечка яе разбурыў хто, ці яшчэ якая бяда прымусіла агалошваць тугой наваколле, але замест звычайнага спеву чуўся плач: – Піць-піль-віць… Піць-піль-віць…
Зазыба нарэшце адчуў гэта, і ў галаве ягонай узнікла пакутлівая думка: калі птушкі так плачуць са свайго гора, то як жа павінны тады галасіць людзі, у якіх гора наогул бывае незраўнана больш, а цяпер дык і зусім цераз край?
Успомнілася:

Перапёлка, трасцяно гняздзечка,
залато яечка,
перапёлка!
Перапёлка, пастушкі пагоняць,
гняздзечка разбураць,
перапёлка!»

Вобраз перапёлкі, што плача, дазволіў Г. Егарэнкавай правесці, як на першы погляд, нечаканую, а калі лепш разабрацца, дык зусім апраўданую і лагічна зразумелую паралель: «Назва першага рамана – «Плач перапёлкі» – прама ўказвае на сувязь са старажытнай усходнеславянскай традыцыяй. Успомнім сімвалічна-абагульнены плач Яраслаўны, якая пакутуе не толькі аб сваім мужы, але і аб лёсе роднай зямлі». Удакладняючы свае думкі, Г. Егарэнкава заўважае: «У «Слове..» прырода жыве агульным з чалавекам жыццём – плача, пакутуе і радуецца разам з ім». «Адлюстраванне адушаўлёнай прыроды, што пакутуе разам з чалавекам», – на думку Г. Егарэнкавай, – характэрна і для раманаў I.. Чыгрынава. Безумоўна, найперш для «Плачу перапёлкі».
А што ўжо казаць пра пакуты самога чалавека? Асабліва, калі гняце душу і няпэўнасць, ад якой не адкараскаешся. I тут I. Чыгрынаў, як ужо гаварылася, асноўную ўвагу засяроджвае на двух вобразах, каб на прыкладзе лёсаў Зазыбы і Чубара паказаць «успрыманне вайны як з’явы катастрафічнай, але пераадольнай» (У. Юрэвіч). Зазыба паўстае ў рамане чалавекам, які «нібы прыкіпеў да рэвалюцыі – праз усю грамадзянскую вайну пранёс ён сваю веру ў яе, пазнаваў спакваля, затое моцна і назаўсёды. I калі праз тры гады вярнуўся ў Верамейкі, то насіў ужо на гімнасцёрцы ордэн Чырвонага Сцяга. Тады гэта быў, можа, трэці чалавек з ордэнам на ўсю Калінінскую акругу».
Гэтая вера ў ідэалы рэвалюцыі, справядлівасці настолькі моцна жыве ў Зазыбе, што ён, бывае, і няздатны разабрацца, дзе праўда, а дзе ілюзорнасць. Дайшло было нават да таго, што Дзяніс Яўменавіч па-свойму паставіўся да жадання нямецкага каменданта Гуфельда не распускаць калгасы: «…раптам Зазыбу падумалася, што бабінавіцкі камендант… можа аказацца камуністам; зыходзіў ён у сваіх меркаваннях з таго, што ў Германіі некалі дзейнічала шмат камуністаў і гітлераўцы наўрад ці здолелі ўсіх перасадзіць у канцлагеры». Пазней герой I. Чыгрынава з усмешкай успомніць падобную сваю наіўнасць, бо куды лепш пераканаецца, хто ёсць на самай справе ўсе гэтыя гуфельды.
Тым не менш аўтар правільна робіць, што ўводзіць у сюжэтную канву твора і гэты, здавалася б, выпадковы эпізод. А ўсё робіцца пісьменнікам дзеля таго, каб падкрэсліць, наколькі яго героі – людзі ад самога жыцця, ад зямлі, а значыць, і «непрыдуманыя». Дарэчы, наконт прататыпу Дзяніса Яўменавіча ў аўтара ёсць такое сведчанне: «мой галоўны герой у раманах – Дзяніс Зазыба – да мяне… прыйшоў з газеты – пра яго ўпершыню прачытаў у Краснапольскай раённай газеце ў артыкуле I. Сямёнава «Пратрубілі трубачы трывогу». Гэта быў Пятро Трафімавіч Вераб’ёў, герой грамадзянскай вайны».
Аднак, безумоўна, нельга сказаць, што Зазыба цалкам «спісаны» з таго ж Вераб’ёва. Як і кожны мастацкі персанаж – ён вобраз абагульнены, збіральны. Правільней сказаць – Зазыба часцінка, няхай і невялікая, людзей, якія душой успрынялі рэвалюцыю, змагаліся за яе на франтах грамадзянскай, а ў сталым узросце не засталіся ў баку ад барацьбы з нямецка-фашысцкімі захопнікамі. Інакш яны і рабіць не маглі, таму што савецкую ўладу выпакутавалі асабістым жыццём: «…Мы ўсе, хто за яе біўся тады, ведалі, якая гэта ўлада і навошта яна людзям патрэбна!..»
Няхай і пазней гэта будзе прамоўлена Зазыбам, тым не менш яно добра стасуецца і да падзей, што адлюстраваны ў рамане «Плач перапёлкі».
Хоць «падзей» – сказана загучна. Правільней, бадай, сказаць: да таго, што адбываецца на працягу некалькіх тыдняў у Верамейках. А адбываецца, калі падыходзіць да ўсяго з пункту гледжання той жа падзейнай насычанасці, не так і шмат. Верамейкаўцы пакуль у трывожным чаканні прыходу немцаў. Верамейкаўцы ўбачылі сваіх першых дэзерціраў. Верамейкаўцы «распусцілі» калгас… Аднак верамейкаўцы ў пераважнай большасці не разгубіліся. I, безумоўна, не ў апошнюю чаргу дзякуючы Зазыбу.
Разам з тым нельга засведчыць, што і Зазыба ў нечым нагадвае «вінцік». Хто-хто, а ён здатны даць падзеям уласную, у нечым і крытычную ацэнку. Гэта тычыцца і таго, што адбывалася ў канцы трыццатых гадоў, і што, безумоўна, не магло мінуць Верамеек. Праўда, Зазыба (і тут I. Чыгрынаў ніколькі не ідзе насуперак праўдзе) далёка не адразу прыходзіць да ўсведамлення, што нешта рабілася не так, як трэба. Пры гэтым спрацоўвае тая рэвалюцыйная перакананасць, якой ён мог ганарыцца і якая, узведзеная ў абсалют, магла нарабіць шмат бяды.
Але гэта добра ведаем мы сённяшнія. I нам, зразумела, няцяжка выступаць суддзямі. А як было Зазыбу? «Некалі Зазыбу дужа злавала, калі бацька, Яўмен Зазыба, пытаўся: «Чаму твой Сталін ходзіць у ботах? Маўчыш? А чаму тады Ленін не насіў іх? А я ведаю, бо Сталін усё наравіць напрасткі пайсці, яму і балота не перашкода, а Ленін гэтак не рабіў, таму і было пры ім па-іншаму».
У паводзінах Леніна сёння таксама адкрылася нямала негатыўнага. Але не пра гэта гаворка, а пра тое, як да ўсяго ставіўся Зазыба. Зазыба, як сын свайго часу, сваёй эпохі… Дзяніс Яўменавіч і пасля чутага ад бацькі, і даведаўшыся пра «ворагаў народа» ў нечым мусіў, кажучы словамі паэта, «наступаць на горла ўласнай песні». I рабіў гэта з нейкай… бояззю: «Вядома, Зазыбаў бацька быў чалавек цёмны і жыў у адных забабонах, але насуперак усяму, што было разумнага, нават баючыся прызнацца сабе, Зазыба і сам паступова як не гатовы быў глядзець на чалавека, якога мільёны людзей лічылі за вялікага правадыра, праз акуляры «прытчы пра боты», асабліва пасля таго, як засудзілі Масея. I, вядома, не таму, што Масеева няшчасце абвярнулася бацькавай ганьбай: Зазыба надзвычай добра ведаў свайго сына, каб паверыць – тут, як кажуць, хоць голаў на кол».
Таму і баяўся Зазыба прызнацца ў тым, што адбылося ў яго душы, бо добра ведаў, да чаго гэта можа прывесці! Але не толькі… Ён проста не мог, не быў падрыхтаваны крытычна пераасэнсоўваць тагачасныя падзеі. I зноў жа не з-за сваёй адукацыі. Чалавека нельга вырваць з яго часу, самой эпохі..: Іншая справа, калі гэты чалавек – асоба, ён ніколі не будзе проста плыць па цячэнню, а паспрабуе агледзецца па баках, каб дабрацца да берага з меншай рызыкай.
Як не дзіўна, а сапраўднае нутро Зазыбы найлепш адчуў не хто-небудзь, а Брава-Жыватоўскі, той самы Брава-Жыватоўскі, які да вайны ціха жыў у Верамейках, а цяпер першым падаўся на службу да немцаў. Калі ў іх узнікла спрэчка (а спрэчкі будуць адбывацца часта, пры тым Зазыба не пабаіцца гаварыць праўду ў вочы), Брава-Жыватоўскі сказаў: «А ведаеш, чаму ты трымаешся яшчэ на паверхні? Цябе топяць, піхаюць уніз, а ты ўсё ўсплываеш? Не ведаеш? Не? Ды таму, што ты не сапраўдны камуніст быў… Сапраўдны камуніст – гэта Чубар. А ты, Зазыба… О-о не, Зазыба, ты не сапраўдны камуніст. Ты дзесяць разоў азірнешся, перш чым зрабіць што».
Аднак і Брава-Жыватоўскі разумее, што людзі, падобныя Зазыбу, як правіла, выключэнне. Час выхоўваў і гартаваў іншых. Безразважных, халодных, гатовых дзейнічаць, не азіраючыся на вынікі. Як той жа Чубар: «Але маліцеся богу, што Чубара вам позна прыслалі. Час не той стаў. А то б пайшло і ў Верамейках усё пад грэбень. Чубар-то ўжо не тое, што ты, баптыст. Ён не стаў бы шкадаваць кожнага».
Лінія Чубара ў рамане «Плач перапёлкі» займае куды больш значнае месца, чым лінія Зазыбы. Па той простай прычыне, што сама дыялектыка яго характару на пачатку вайны (ды і ў далейшым) куды больш складаная, чым Зазыбы. Таму I. Чыгрынаву даводзіцца асабліва падрабязна прасочваць усе зрухі, што адбываюцца ў характары гэтага персанажа, які доўга знаходзіцца на ростанях і праводзіць час у блуканнях. Як у прамым, так і ў пераносным сэнсе – у блуканнях па душэўных пакутах.
Як не дзіўна, але Чубара, які прывык заўсёды дзейнічаць згодна ўказанняў начальства, падвяла гэтая самая яго прыхільнасць да розных указанняў. Ён ніяк не мог вырвацца з мірнага часу. Таму, калі атрымаў тэлефанаграму з паведамленнем аб неабходнасці сабрацца ў Машавой, «ён не надаў гэтаму выкліку асаблівага значэння, дакладней, не столькі не надаў, колькі не здолеў разабрацца». Не пазваніў на другі дзень і ў райком, каб «растлумачыць сваё нез’яўленне – усё яшчэ пакладаўся на мірны час, калі выклікаў на розныя нарады было, можа, сапраўды замнога, і таму трэба было мець асаблівае чуццё на іх, каб адгадаць, на якую наведвацца абавязкова, а на якую не». А «ў той жа дзень сапраўды адбылася важная падзея – раённым камітэтам партыі сумесна са штабам 13-й арміі быў створаны партызанскі атрад, куды ўвайшлі актывісты раёна, старшыні сельскіх Саветаў, калгасаў, дырэктары машынна-трактарных станцый і прадпрыемстваў».
Адгукнуўся б Чубар на тэлефанаграму, ведаў бы, што і як рабіць. Дакладней, тады б за Чубара «думалі» іншыя, а цяпер яму «пачало рупіць, што менавіта апошняе, хоць і несвядомае непаслушэнства, калі можна так сказаць, і было прычынай, з якой вынікалі сённяшняе хваляванне і сённяшняе няведанне».
Чыгрынаў падае Чубара ў яго адзіноцтве не проста разгубленым. Верамейкаўскі старшыня апынуўся ў такім становішчы, калі няпэўнасць не толькі прыгнятае, а і нараджае ў свядомасці самыя розныя асацыяцыі. У тым ліку і боязь. А акурат яе і адчувае Чубар, калі прабіраецца ў раённы цэнтр Крутагор’е. Яму падаецца, што вось-вось з’явяцца нямецкія танкі: «У жыцці ён не належаў да палахлівых людзей, прынамсі, так лічыў нават сам – можа, да першага вялікага страху, але цяпер ледзь не станавіліся ў яго пад скураным картузом валасы: жахліва было б апынуцца аднаму перад фашыстамі…»
Праўда, страх Чубара можна зразумець. Адзін у полі не воін. Аднак I. Чыгрынаў на гэтым эпізодзе не спыняецца, неўзабаве нам давядзецца стаць сведкам таго, як Чубар гэтыя самыя нямецкія танкі сустрэне ўпершыню. Нечакана і як бы неўсвядомлена. Адсюль і куды большы страх: «Тое, што раптам убачыў Чубар за межавай канавай, прымусіла скалануцца і знямець – уздоўж канавы, выставіўшы на бульбянае поле гарматы, стаялі нямецкія танкі. Калі яны панаехалі сюды, Чубар не мог нават уявіць сабе: можа, у самы апошні момант, пад грымотамі бою. Але выгляд варожых танкаў выклікаў у ім амаль жывёльны страх. Чубар кінуўся з усіх ног ратавацца ў сярэдзіну лесу. У роце зрабілася горка, быццам пакаштаваў моху, што рос на дрэвах».
Зразумелы стан неабстрэлянага чалавека! А такім чалавекам верамейкаўскі старшыня і з’яўляўся: «Чубар не меў вопыту ў ваеннай справе – яму не давялося ўдзельнічаць у папярэдніх войнах па малалецтве».
Такое паняцце зусім не для таго, каб неяк як бы прынізіць Чубара, I. Чыгрынаў ужывае для перадачы яго становішча як «жывёльны страх» (урэшце, для сапраўднага пісьменніка ўсе персанажы аднолькава дарагія, хоць, безумоўна, часам ён і можа дазволіць сабе больш «сімпатызаваць» таму ці іншаму з іх), а каб як мага больш праўдзівей адлюстраваць яго ўваходзіны ў вайну. Уваходзіны чалавека, як ужо гаварылася, неабстрэлянага, але адначасова і не пазбаўленага пачуцця рызыкі, што гатова ўзяць верх над звычайнай разважлівасцю. Невыпадкова перад тым, як напароцца на танкі, Чубар, які стаў сведкам бою, «не вытрымаў і рушыў паціху ад вогнішча, каб зноў выйсці на небяспеку неразумнага звера».
«Жывёльны страх», «неразумны звер»… Пакуль і такія азначэнні ў дачыненні да Чубара падыходзяць. Ды і не толькі падыходзяць, а і ці не адзіна прымальныя. Чубар пакуль яшчэ не баец! Ён пакуль чалавек, які жадае змагацца з ворагам, аднак не ведае, як гэта рабіць. А калі і спрабуе нешта прадпрыняць, то застаецца, як кажуць, з… носам. Прыгадайма, як Чубар напаткаў чырвонаармейцаў Шпакевіча і Халадзілава, якія былі пакінуты сваім камандаваннем падпаліць мост, каб не даць магчымасці прайсці немцам. А гэта ж акурат тое, чаго і прагне Чубар. Калі ўзрыўное прыстасаванне па нейкай прычыне не спрацавала, ён адным з першых кінуўся да снапоў, што былі непадалёку. I сутыкнуўся з жанчынай, якая закрычала: «Ірады вы, ірады!..»
Характэрнае ў гэтым эпізодзе тое, што ў жанчыны нянавісць выклікалі дзеянні аднаго Чубара, хоць і Шпакевіч з Халадзілавым не засталіся, як кажуць, убаку: «Я ведаю, што ета не вы, – гаварыла яна праз слёзы. – Ета той, верамейкаўскі. А вы такія ж, як і мой. Мой таксама недзе вось так… ваюе… а можа, галаву злажыў… Не, я на вас зло не помню. А таму верамейкаўскаму…»
Значыць, пра Чубара, хоць аб гэтым у творы і не гаворыцца, у наваколлі ішла нядобрая слава. I гэта, як бачна, таксама не магло не штурхаць яго далей ад Верамеек. Абы дзе ваяваць, толькі не ў мясцінах, дзе ўсе свае і дзе ўсе адзін аднаго добра ведаюць. Ды нездарма часта атрымліваецца так, што ўсё адбываецца насуперак твайму жаданню. Так і ў Чубара. Чым далей ён «бяжыць» ад Верамеек, тым больш яны не хочуць яго «адпускаць» ад сябе. Хоць, праўда, гэтага ён сам не разумее. Але гэта, аднак, цудоўна разумеюць іншыя. Той жа палкавы камісар, з якім звяла дарога верамейкаўскага старшыню. Даведаўшыся пра сумненні новага знаёмага, пра яго пакуты і блуканні, той прама сказаў: «Ведаеце, што я зрабіў бы цяпер на вашым месцы?.. Вярнуўся б у свой калгас. Там вас добра ведаюць». На пярэчанне Чубара, што яго «хто-небудзь возьме ды выдасць немцам», камісар адказаў: «Усё будзе залежаць ад вас».
Яшчэ цяжка сказаць, як паставіўся б да ўсяго сказанага Чубар: «Камісаравы словы, здавалася, пакуль не краналі за жывое Чубара. Ён успрымаў іх як нешта такое, што абыходзіла яго», аднак не будзем забываць, што для Чубара заўсёды вялікім быў аўтарытэт начальства. А тут жа чалавек старэйшы за яго па ўзросце, а што самае галоўнае – па партыйнаму становішчу. Камісар для Чубара – той жа першы сакратар райкома партыі. А хіба мог калі верамейкаўскі старшыня аслухацца яго?
Ужо не проста раскрывае I. Чыгрынаў характар свайго героя. Ён як бы дакладна ўяўляе сябе на месцы Чубара, прадчувае кожны зрух у яго душы. Верамейкаўскага старшыню, «вядома, не пераконвалі камісаравы словы, бо яму не вельмі хацелася вяртацца ў Верамейкі, і ён стаяў перад палкавым камісарам з маўкліваю крыўдаю, адчуваючы, як храсне ад гэтага ўсё ўсярэдзіне». Ды «ні запярэчыць, ні напрасіцца ў адну дарогу з чырвонаармейцамі ён не адважваўся, бо лічыў, што свае асноўныя довады выказаў…». А яшчэ, відаць, і та му, што перад гэтым камісар, адшукаўшы на карце Верамейкі, сказаў: «Нават вёска пасярод лесу! Не, таварыш Чубар, грэх вам шукаць дзесьці на чужой старане тое, што можна знайсці дома». Прамовіў пры гэтым спакойна – «нібы ўзрадаваўся палкавы камісар»…
Але ж, ведаючы, хто па сваім характары Чубар, няцяжка здагадацца, як камісаравы словы адгукнуліся ў яго душы. Загадам прагучалі! А калі загад, то трэба выконваць. Да падобных дзеянняў Чубар даўно прызвычаіўся. I загады, ад каго б яны не ішлі, ён не прывык аспрэчваць, ды і не збіраўся гэта ніколі рабіць. Цяпер, збіраючыся ў зваротную дарогу, «у ім зноў жыў неспакой чалавека, якому рупіла немалаважная справа: ён хоць і не прымаў яшчэ таго, што мусіў падавацца ў Забесяддзе, як асэнсаваную і адзінапатрэбную ў ягоным становішчы рэч, але не паслухацца палкавога камісара не мог».
Вобразна кажучы, механізм заведзены… I Чубар жыве ў многім ужо не ў сваім сённяшнім вымярэнні, а ў заўтрашнім. Ён прыкідвае, на каго ў вёсцы зможа абаперціся. Хоць «логіка разважанняў прыводзіла да сумных вынікаў», тым не менш верамейкаўскі старшыня зусім не той, якім быў перад гэтым. Людзі экспрэсіўныя могуць хутка ўнутрана перайначвацца. Тое ж адбылося і з Чубарам, калі сустрэўся ў вёсцы Шыраеўцы з мужыкамі. Аднаму з іх, Ягору Пішчыкаву, інакш як партызанам і не прадставіўся:
« – Так, партызан, – падкрэслена, быццам насуперак, паўтарыў Чубар і адчуў, як паспакайнеў адразу, бо ў гэты момант для яго, можа, адбылося самае важнае: ён ужо сам упарта называў сябе ў новай якасці, на якую пакуль не меў, як і яму здавалася, падстаў».
Нямала для разумення далейшых паводзін Чубара дае яго нечаканая сустрэча з былым ваенурачом Скварцовым. З-за цяжкіх перажыванняў у першыя ж дні вайны гэты чалавек страціў розум. А паколькі Скварцоў трапіў у палон, фашысты вырашылі выкарыстаць яго псіхічную хваробу ў прапагандысцкіх мэтах. Далі яму даведку, згодна якой той не павінен затрымлівацца ўладамі: «то была самая сапраўдная бестэрміновая падарожная, накшталт тых, што выдавалі ў царскі час катаржанам, якіх выпускалі на волю, але якім не было вызначана месцажыхарства ва ўсёй краіне: рэшту жыцця, якое яшчэ заставалася за імі, належала пражыць у дарозе…» I кіраваўся Скварцоў з такой «падарожнай» ажно ў Свярдлоўск, дзе да вайны жыў.
Чубар правільна паставіўся да ўсяго, паспрабаваўшы давесці былому ваенурачу ўсю праўду: «Людзі ж глядзяць на гэты пропуск і вочы талопяць: фашысты калі сёння і не ўзялі яшчэ Свярдлоўска, то заўтра ці паслязаўтра браць напэўна ўжо збіраюцца, бо нездарма ж нават палонных адпускаюць туды. А Свярдлоўск – ён далей за Маскву. Значыць, фашысты ўпэўнены, што і Маскву забяруць, і далей пойдуць. Ніхто іх не здолее запыніць. А вы валачэцеся ад горада да горада, ад вёскі да вёскі і, самі таго не разумеючы, разносіце гэтую ўпэўненасць. Жывая рэклама фашысцкіх перамог!» I не быў бы Чубар Чубарам, калі б тут жа не вынес прыгавор бедалагу: «Ды калі хочаце пачуць праўду, то за такое вас мала да сценкі паставіць!» I Скварцоў адчуў небяспеку, дарма што скардзіўся перад гэтым на сваю | нямогласць, інтуітыўна спрацавала звычайная перасцярога, «раптам зварухнуўся ўвесь».
А далей адбылося тое, што і мусіла адбыцца: «I раптам ваенурача нібыта ўдарыла што знутры. У адно імгненне ён адкінуўся на спіну, перакуліўся, як гуллівы мядзведзь, цераз галаву, а тады гэтак жа хутка і амаль незаўважна ўскочыў на ногі і кінуўся бегчы паміж соснаў ад Чубара…» А Чубар… Чубар крыкнуўшы: «Стой!» і, зразумеўшы, што гэтым Скварцова не спыніць, «ускінуў на ўзровень вачэй вінтоўку перад сабой і стрэліў у спіну». Дзейнічаў пры гэтым, можна сказаць, аўтаматычна, і I. Чыгрынаў не прамінае зрабіць удакладненне: «мусіць, і тут працягваў адыгрываць сваё механізм, які нібыта з нядаўняга часу знаходзіўся ў сярэдзіне» (Чубара – А. М.).
I ў гэтым выпадку, як і ў іншых, дзе Чубару таксама даводзілася праяўляць сваю нястрыманасць, а ў пэўнай ступені і экстрэмізм, аўтар дакладна схоплівае тое, што кіравала персанажам, калі ён прымаў канкрэтнае рашэнне. Аднак, разам з тым, I. Чыгрынаў гэтаксама псіхалагічна праўдзівы і ў перадачы саміх вынікаў дзеяння. Вось і цяпер, калі Скварцоў быў нечакана забіты, Чубар «кінуўся ў роспачы, хоць, можа, болей са страху, на край схову – сціскаючы вінтоўку і зусім не адчуваючы яе ў руцэ…»
I ўсё ж, перажываў Чубар за тое, што пазбавіў чалавека жыцця, не маючы пры гэтым маральнага права, ці проста баяўся. «Уратавальна» выкарыстанае «можа, болей са страху», не сказаць, каб дадавала пэўнасці… А, магчыма, гэтая пэўнасць і не патрэбна? Можа, яна і не такая істотная? Непапраўнае ўсё адно адбылося, і вынік яго вядомы… У такім разе, ці так важна, што адчуваў пасля ўсяго Чубар?
Аказваецца, важна! I ў далейшым I. Чыгрынаў паспрабуе развіць гэтую думку далей, не толькі паказваючы свайго персанажа, а і як бы назіраючы за ім збоку… «Выбраўся Чубар з копанкі спалатнелы і абыякавы да ўсяго ад унутранай спустошанасці, акурат звер пасля хваробы ці залечвання ран». Бадай, і роспач, і страх у душы Чубара суседнічалі. I ён павінен быў іх абавязкова пазбавіцца, але для гэтага неабходны час. А часу, уласна кажучы, і не хапала. Не хапала ў тым сэнсе, што Чубару хацелася як мага хутчэй далучыцца да барацьбы з ворагам, таму яму і зусім не да таго было, каб «капацца» ў самім сабе.
Ды супраць самой прыроды не пойдзеш. Патрэба ў аналізе кожнага ўчынку, пераасэнсаванні шмат чаго пастаянна ў чалавеку жыве, прысутнічае. Іншая справа, што адны робяць гэта хутка і адкрыта, іншыя, як Чубар, больш носяць у сабе… I гэтая ўнутраная пераацэнка ў душы Чубара не толькі працягваецца, яна набывае больш важкі сэнс па меры набліжэння яго да Верамеек. Шмат перажыў ён і выпакутаваў падчас свайго блукання, а калі правільней – бадзяння па дарогах вайны. Столькі перажыў і выпакутаваў, што вяртанне ў Верамейкі – гэта ўжо і свайго роду душэўная панацэя. Таму і становіцца так хораша ў яго на сэрцы, калі, нарэшце, пабачыў знаёмыя краявіды: «Калі Чубар гадзіну назад выйшаў на ўзлесак, тут і вачам яго адкрыўся гэты, пакошаны яшчэ ў чэрвені, сухадол, а за ім – знаёмы курган з цяперашнім чалавечым мурашнікам, у яго было такое адчуванне, быццам ён вынырнуў на паверхню вады, тоўшчу якой, лічы, ад самага дна, давялося прабіваць без жывога паветра ў распёртых грудзях».
Гэтае спатканне было настолькі моцнае, што Чубар, які пастаянна імкнуўся быць у цэнтры ўвагі і любіў камандаваць людзьмі, на імгненне забыўся, што і без яго справы ў вёсцы ідуць належным чынам, а верамейкаўцы сабраліся жаць жыта: «…вострага эгаістычнага пачуцця, якое ўзнікае тады, калі чалавек, вярнуўшыся нарэшце дамоў, раптам пачынае свядома разумець, што ў процівагу яго спадзяванню там усё ідзе, як і трэба, да таго ж без ягонага ўдзелу, – дык вось такога пачуцця ў Чубаравым сэрцы пакуль не было».
Не толькі з Верамейкамі і верамейкаўцамі, да якіх, як кажуць, рукой падаць, паяднаны ўжо Чубар. Востра, у нейкай ступені балюча і разам з тым сентыментальна чулліва адчувае ён і сваю повязь з прыродай. I нават звычайная асіна прыцягвае яго ўвагу: «I кожны раз, як Чубар бачыў гэтую незразумелую ліхаманку няўдачлівага дрэва, яму рабілася не па сабе, карцела ступіць да яго і, шкадуючы, прытрымаць рукамі, каб памагчы супакоіцца…» Чубар цягнецца да ўсяго жывога, і само жывое імкнецца да яго, бы шукаючы абароны. А ў вайну ўсім аднолькава цяжка і небяспечна. Раздаецца стрэл паліцэйскага Рахіма і падае долу сахаты, застаецца сіратою ласяня… З гушчару Чубар за ўсім маўкліва назірае: «Захоплены гэтым, ён нават не заўважыў, як трохі вышэй, на ўзгорку, і таксама на нядаўні стрэл, выскачыў перадавы раз’езд нямецкай вайсковай часці, якая ўступала ў Верамейкі паўз хаты Юхіма Кандрусевіча».
Далей у рамане ідзе водступ і падаецца яго заключны сказ:
«Канчаўся ўсяго толькі другі месяц вайны…»
Поруч з Зазыбам і Чубарам у «Плачы перапёлкі» жывуць дзясяткі іншых верамейкаўцаў, кожны з якіх гэтаксама знаходзіцца на своеасаблівым перавале ў сваім жыцці. Пра асобных з іх I. Чыгрынаў расказвае так падрабязна, што сапраўды ёсць усе падставы гаварыць аб менавіта народным поглядзе на падзеі вайны. Суровая рэчаіснасць прапускаецца праз лёсы Парфёна Вяршкова, Мікіты Драніцы, Сідара Раўнягіна, Кузьмы Прыбыткова, Ганны Карпілавай, Марфы Зазыбы, іншых жанок… У абмалёўцы іх пісьменнік таксама пераканаўчы, таму што, як звычайна, ідзе ад самога жыцця.
Гэтаксама глыбока раскрывае ён вобразы Брава-Жыватоўскага і Рамана Семачкіна. Калі першы адразу пайшоў на службу да фашыстаў, цалкам паказаў сваё нутро, дык Семачкін, хоць і ненавідзіць савецкую ўладу, але яшчэ імкнецца знаходзіцца на нейкай сярэдзіне. Як той хітры сабака – гаўкае, ды пакуль не кусаецца.
Нельга абысці ўвагай і вобраз учарашняга чырвонаармейца, а цяперашняга фашысцкага прыслугача Рахіма. З гэтым персанажам Івану Гаўрылавічу не пашанцавала. Не спадабалася некаторым яго нацыянальная прыналежнасць. Маўляў, чаму гэта I. Чыгрынаў вывеў у ролі здрадніка менавіта татарына? Атрымалася з Рахімам цэлая гісторыя…
Вось што пра гэта ўспамінае сам аўтар: «Як кажуць, даўным-даўно, калі мы былі маладыя і паасобна ўпотай марылі аб літаратурнай славе, але хадзілі адзін да аднаго ў госці, чувашскі крытык Мікалай Сцяпанавіч Дзедушкін запрасіў нас з жонкай у… Дубултах… на своеасаблівы ленч, а дакладней, на прадабедзенную закуску. …Усе мы выпілі за здароўе гаспадароў, а тады разгаварыліся. Адзін народны раптам сказаў: «Ты напісаў добры раман, але навошта ў ім Рахім? Замяні яму імя – няхай будзе, напрыклад, Сідараў, усё роўна паліцай. Дык якая розніца, татарын ён ці хто?» Астатнія народныя ў падтрымку ягоных слоў заківалі галовамі. А той, першы, дадаў: «Тады раман атрымае сапраўднае пашырэнне ў Саюзе. Мы таксама на сваю мову перакладзём».
Але то ў сяброўскай гаворцы, аднак былі прэтэнзіі і куды больш сур’ёзныя. Праз некалькі месяцаў, той жа восенню, запрасілі I. Чыгрынава ў ЦК КПБ. Паказалі ліст аднаго «старога бальшавіка-татарына», напісаны на адрас самога… Брэжнева: « – Трэба даць адказ, – сказаў загадчык сектара (літаратуры – А. М.).
– Які? I хто павінен даваць? – паглядзеў я здзіўлена на яго.
– Ну, не нам жа, Цэнтральнаму Камітэту, падказваць табе! Нарабіў шкоды, а цяпер».
Чыгрынаў, як кажуць, паказаў характар. Наадрэз адмовіўся даваць адказ, а яшчэ «асмеліўся сказаць:
– Перадайце аўтару гэтага пісьма… Не, не аўтару, а тым, хто кіраваў ім, бо наўрад ці меў магчымасць стары чалавек прачытаць мой раман… Дык перадайце, калі не пакінуць мяне ў спакоі, то ў наступным рамане выведу цэлы батальён такіх жа Рахімаў».
Праўда, забягаючы наперад, трэба сказаць, што I. Чыгрынаў неўзабаве з Рахімам усё ж развітаўся: «здаў Рахіма ў абвераўскую школу ў Печах, што пад Барысавам, каб не блытаўся ён ні ў Верамейках, ні ў Бабінавічах, ні ўвогуле ў Забесяддзі».
Гаворыцца ўсё, каб лішні раз падкрэсліць, наколькі цяжка даводзілася I. Чыгрынаву прабіваць дарогу ў літаратуру і як, не зважаючы ні на што, ён упэўнена ішоў наперад, сцвярджаючы сваё мастакоўскае «я» твор за творам. А ў дачыненні да «Плачу перапёлкі» трэба сказаць – адстойваючы права на сваё бачанне вайны.
Пры першым знаёмстве з раманам, праўда, заўважалася і некаторая аўтарская недасказанасць. Пісьменнік хоць і падрабязна расказваў пра сваіх герояў, але апошняй кропкі так і не паставіў. Ды і як яе было паставіць, калі яшчэ раз прыгадайма апошні сказ: «Канчаўся ўсяго толькі другі месяц вайны». Уласна кажучы, асноўныя падзеі былі яшчэ наперадзе. Таму і чытачы, і крытыка з нецярпеннем чакалі наступны раман I. Чыгрынава, над якім, як стала вядома ад людзей, блізкіх пісьменніку, ён ужо працаваў.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

Уладзімір Юрэвіч

ПЕРШАПАЧАТАК НАРОДНАГА ПОДЗВІГУ

Аб рамане Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі»

Прачатаўшы ў рамане Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі» першы абзац: «Ціша стаяла незвычайная – у наваколлі больш не чулася таго грукату і гулу матораў, што прынесла ў забесяддзе вайна», – некаторыя прамовяць скептычнае: «Зноў пра вайну». І памыляцца. Моцна памыляцца. Бо пісьменнік не толькі дэбютаваў у новым для яго жанры, але і паспрабаваў заглыбіцца ў самыя карані і вытокі той гістарычнай з’явы, якая атрымала назву ўсенароднага змагання з фашызмам. Заглыбіцца з адчуваннем павышанай зацікаўленасці маральным станам асобы і грамадства, асэнсоўваючы ў новым адзінстве жыццё чалавека і жыццё народа ў пару моцнага сацыяльнага ўзрушэння. І. Чыгрынаў спрабуе адшукаць абагулены мастацкі вобраз часу. У гэтым шмат памагла папярэдняя яго практыка як навеліста, якая выглядае цяпер добра арганізаванай і мэтанакіраванай разведкай тэмы народа ў змаганні за сваё права быць вольным і шчаслівым, быць самім сабой, «людзьмі звацца», тэма народнага подзвігу.
Традыцыйная для нашай літаратуры тэндэнцыя ўслаўлення гераічнага ў жыцці народа, з кожным новым творам выяўляе і новыя складанасці, пераадольваць якія становіцца цяжэй і цяжэй. Цяпер ужо не надта лёгка разлічваць на поспех мастацкага твора, абмежаваўшы сваю задачу дакладным узнаўленнем хронікі падзей Вялікай Айчыннай вайны, бо гэта зрабіла і робіць даволі паспяхова мемуарная літаратура. Цяпер у мастацкім творы хочацца бачыць сінтэз народнага жыцця, паказаны праз вопыт нацыі, узяты ў шырокай па часе перспектыве.
Справіцца з гэтай задачай цяжэй для таго аўтара, які не вынасіў тэму ўнутрана. Пра І. Чыгрынава гэтага не скажаш. Ужо ў першай кнізе «Птушкі ляцяць на волю» (1965) мы сустрэліся з былым партызанам Вацурам, які наведвае брацкую магілу, дзе яго сябры, дзе яго каханне – Наста, і моцна перажывае: «Надта доўга ён збіраўся на яе магілу». Ужо тады дэбютаваў пісьменнік схільны да аналізу ўнутранага стану чалавека, да драматызацыі апавядальнай плыні.
Праз якіх гады два была новая сустрэча з І. Чыгрынавым, з яго апавяданнямі, сабранымі ў кнігу. «Самы шчаслівы чалавек». Выявіліся новыя рысы пісьменніцкага таленту – імкненне да раскрыцця псіхалагічнага зместу факту, як правіла, здабытага з уласнага жыццёвага вопыту, схільнасць да глыбокага і шматзначнага подтэксту.
Вайна застала І. Чыгрынава, калі яму не было яшчэ і сямі. Цяжкі лёс абяздоленых дзяцей (у апавяданнях «За сто кіламетраў на абед», «Плывун»), як і змаганне аднавяскоўцаў за жыццё капітана Кажанава («У баку ад дарогі»), як і выяўленне глыбокіх душэўных зрухаў селяніна Ігната, што паправіўся ад ран і спяшаецца на фронт («Ішоў на вайну чалавек») – усё гэта вынашаныя, выпакутаваныя вобразы, убачаныя ўвачавідкі ці апасрэдавана. Пасля прачытання рамана «Плач перапёлкі» яны ўспрымаюцца як грунтоўная падрыхтоўка да больш рашучага пранікнення ў праблемы, канфлікты, супярэчнасці жыцця, зрушанага неспадзяванай навалай – фашысцкім нашэсцем на Радзіму.
«Плач перапёлкі» – пачатак шырокай панарамы ўсенароднай вайны праўды з маной, прагрэсу з рэакцыяй, святла з цемраю.
Першыя дні Вялікай Айчыннай вайны траплялі ўжо ў поле зроку многіх пісьменнікаў нашай краіны. Адны, замоўчваючы сапраўдныя абставіны, імкнуліся абмінаць няўдачы і паражэнні, а поспехі на невялікім участку выдаваць за перамогу ледзь не цэлага фронту. Іншыя ж, заплюшчваючы вочы на праявы сапраўднага гераізму, якіх у першыя месяцы было не менш, чым на заключным этапе вайны, паказвалі часовае наша адступленне ледзь не як дэмаралізацыю ўсёй арміі. І тое і другое ў літаратурную праўду жыцця, на якой толькі і можа вырасці вялікая праўда мастацтва. Але ж мы чыталі і такія творы, дзе гэтыя праўда грунтуецца на паказе гераізму 1941 года, спецыфічнага па сваіх праявах і непаўторнасці.
Іван Чыгрынаў у сваім рамане «Плач перапёлкі» выявіў сябе аўтарам рэалістычна цвярозным, гатовым на тое, каб паказаць народ у момант найвышэйшага духоўнага і фізічнага выілку, выкліканага вераломным нападам ворага на свяшчэнную зямлю. Задача гэтая, аднак вырашаецца не столькі інфармацыйна-пазнавальна, як тое мы мелі ўжо ў многіх творах беларускай прозы, а з заглыбленым у сацыяльны змест кожнага факта, кожнай з’явы, што трапляюць у поле зроку аўтара.
Людзі пакліканыя на старонкі рамана, жывуць жывым напружаным жыццём. Яны – у руху, увесь час мяняюцца, то наступова, нават марудна, то дынамічна, угрунь. А побач з імі – аутар, які думае, думае патрабавальна, дзейсна, дасціпна. І гэта ад індывідуальнасці пісьменніка, якая ў рамане акрэслілася ўжо выразна – вытанчанае даледаванне характараў, тонкі псіхалагізм, выяўленне поглядаў і адносін людзей у заўсёднай змене, у вібрацыі пачуццяў.
Чубар і Зазыба – два асноватворныя характары. Праз іх найперш аўтар паказвае ўспрыманне вайны як з’явы катастрафічнай і разам з тым пераадольнай. Чубар – старшыня калгаса. Зазыба – былы старшыня, цяпер яго намеснік. Клопат у абодвух як бы адзін: «нешта патрэбна было рабіць ці ў калгасе, ці з калгасам». Але адносіны да гэтага клопату розныя. Калі Зазыба, выканаўшы найпершую задачу – адагнаўшы па ўсход статак калгасных кароў, вяртаецца назад, да сваіх аднавяскоўцаў, дзе большасць – яго аднадумцы, дык Чубар, дбае найперш пра асабісты лёс.
Чубар, намечаны з самага пачатку рамана бяздумным выканаўцам дырэктыўнай волі, выглядае мітуслівым, у абставінах неспадзяваных, непрадугледжаных інструкцыяй і астаецца пакуль не прасветленым да канца. І тое, што ён задуман аўтарам іменна так, прымушае чытача сачыць за ўсімі паводзінамі і душэўнымі зрухамі гэтага чалавека, можа, часам, залішне зададзенымі.
Зазыба – антыпод Чубара. Гэта – самабытны земляроб, урослы ўсімі карэннямі сваёй душы ў родную мясціну і гатова за яе стаяць да канца, скарыстоўваючы дзеля гэтага і кемнасць, і мудрасць, і увішнасць, не шкадуючы фізічных сіл. Просталінейнасці думак, катэгарыстычнасці дзеянняў Чубара ён супрацьстаўляе сваю сялянскую выкрутлівасць, унутраную шчырасць думак і спасцярожлівую пранцыповасць у дзеяннях. Ён можа сказаць горкую праўду проста ў вочы. На Чубарава афіцыйнае – «Той, хто па-сапраўднаму любіў Савецкую ўладу, не будзе сядзець. Той ужо даўно зняўся з месца і паехаў» – зазыба мае свій, правераны народным вопытам і па-народнаму сфармуляваны адказ: «Хто з роднае зямлі ўцякае, то ворага не перамагае».
Уласна кажучы, так на дзіва проста, натуральна завязваецца адна з асноўных ліній рамана, лінія паводзін чалавека ва ўмовах варожай акупацыі. Сутыкнуўшыся на самым пачатку, гэтыя два характары спрачаюцца ўвесь час, спрачаюцца цішком і ўголас, з вока на вока і на людзях, думкамі і дзеяннямі. Пакуль што больш у развагах аб тым, што здарылася, аб тым, што трэба рабіць. І гэта адпавядае часу, абставінам, у якіх апынулася на першым часе ваеннага ліхалецця вёска Верамейкі, што на самым усходзе Беларусі.
І Чубар, і Зазыба нагружаны аўтарам удосталь, адпаведна асаблівасцям кожнай натуры. Няпэўнасць Чубара, яго мітуслівасць крыху вытлумачваецца, калі даведваешся, што ён ніколі надта не сядзеў на месцы, «усё спрабаваў свае здольнасці кіраўніка на розных пасадах, пераязджаючы з раёна ў раён», што «на трэцім годзе яго старшынства (хочацца сказаць – старшынёўства! – У. Ю.) пачалася гэтая вайна…» Два гады – мала, каб па-сапраўднаму зрадніцца з новай мясцінай, зблізіцца з новымі людзьмі. Зазыбу лягчэй – ён тут нарадзіўся, тут «дзве рэвалюцыі перабыў», не толькі перабыў, а «нібы прыкіпеў да рэвалюцыі – праз усю грамадзянскую пранёс ён сваю веру ў яе, пазнаваў спакваля, затое моцна і пазнаваў спакваля, затое моцна і назаўсёды». Такое прадстаўленне аўтарам Зазыбы – не дэкларацыя, яно ў адкрытых выказваннях, роздумах, якія – адлюстровак патаемных зрухаў душы чалавека. Як жыва, натуральна і поўна раскрываецца ўнутраны змест Зазыбы ў эпізодзе, дзе паказана яго размова з Драніцай, якога нямецкі прыслужнік Брава-Жыватоўскі прысылае забраць ў героя грамадзянскай вайны ордэн Чырвонага Сцяга.
Увёўшы ў раман Чубара і Зазыбу, пісьменнік стварыў не толькі сацыяльны тып як носьбіта агульнага, але і пайшоў долей, сфармаваў тыповыя характары як эстэтычны сплаў агульнага і адзінакавага, як індывідуальную непаўторнасць. І. Чыгрынаў выявіў у рамане ўменне выразна абмалёўваць псіхалагічныя, маральныя, фізіялагічныя і іншыя адрозненні асобы, паказваць характар у яго гранічным напаўненні, у шматбаковасці, мнагастайнасці сувязей. Пра сталасць мастацкага бачання І. Чыгрынава сведчыць і такая немалаважная акалічнасць, што грамадская актыўнасць духоўнае багацце чалавека выяўляецца ў змаганні з вонкавымі абставінамі, у якіх ён апынуўся. Гэтыя абставіны рэальныя і жыццёвыя ў рамане таму, што яны тыповыя для адлюстраванага часу, а тыповыя, бо ўзнікаюць як узаемадзеянне характараў.
Здавалася б, маючы два асноватворныя характары, можна было б імі і абмежавацца. Чыгрынаў, кіруючыся законамі жанру рамана, абірае больш складаны і больш плённы шлях – уводзіць у апавяданне шырокае кола персанажаў, у дачыненні з  якімі якраз і раскрываюцца найбольш поўна Чубар і Зазыба. Часам, як у Чубара, такія сустрэчы эпізадычныя, але яны, як і часцейшыя сутыкненні Зазыбы з аднавяскоўцамі, памагаюць гэтым характарам выявіць свае магчымасці так шырока і глыбока, што праз іх мы выразна, фізічна адчувальна ўспрымаем сацыяльныя абставіны, асяроддзе, у якім разгортваецца дзеянне, успрымаем канкрэтна-гістарычна і лакальна-нацыянальна ва ўсіх праявах добра і зла.
Што вылучае раман І. Чыгрынава з шэрагу твораў аб вайне, у якіх дзеянне лакалізуецца першымі яе месяцамі ці тыднямі? Пафас упэўненасці ў перамозе над ворагам. Ім, гэтам пафасам, повен твор ад першай да апошняй старонкі. Праўда, мы сустракаем у рамане і дэталі, што раскрываюць трывогу, смутак, нават адчай.
«Раз дальнабойную цягнуць з фронту, значыць, адступаюць», – ківаюць галовамі мужыкі. Акружэнцы, дэзерціры. Збаты савецкі бамбавоз. Было ўсялякае – благое і добрае, сумнае і радаснае. Усё ў рамане – на відавоку, не схавана, не прытоена, выразна размежавана, як дзень і ноч, як святло і морак. Толькі не спрошчана, не выстраена ў простую лінію схемы, а мае складаную, жыццём падказаную, натуральную для незвычайных абставін траекторыю.
Чубар збянтэжыўся ад нечаканага павароту падзей. Чубара не разумее нават сакратар райкома партыі, які выказвае адкрыта сваё нездавальненне: «Калі яго клікалі на важную справу, ён, па даваеннай звычцы, недзе хаваўся, а цяпер…» А цяпер старшыня калгаса, кінуўшы ўсё, тыцкаецца, як упоцемках, спрабуючы знайсці тое месца, дзе збіраецца апалчэнне. Ён як бы і не дэзерцір, але паводзіць сябе пакуль не як кіраўнік, не як важак мас. Аўтар не спяшаецца высветліць усё ў яго бадзянне паказвае тыя складаныя абставіны, у якіх апынулася не адно забесяддзе, а ўся Беларусь.
Першыя дні вайны адлюстраваны ў рамане быз аніякай панікі ці разгубленасці. Гэта перш за ўсё цяжкая, невымерна складаная работа, якой наогул з’яўляецца вайна, а тым больш яе пачатковы перыяд. Танкетка засталася без гаручага. І мы бачым шчырыя захады воінаў, скіраваныя на тое, каб не пакінуць зброю ворагу. Сапёры павінны ўзарваць пасля адыходу часці мост, але адмовіла падрыўная машынка. І салдаты з дапамогай мясцовага насельніцтва знаходзяць выйсце, падпальваюць мост саломай.
Штабная група на чале з камісарам выносіць з акружэння дакументы стралковай дывізіі. На гэтую групу натрапіў Чубар і ноч, праведзеная ў будане з параненым, але мужным і стойкім камісарам, становіцца рашучым, паваротным момантам у лёсе не зусім заарыентаванага ў падзеях камуніста. Камісар вяртае Чубара з часовай бяздзейнасці ў строй тых, каму партыя даручыла ўзнімаць народ на змаганне з ворагам. Чубар кіруецца назад, у Верамейкі. Трывожная дарога па занятай фашыстамі зямлі, але Чубар, што далей, то ўсё ямчэй ступае па ёй.
Упартай верай у тое, што вораг будзе выгнаны з савецкай зямлі, поўняцца і тыя старонкі рамана, дзе мы бачым, і чуем Зазыбу, ахопленага трывогай за людзей свае вёскі, якую вось-вось павінны захапіць немцы. Даследаванне Чыгрынавым народнага жыцця праведзена так тонка, так усебакова, з той ступенню псіхалагічнай выверанасці кожнага ўчынку, кожнага вымаўленага слова, калі не ўзнікае аніякага сумнення ў праўдзівасці адлюстраванага.
Можа толькі крыху насцярожвае залішне вольнае абыходжанне з вялікімі праблемамі даваеннай рэчаіснасці, вольнае ў там сэнсе, што аўтар, даючы волю розным крыватолкам, сам застаецца ўбаку, а гэта, як вядома, шлях малаплённы. Насцярожвае, выглядае штучна і неўразуменне такім умудроным чалавекам, як Зазыба, таго, што немцам нявыгадна адразу, пакуль стаіць на полі няўбраны ўраджай, раскідаць калгасы.
Жыццесцвярджальны пафас рамана і ў самой будове яго, у стылявой скіраванасці да нетаропкага, разважлівага разгортвання дзеяння. Гэта яшчэ раз пацвярджае вядомае палажэнне аб тым, што і форма змястоўная. Як  пацвярджае вядомае палажэнне аб тым, што і форма змястоўная. Як пацвярджае і непрыхільнасць аўтара да паказнога аптымізму, да дэкларацыйнасці. Праз шматгалоссе вясковага жыцця ў перыяд нявызначанасці яго перспектывы, выяўляецца натуральная, сфармаваная праз гады Савецкай улады ўпэўненасць людзей у становішчы гаспадароў свайго лёсу, на які робяць замах фашысцкія прыблуды і іх прыхвасні, што павылазілі з затыхлых нор і агалілі сваё нікчэмнае нутро.
Варта паслухаць старога Кузьму Прыбыткова («Германія, яна не тое, што мы – мале-е-енькая!.. Ей з намі, як па-разумнаму, дык і брацца не варта б… Я нават дзіўлюся, як ён саўсім пасмеліўся напасць») або Парфёна Вяршкова («Да й баба мая ўчора на патэльні вернуцца»), каб лішні раз пераканацца ў глыбіннай жыццёсцвярджальнасці, якой прасякнут раман.
Рознагалосая гаворка сялян схоплена аўтарам скрупулёзна дакладна, з заглыбленнем у адстаялыя пласты дыялектнай стыхіі, якая аднак у аўтарскай мове не заўсёды мае права прэтэндаваць на трывалае ўсталяванне, як літаратурная норма. Пісьменнік выявіў тонкае веданне душы селяніна, дакладна перадаў манеру гаварыць і нават манеру маўчаць верамейкаўскіх мужыкоў, адкрыўшы тым самым у жыцці новую, да Чыгрынава нечапаную самабытнасць. Каларыт сялянскага побыту надае раману натуральнасць гучання, хоць аўтар часам і пераступвае мяжу, за якой пачынаецца звычайны этнаграфізм (адведзены ў парадзіхі).
Калі мець на ўвазе зрашчэнне публітыстыкі і вобраза, знітаванасць аўтару не заўсёды ўдаецца дасягнуць той ступені, калі можна гаварыць аб паліфанічным гучанні ўсяго твора. Некаторыя інфармацыйна-пазнавальныя адступленні пра падзеі на фронце выглядаюць як бы напісаныя другой рукой і тут яшчэ ёсць над чым аўтара папрацаваць, каб дамагчыся гарманічнасці частак і цэлага, глыбейшай матываванасці кожнага эпізода. Калі напрыклад, апісанне плачу перапёлкі пададзена на высокай хвалі паэтычнага ўзрушэння, і гэта плач гучыць як пераасэнсаванне народнай сімволікі ў новых абставінах, дык эпізоды з забітай ласіхай і яшчэ раз (пад канец рамана) з забітым сахатым выглядаюць мала арыгінальнымі і больш таго – аўтаномнымі ў тканіне ўсяго рамана. Гэтыя сцэны лёгка «вымаюцца», як і тэатральзаваны эпізод з краўцом Сыркіным, што раскідвае, трыбушыць свае пярыны і падушкі…
Іван Чыгрынаў дэбютаваў у новым для яго жанра. Дэбютаваў удала, заявіўшы пра сваю прафесійную сталасць, пра сваю творчую адметнасць, як майстар аналітычнай прозы.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

В. Нелидов

ЧТО ЗА БОРТОМ?

В русской переводческой традиции, как известно, есть два направления. Одно из них следует принципу наибольшей адекватности. Перефразируем выражение Вл. Немировича-Данченко: переводчики этого направления «умирают» в своем переводе; сохраняя верность букве автора, пытаясь передать наибольшее количество конкретных элементов текста, они готовы служить оригиналу чем-то вроде проводников в другой язык. Потери при таком подходе наиболее ощутимы в лакунах непереводимости: когда в оригинале возникают ярко выраженные национальные или культурно-исторические реалии, а также когда непереводим оказывается контекст, скажем, индивидуальный стиль или «дух» оригинала, буквальная передача которого немыслима.
Возможно, мое определение смутно. Ю. Минералов в статье «Хвост лисы» пишет: «Вряд ли удовлетворительно положение… когда научной теории сплошь и рядом приходится прибегать к весьма условно понимаемым метафорам («дух» оригинала, верность «духу» и т. п.). Популярные в наших дискуссиях призывы к переводчикам «растворяться» и «умирать» в переводимом авторе, «вежливо пропускать его впереди себя» – это все понятно и уместно в ситуации, когда собрались несколько свободных художников и ведут вольную беседу… Наука должна быть глуха к подобным формулировкам; она знать не желает про чье-то умирание в подлиннике; она сразу потребует четко объяснить, что имеется в виду».
Конечно, плохо, когда в научной теории приходится пользоваться понятиями, смысл которых туманен. Но я бы не ставил знак равенства между нашими дискуссиями и разработкой научной теории перевода. Пока теоретики мучаются в поисках такой теории, практики делают свое дело, и это правильно. И критики тоже. Наша критика перевода – критика практическая, это и впрямь нечто вроде вольной беседы художников и читателей, где «условно понимаемая метафора» иногда может выразить больше, чем научная дефиниция. Дадут теоретики сносную теорию – честь им и хвала: воспользуемся. Самому же Ю. Минералову, поклявшемуся «не сходить… с «кита» научной теории никуда, разве что в сферу научной гипотезы», приходится, сидя на этом самом «ките», пользоваться довольно сомнительными, с точки зрения академизма, формулировками и понятиями, что, впрочем, не снижает нашего интереса к его позиции.
Вернусь к моей мысли.
Другое направление перевода имеет принципиально иную задачу. Говоря словами П. Флоренского, цель тут – «заново создать на другом языке некоторое новое произведение – ответ духа данного народа на идеальную тему, воплощенную другим народом». Ради этого переводчики дополняют и изменяют образную структуру автора, они вольничают во имя воссоздания этой образной структуры в другом языке, в другой культурной среде, в другом читательском контексте. Б. Пастернак, переводя «Гамлета», счел нужным «осовременить» речь персонажей, лишив ее присущей стилю XVII века декламационности. Он нашел возможным убрать из текста упоминания о полноте Гамлета, о его потливости, о его бороде, которая вроде бы плохо растет, сгладить или выбросить некоторые скабрезности в речах принца, считая, наверное, что все это снизит в русском контексте высоту шекспировой драмы. Переводчик в данном случае оставался верен не автору, а культурной традиции, что выросла на русской почве в связи с этим автором. О своем методе Б. Пастернак писал: «От перевода слов и метафор я обратился к переводу мыслей и сцен». И далее, подводя итог сделанной работе: «Работу надо судить как русское оригинальное драматическое произведение». То есть он предлагал не рассматривать его перевод как перевод. Наверное, идеальным для Б. Пастернака было бы, если бы перед словом «перевод» появилось слово «вольный».
А мне все-таки жаль и пропавшей бороды принца, и его плоских площадных острот – всего того, что в оригинале было «случайностью» и, однако, от чего история принца приобретала черты подлинности, права документа.
Разумеется, никто не обязан со мной соглашаться, и, разумеется, никто не отнимает у Пастернака права сделать то, что он сделал. Примем, однако, в расчет, что кроме его интерпретации «Гамлета» существуют и другие, в том числе и более точные. Так что читателю, не знающему английского языка, есть «куда податься». Тем более что в переводе поэзии, да еще имеющей за плечами несколько столетий мировой славы, интерпретация как бы сама собой подразумевается.
Но вот проза. Переводится роман с белорусского. Новый. Рассчитывать, что переводов будет несколько и вольность одного переводчика скомпенсируется строгостью другого – или пусть даже вольностью другого, но хоть в другом духе – не приходится. Других переводов, может, и не будет никогда – это дело дорогостоящее. Этот – единственный.
Как быть?
Переводчик радеет о своем читателе. Редакция – тоже. Переводчик думает о той литературной ситуации, в которую суждено вклиниться его переводу. Редакция – тоже. Но ситуация сейчас одна, а через год-другой, глядишь, она переменилась. Читательская мода тоже меняется. И вкусы редакции тоже.
Оригинал остается как бы за бортом в этой реальности. Спрос есть спрос – надо быть «на уровне». И вот опытный переводчик, ссылаясь на «традиции вольности», на «дух Пастернака» и отсутствие бороды у бедного Гамлета, начинает донорствовать из лучших соображений. Он хочет создать на основе оригинала «лучшее» (с его точки зрения и с точки зрения ситуации) произведение. В оригинале он видит материал для собственного сотворчества, он относится к подлиннику как к полуфабрикату, который надо «приготовить», «дотянуть», «адаптировать». Я повторяю: из добрых намерений. Помните, что вымощено добрыми намерениями?

Дорожки, выложенные зубцами кирпича

Язык романа П. Пестрака «Серадзібор» (в переводе «Средиборье», но я говорю о белорусском подлиннике) – является сплавом языка селькора двадцатых годов, ошеломленного величием дел его земляков и злодеяниями отщепенцев, и языка зрелого писателя, пишущего точно и емко. Может быть, благодаря вот этому своеобразному языку, за которым видится человек, сформировавшийся в 20–30-е годы, верный своей молодости, не приспосабливающийся к литературной моде, не стесняющийся своего «анахронизма», и становится нам дорог образ самого рассказчика.
Перевел этот роман Д. Осин, опытный переводчик с украинского и белорусского, много сделавший для взаимообогащения братских культур, писатель, близкий П. Пестраку и тематикой своей прозы, и поэтически «удивленным» мировосприятием. Позиция переводчика: улучшить текст за счет малых изменений.
Речь у Пестрака неровная, порывистая: периоды, состоящие из длинных сложных предложений, сменяются короткими, безличными. В таком построении текста – взволнованность автора, неповторимость его интонации, его опыта. Переводчик «округляет» текст: большие фразы рассекаются, краткие расширяются, текст становится более удобным для чтения. Но, ломая ритмику текста, разрушая конструкции авторских фраз, убирая из текста столь любимые П. Пестраком повторы, переводчик тем самым лишает автора присущих именно ему средств выражения. Перевод кое-где напоминает чуть ли не пересказ, так много в тексте сокращений. П. Пестрак любит рассказывать о событиях обстоятельно, с перечислением многих деталей и условий, он любит точность, переводчику же почему-то эта «мелочность» неинтересна.
«Тынкаваць яшчэ нельга. Трэба пачакаць наступнага года, каб за гэты час добра асеў, ушчыльніўся гэты доўгі, зігзагавы зруб пад шыферным дахам». Д. Осин переводит: «Штукатурить еще нельзя. Нужно подождать, чтобы все как следует устоялось, просохло». Автору дорога крытая шифером крыша новой больницы, недаром в начале главы он повторяет: «Больница готова!», он живет одной радостью с врачом: «Готова! Готова!», а переводчик, словно не замечая этой радости, убирает повторы и вычеркивает тонкости строительного ремесла.
Иногда мотивы поведения персонажей романа, понятные и знакомые нам по жизни, переводчик опускает, считая, наверное, что читатель и сам сможет все это угадать. Получается следующее: «Воробей (председатель колхоза. – В. Н.) сидит за столом и, обводя присутствующих выпуклыми глазами, прикидывает, как организовать ужин. Все, кто ни приезжает в Средиборье из начальства, останавливаются у него». Ошкуренная сосна! А вот оригинал: «I вось сядзіць ён за сталом, гэты чалавек з гаручымі падашвамі, крыху пукатымі шэрымі вачыма паводзіць на прысутных, зацягваючыся махоркай, і ужо думае, як наладзіць вячэру. Усе, хто ні прыедзе, любяць пачаставацца ў калгасе і, вядома, у старшыні. Гэта яму на выпадак чаго ў будучыні залічыцца». Не попали в перевод маленькие и подробные, меткие характеристики персонажей романа, например, то, что Воробей не отличает приехавшего в колхоз журналиста от писателя (ему кажется, что это одна профессия); что чарка Федоры Антоновны такая же полная и солидная, как и она сама; что носик буфетчицы Юли будто прячется меж пухлых красных щек.
Переводчик отказывается от сравнений автора (у П. Пестрака, например, старая кубанка похожа на ступку, в которой растирают мак; гипсовые фигурки папы римского, стоящие в деревенских избах, автор сравнивает с пестами, переводчик (уж не в целях ли антирелигиозной пропаганды?) сравнивает эти фигурки с истуканами.
«Размываются» в переводе и точные приметы послевоенного быта. «Алеся… пайшла у камору, каб узяць хлеба, галоўку капусты на вячэру». В тексте П. Пестрака есть точность скудных натюрмортов Д. Штеренберга и К. Петрова-Водкина, натюрмортов голодных лет страны, – в переводе она упущена: «Алеся… пошла в кладовку взять хлеба и чего-нибудь на ужин». У Пестрака: «Гарманіст пад бубен пачаў «рэзаць» полькі, вальсы». В переводе: «Гармонист залихватски наигрывал польки, вальсы и другие танцы». Но «залихватски наигрывал» не передает энергичного «вранья» под бубен деревенского музыканта, умеющего играть лишь два типа танцев.
Описывая мертвую Алесю, П. Пестрак замечает, что у нее «бліснулі белые, моцныя як крамень, зубы». В переводе не понравившиеся Д. Осину «крепкие, как кремень зубы» заменены на стандартное «белые, как кипень, зубы». Кипень – это белая пена над кипящей водой, устойчивое словосочетание «белый, как кипень» употребляется обычно не столько для обозначения качества белизны описываемого, сколько из-за состояния описываемого, его «кипящего» характера, иногда так пишут о цветущих садах, в которых гуляет ветер, – но о мертвой героине?..
Описывая приезд в город крестьянки, захватившей с собой запас еды, П. Пестрак пишет, что дочка упросила ее зайти в столовую. Переводчик добавляет: «…пообедать по-городскому». И это маленькое добавление сообщает тексту странное представление о быте горожан.
Или в переводе: «Осенью посадят деревья, разобьют цветочные клумбы». С чего же это осенью-то клумбы разбивать? У Пестрака такого, естественно, нет, у него осенью сажают деревья, а весной, как положено, цветы.
У Пестрака: «Парабілі алейкі, абклалі абочыны цэглай, як зубцамі», а у переводчика: «Дорожки выложили зубцами кирпича», – и получились дорожки, где впору спать Рахметову.
В романе авторская речь плавно переходит во внутренние монологи героев, эта связь автора и его героев – свидетельство их единства. Переводчик выделяет внутренние монологи героев из текста автора, окавычивает их. Маленькие изменения…
Дмитрий Осин знал, что делал: он сделал роман Пестрака более читабельным, он продвинул его в более широкий круг русских читателей. Допустим, для своего времени это было добро. Но не пришло ли время подумать о том, что было при этом утеряно?

Как сухое стало мокрым…

Когда переводчик уверен, что его изменения улучшают текст, он говорит, что переводит потенциальный контекст оригинала, то есть создает тот текст, который не был написан автором в силу различных условий, но возможность которого существовала. Ну, например, перевод «Марша гасконцев» из «Сирано де Бержерака», сделанный Т.Л. Щепкиной-Куперник (где от оригинала почти ничего не осталось, но зато «Марш» стал «визитной карточкой» пьесы), дает право предположить, что пиши Ростан пьесу по-русски, он бы написал именно такой «Марш». Воскликнул бы на манер О. Бендера: «О, это как раз то, что я и хотел написать!»
Но, боюсь, такая гипотетическая ситуация не слишком реальна.
А реально другое: переводит человек своего собрата и вовсю реализует «потенциальный контекст»: дополняет, сокращает, изменяет оригинал по своему разумению. Автор такой перевод обычно авторизует (в отличие от Ростана). Обделенным остается не автор. А читатели и литературный процесс.
На полке русских переводов белорусской прозы много работ М. Горбачева, хорошо потрудившегося за свою жизнь переводчика. Благодаря его переводам русский читатель в свое время смог познакомиться с книгами И. Мележа, В. Быкова, И. Чигринова, И. Науменко, И. Пташникова. Творческое наследие М. Горбачева обширно, там много удач (достаточно вспомнить его прекрасный перевод романа И. Мележа «Люди на болоте»), однако есть и неудачи. Они поучительны. Я остановлюсь только на одной его работе – на переводе романа И. Чигринова «Плач перапёлкі», работе, на мой взгляд, типичной своими вольностями.
Если Д. Осин, в основном, сокращает переводимый текст и тем самым лишает его присущих именно П. Пестраку средств выражения, то М. Горбачев дописывает и изменяет текст оригинала, заменяя выразительные средства И. Чигринова своими. К тексту И. Чигринова переводчик относится именно как к «материалу для подстройки». Он перекомпоновывает текст, выбрасывает не нравящиеся ему фрагменты, но не оставляет лакун, как это делал Д. Осин, а заполняет их своим текстом.
У Чигринова: «Лейтэнант кінуў злосным вокам на яе, але змоўчаў». «На яе» – на Ганну Карпилову, кладовщицу, известную слабостью к мужскому полу. Лейтенант – командир танкетки, у которой кончилось горючее и которую он решил сжечь – злится на Ганну, потому что красноармеец Овсюков очень уж долго ходил с Ганной за керосином. Но «злиться» лейтенанту, наверное, не положено, тем более на женщину. К женщинам же такого поведения у наших командиров должно быть более выдержанное отношение. В переводе: «Лейтенант с брезгливостью чистоплотного человека передернул плечами, но распекать Овсюкова перестал». «Распекать» – это в оригинале отсутствует; у И. Чигринова лейтенант «накінуўся на чырвонаармейца»; переводчик подправляет: «строго спросил красноармейца…»
Подправляет переводчик и поведение полицейского Браво-Животовского. И. Чигринов показывает душевную глухоту этого персонажа (Браво-Животовский, например, входит в церковь с винтовкой), его расчетливость и постоянно живущий в нем страх. Переводчику эти средства кажутся недостаточными, и он, точно переводя реплики, в корне изменяет и «расписывает» авторские ремарки. В оригинале: «Брава-Жыватоўскі загаварыў далей». В переводе: «Браво-Животовский, будто спохватившись, тут же переменился в голосе и принялся рассуждать, явно желая произвести впечатление на односельчанина, к тому же заместителя председателя колхоза» (?!). В оригинале: «Брава-Жыватоўскі пакруціў галавой». В переводе: «Браво-Животовский, словно во хмелю, покачал пальцем перед Зазыбой». В оригинале: «…адчуўшы Зазыбаву іронію». В переводе: «…не поняв иронии Зазыбы». У Чигринова Браво-Животовский, таким образом, чувствует иронию собеседника, а переводчик лишает его этого качества. Переводчик не позволяет и собеседнику Браво-Животовского Зазыбе вести себя с полицейским так, как того требует написанный И. Чигриновым характер Зазыбы: нейтрально, ничем не выдавая истинного отношения к этому холую (в романе гибкому Зазыбе автор противопоставляет прямолинейного Чубаря). Переводчик заставляет Зазыбу хмуриться – так, наверное, должны держать себя все советские люди с предателями. Даже тихий совет Зазыбы запутавшемуся в своих расчетах Браво-Животовскому переводчик превращает в плохо скрытую угрозу. У Чигринова: «…сказаў ціха Зазыба: – «…Дарэмна ты лезеш у пятлю сваёй ахвотай». Брава-Жыватоўскі са злосцю паглядзеў на Зазыбу, але не закрычаў. «Няма чаго шкадаваць мяне», – сказаў ён неўзабаве». В переводе: «…сказал тихо, но внятно Зазыба, – …Напрасно ты лезешь так опрометчиво в петлю, да еще по своей охоте». Браво-Животовский метнул взгляд на Зазыбу, но не закричал… Нечего меня жалеть, а тем более грозить, – сказал он».
У Чигринова люди способны сохранить человечность и в жестокое время войны – в переводе это пропадает. Жена Зазыбы Марфа по воле переводчика без всякого сожаления расстается с куском сала, который она собирается нести роженице, потому, наверное, что расставаться с добром в такой ситуации надо без жалости. И у Чигринова Марфа несет кусок сала, не отрезав от него себе ни кусочка, но мгновенное ее колебание делает всю сцену достоверной. У переводчика жалость убрана.
Иногда я не могу понять смысл этих перемен. Дед Титок у автора сторож, переводчик утверждает, что истопник. Вершков у автора вспоминает деревни Сухое и Гайнаўка, у переводчика – Мокрое и Антоновка. Автор пишет, что дуб рос триста лет, переводчик уверяет, что полтораста.
Автор пишет, что орден Красного Знамени Зазыба получил за то, что, будучи захвачен в плен, убил нескольких махновцев и бежал, переводчик уточняет: Зазыба убил пятерых махновцев Тут, понятно, хотелось придать подвигу Зазыбы более солидный вид. В авторском тексте в приказе Реввоенсовета Первой Конной армии о награждении Зазыбы говорится: «…за тое, што той, будучы захоплены у палон, уцёк ад іх і захапіў тачанку з кулемётам». За одну тачанку давать орден – не слишком ли много? Переводчик поправил, но неосторожно: «…за то, что, будучи захваченным белобандитами в плен, он уничтожил пятерых махновцев, убежал от них и захватил тачанку с пулеметом». Получилось, что Зазыба бежал от мертвых, прихватив где-то по дороге тачанку.
Браво-Животовский, которому был нужен Зазыба, «прывалокся па яго ў царкву з вінтоўкай». В переводе Браво-Животовский «притащился в церковь, не сняв даже винтовки с плеча». А если бы полицейский снял винтовку с плеча и внес бы ее в руке в церковь, то что, лучше было бы? У автора: «Уратавала трохі Мяшкова тое, што вуха само выслізнула з зубоў». А у переводчика: «Спасло Мешкова то, что ухо выскользнуло из вялого Драницева рта».
Почему «вялого»? Ведь пьяный Драница скрежетал зубами, стискивал их так, что невозможно было их разжать!
И. Чигринов при описании поведения героев романа предпочитает простые действия: «посмотрел», «обвел взглядом», «кивнул головой». Автор доверяет воображению читателя, оставляя внутреннее состояние героев неназванным, он рисует быстрым штрихом, надеясь, что прямая речь персонажей скажет об их душевном состоянии больше, нежели описание этого состояния. Переводчик предпочитает обстоятельность и определенность. Для него (И важно дать по возможности полное описание происходящего, не позволить читателю ошибиться в оценке действий и речей того или другого персонажа. Для этого переводчик прописывает такое отношение автора к героям романа, какое как бы заложено в потенциале. «Прывыклі ўсякаму начальству дагаджаць» – «Привыкли начальство с распаренным веничком да с наливочкой встречать»; «…спытаў Кузьму» – «…и с озорством, точно подыгрывая, переспросил Кузьму Прибыткова»; «…паглядзеў на яго Зазыба» – «…ища поддержки, посмотрел на него Зазыба». Сделать подтекст текстом! Определенность прежде всего! Во имя определенности переводчик по возможности убирает из авторского текста полутона – все эти «амаль», «ледзь», «нейкі», «нібыта», «быццам». Во имя определенности досказывает мысли автора: что у автора подразумевалось, у переводчика обретает плоть. «Запішчалі пад яго нагамі» – «заскрипели, прогибаясь под его ногами»; «Тады заступілася Ганна» – «Но тут заступилась за красноармейца Ганна Карпилова»; «па ёй усё падлягае знішчэнню» – «… по ней все, что нельзя угнать или вывезти, подлежит уничтожению».
Потери при таком способе перевода неизбежны, хотя, кажется, переводчик ничего не теряет, а только дополняет текст. Однако крестьяне вдруг начинают говорит у него литературно правильно. В оригинале они спрашивают: «Куды ета?», в переводе: «Куда это путь держите?» И. Чигринов тонко чувствует разговорную стихию родного языка, он и в авторской речи не отказывается от выразительной разговорности, пусть в ущерб грамматической правильности! Но как возрастает при этом эмоциональное воздействие! Не отказывается автор и от «лишних» слов, служащих связками в разговоре. Переводчик выбрасывает эти «але», «да таго ж», «здаецца», «і весь», «ай», «ужо», «да ажно». Он еще сохраняет «неграмотную» речь за отрицательными персонажами романа, но на литературно правильном фоне перевода эта неграмотность выглядит искусственной: «Надысь у нас собирались мужики, Браво-Животовский, Никита мой, так тоже говорили, сама слышала…» И с чего это, думаешь, «надысь»? У Чигринова все естественно: «Во, цяпера ж і Брава-Жыватоўскі… учора ў нас, як тэй таго, былі». Живая разговорная речь превращается в переводе в анахроничную. С целью сохранения колорита переводчик оставляет отдельные белорусские слова: «треба», «молодица», «женка», «побег», «бульбина», «нема» и т. д., но при этом неосторожно переводит слово «дзеўка» как «девка», хотя в белорусском языке смысл этого слова – «девушка». Думается, что сохранение в русском тексте белорусских слов легкий, но рискованный путь создания национального колорита: на этих словах русский читатель спотыкается, в русском тексте они кажутся неорганичными, как яблоки, растущие на лице. В белорусском языке и «жонка», и «хлопец», и «маладзіца», и «хата» – широко употребляемые, натуральные слова, тогда как в русском литературном языке они находятся на стилистической периферии. Употребление этих слов в русском языке связано с иронией, с жаргоном, и если эти слова оставить непереведенными, то смысл текста искажается, приобретает ненужные оттенки. А ведь в редких переводах с белорусского не встретишь этих «хлопцев» и «хат».
Утяжеляют перевод, делают его выспренним и такие введенные переводчиком слова и выражения, как «изрек», «одолевают думы» (у автора – «думкі», мысли), «пережил без надрыва», «рассуждать по-другому» (у автора – «гаварыць па-другому»). Все это – речь крестьян и о крестьянах. Я не против того, чтобы в художественной литературе крестьян одолевали думы, чтобы они что-либо изрекали или рассуждали, но в переводе данного романа эти слова выглядят так, как если бы крестьянин, собираясь косить, натянул бы канцелярские нарукавники…

К счастью… помирились

Что ни город, то норов. Что ни переводчик, то свои требования. Один говорит автору: «Застегните пуговку на рубашке, неудобно же…» И автор застегивает. «Да расстегните вы пуговку-то верхнюю, не в армии», – говорит другой. И автор расстегивает. Если М. Горбачев поправлял в описаниях И. Чигринова «неопределенность», то Г. Попов поправляет излишнюю определенность в рассказах И. Науменко. Автор пишет: «Рэйкі пачалі ледзь чутна дрыжаць і пазвоньваць». Переводчик слегка затуманивает: «Рельсы, казалось, дрожали и чуть слышно позванивали»; автор пишет «Ледзь-ледзь пачало святлець». Переводчик: «Как будто посветлело». У автора: «Думка білася, шукаючы выйсця». У переводчика: «Мысли теснились в голове, как бы ища выход». И что за фамилия у героя – Климец? Пусть будет Климовец. А почему мальчик-пастушок пришепетывает? Не надо! Мальчик перестал пришепетывать. Правда, «пришепетывающим» остается в тексте перевода название местечка, из которого мальчик гонит лошадей лисам на харч: Гноевицы. В оригинале это было понятно: мальчик, не выговаривающий несколько букв, так произносил название деревни Гноевичи. И хоть дальше это название местечка произносит уже другой персонаж, но в переводе оно так и остается пришепетывающим. Почему? Непонятно. Мелочи? Не уверен. «Потенциальный контекст»? Биение мысли о здоровых лошадях, которые пойдут лисам на корм в зверосовхозе, превращается в переводе в «теснение» мыслей. Неужели так бы мог написать сам Иван Науменко?
Наверное, мог бы. Но написал другое. Он написал: «На попельна-сівым небе выбліснула некалькі зорак», а переводчик сделал доработку: «На пепельно-седом небе кое-где проклюнулись звезды». Что лучше? Мне, например, больше нравится авторское «выбліснула», чем «проклюнулось» переводчика, – штамп русской литературной речи, но дело не в этом, не в том, кому что больше нравится, а в том, что так, по капельке аромат оригинала и пропадает, неповторимость и остается за бортом.
А вот повесть И. Науменко «Последняя осень». Автор: «У дні, якія асталіся да заняткаў, Васіль нібы развітваецца з лесам, з ружовымі верасамі. Яны будуць сніцца потым да наступнага лета». Переводчик А. Соловей: «До начала занятий остается уже совсем мало времени, и Василь с нескрываемой тоской прощается с милыми сердцу рощами и перелесками, с густым ковром цветущего вереска. Все это потом не раз будет видеться ему во сне долгими вьюжными ночами». Может быть, кого-нибудь тронут эти «милые сердцу рощи и перелески» и «нескрываемая тоска», «густые ковры вереска» и «долгие вьюжные ночи», но, по-моему, лучше простая авторская констатация, чем эта разлюли-малина. Может быть, читая вместо: «А краявід прыгожы» следующий «реализованный контекст»: «Василь идет и не может оторвать взгляда от окружающего пейзажа», какой-нибудь читатель вспомнит, как и он шел и не мог оторвать взгляда от пейзажа, и достигнет переводчик своей цели, сделает то, чего не смог добиться своей «куцей» фразой автор. Но автор, наверное, писал для другого читателя.
Может быть, оттого, что жизнь иногда преподносит читателю неожиданные сюрпризы, Л. Соловей, оберегая читателя и жалея его, переводит «сваркі паміж бацькам і маці» как «споры между отцом и матерью» (хорошо еще, не «диспуты»), «Калатня ў хаце атручвае жыццё» (атручвае – отравляет) как «Порой даже жизнь становится не мила». У Науменко герой хочет увидеть свое будущее, представить его, но не может: пустота, даже страшно становится. Переводчик смягчает, делает не так определенно: герою «становится как-то не по себе». И зарплата, на которую «нельзя было пракарміцца», превращается по тем же соображениям в зарплату, на которую «трудно было прокормиться». Трудно, но можно, так ведь? Вот и славненько. И отец героя, что «заўсёды хмуры, часта раздражняецца з-за дробязі», вполне логично становится отцом, который «часто бывает хмурым, неразговорчивым, готовым рассердиться из-за всякого пустяка». Готов рассердиться, не не сердится, так ведь? Вот и хорошо. Переводчику как будто стыдно смотреть на «безобразия жизни» в повести автора. Фразу «Калі магазін адчыняюць, пачынаецца такая мітрэнга і мітуся што сорамна глядзець» Л. Соловей переводит: «…с открытием магазина начинается страшная давка». Давка, эка невидаль! И уж конечно, если у автора «ў хаце трохі пацішэла», то у переводчика – «К счастью, родители вскоре помирились». Помирились! Вот радость-то!
Переводчику-то радость. А читателю?
Нет, я не против творческого вмешательства переводчика в оригинал. Далеко не всегда такое вмешательство происходит вследствие художественной бедности оригинала (а раз так, то его и переводить-то и не следовало) или от непонимания переводчиком образной системы автора. Активного сотворчества требует от переводчика сама разница языков, культур, контекстов, читательских ожиданий, традиций. Бывает так, что «вольность» переводчика углубляет соответствие текста замыслу автора. Настоящий вольный перевод вовсе не контрабанда, с которой надо прятаться за спину автора. Я против того, чтобы одно выдавать за другое, против того, что «институт авторизации» у нас превращается в ширму для некачественного перевода. (Переводы из И. Науменко тоже авторизованы). Я против того, чтобы переводчик разговаривал с читателем от имени автора. Если в работе над переводом принимал участие автор, то и его фамилия должна стоять рядом с фамилией переводчика. А если не стоит рядом – значит, нужен контроль точности. Кто осуществит такой контроль? Рецензент? Редактор? Да ведь не секрет, что редактор, от которого в конечном счете зависит качество книги, не всегда может обеспечить этот контроль. Да и рецензент сплошь и рядом не о том думает. Он думает о читателе перевода. А надо думать об оригинале. И язык знать неплохо бы. А то, если переводится с языка, близкого русскому, то ситуация становится прямо-таки коварной. Редактор, не знающий белорусского языка, полагает, что некоторые вещи сами собой разумеются: «звалюсь» – это «свалюсь», «шлёпнусь» – «грохнусь» и т. д., «котки» – это «кони», «жеребцы», «жеребята»… Белорусский оригинал воспринимается таким редактором как странно написанный русский текст. Чем будет озабочен редактор? Он будет озабочен тем, чтобы на русском языке текст перевода был литературно-грамотным, «усредненно-правильным». Добрые намерения! Но лучше не надо.
Я не хотел бы, чтобы эти заметки были восприняты как список оплошностей, которые можно найти почти в любой переводческой работе и на которых хорошо демонстрировать критический темперамент. Хотя, впрочем, и это дело: кто же еще займется вылавливанием «блох» в опубликованном переводе? Критика, разумеется. А критика у нас, как правило, если и за нимается качеством перевода, то больше в глобально теоретическом масштабе; а так чтобы сесть с двумя текстами и сличить – на это желающих маловато. Но речь, повторяю, не об оплошностях, речь о принципе. Надо ли переводчику стремиться «улучшать» текст оригинала? Я убежден, что не надо. Не надо даже и ставить себ эту задачу. Одно «улучшишь», другое сломаешь. Понятие «лучше» в разном национальном контексте воспринимается неодинаково.
Я понимаю: бывают в истории литературы всякие ситуации. Иногда для того чтобы познакомить всесоюзного читателя с новинкой белорусской прозы, чтобы поскорее передать читателю то лучшее, что видится в новинке, переводчик кое-что и «дотягивает», как он это понимает. Но надо учитывать, что быстрый обмен новостями и то длительное действие, которое произведение производит в контексте своей литературы, явления разного порядка. Передать то «новое», что появилось в белорусской прозе, русскому читателю – одна задача. Передать то, чем стало (или еще не стало, но должно стать, неизбежно станет) это явление в белорусской духовной жизни, – другая задача. И другая установка для перевода.
Так вот, смысл моих заметок не в том, чтобы поймать тех или иных мастеров на неточностях, а в том, чтобы поставить вопрос о внутренней цели перевода. Да, на определенной стадии развития белорусской прозы важно было показать «товар лицом» на всесоюзной арене, и переводчики шестидесятых и семидесятых годов сделали это. Честь им и хвала. Но сейчас, как я убежден, ситуация обновляется. «Лицо» интересно необщим выраженьем. Белорусская проза – да и не только белорусская, вообще прозаические школы в разных республиках – интересна именно своеобразием. Ориентироваться надо не на «всесоюзный стандарт», а на внутренний строй национального искусства. Переводить именно этот строй. То, чем этот текст стал для белорусского читателя. Тогда и обмен ценностями будет подлинный, реальный, а не по «стандарту для всех».

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

Маргарыта Мітоўска

НАСТУПНЫМ ПАКАЛЕННЯМ

(фрагмент артыкула)

4.АБСТАВІНЫ, АСОБА, НАРОД
Беларускі празаік Іван Чыгрынаў належыць да таго пакалення сучасных савецкіх пісьменнікаў, якія ў 1941 годзе яшчэ гулялі ў «чырвоных» і «белых», якія захавалі даволі эпізадычныя і няясныя ўспаміны пра той драматычны час і крывавыя падзеі, што адбываліся тады… Валянцін Распуцін, Віктар Казько, Мумін Канаат, Сяргей Есін, Іван Чыгрынаў і многія іншыя не з’яўляюцца ні пісьменнікамі-франтавікамі, ні пісьменнікамі-партызанамі, аднак яны напісалі значныя творы, у якіх расказваюць пра невядомыя альбо амаль невядомыя старонкі вайны і ў якіх –  даволі цікавыя мастацкія адкрыцці.
Раман «Плач перапёлкі» І. Чыгрынава сведчыць пра новы падыход, які назіраецца ў савецкай літаратуры ў трактоўцы гераізму ў час Вялікай Айчыннай вайны. Калі непасрэдна пасля перамогі эстэтыка гераічнага раскрывалася, як правіла, пры апісанні баявых дзеянняў, батальных сцэн, дык у І. Чыгрынава жыццёвы матэрыял, «фактура», зусім незвычайны. Пісьменніка цікавіць трагедыя насельніцтва на акупіраванай тэрыторыі, пры гэтым ён выбірае даволі парадаксальную сітуацыю, таму што пра драму такіх людзей, як яго героі, было расказана і да яго. Уся першая частка дылогіі паказвае разгубленасць і нават страх жыхароў далёкага ад усяго вялікага свету маленькага сяла Верамейкі, якое нібы згубілася сярод палёў, лясоў і балот і нават не пазначана на геаграфічных картах. У рамане няма апісанняў баёў. Аб’ект увагі пісьменніка не фронт, які праходзіць далёка ад сяла і толькі напамінае пра сябе рэхам далёкай кананады, а псіхалогія верамейкаўцаў. Даволі працяглы расказ заканчваецца кароткай фразай: «Канчаўся ўсяго толькі другі месяц вайны…» Такая нечаканасць і лаканічнасць дадае рэзка кантрастную ноту ў агульны элегічны тон, створаны мастаком. Яна прымушае чытача ўздрыгнуць, абуджае яго ад тужлівага лірычнага настрою і запрашае да актыўнага роздуму. Шматкроп’е нечакана ператвараецца ў паўзу, якая, па сутнасці, поўная вельмі значных пытанняў, што толькі цяпер паўсталі так востра і непазбежна. Эмацыянальнае ўздзеянне твора вельмі моцнае: І. Чыгрынаў узнімае актуальную і важную праблему суадносін «асоба – абставіны» зусім нязвыклым для літаратуры спосабам. Фактычна яго героi ўжо шэсцьдзесят дзён жывуць пад прыгнётам акупантаў, аднак яны яшчэ не сутыкаліся з імі, не бачылі жывых гітлераўцаў, у іх вельмі неакрэсленае ўяўленне пра фашызм. Аказваецца, што яны, тыя, каму наканавана планамі фюрэра быць знішчанымі, а іх радзіме – Беларусі – ператварыцца ў пустэльню, яны ўсё яшчэ прастадушна спадзяюцца, што фашысты могуць не быць такімі вылюдкамі, як пра іх гавораць. А ў гэты ж час гітлераўцы забіваюць і спальваюць жывымі іх суайчыннікаў, знішчаюць гарады і сёлы. І сучасны чытач, які добра ведае трагедыю праслаўленай «партызанскай рэспублікі», пачынае сачыць за двухбаковым працэсам, што само па сабе вельмі цікава. З аднаго боку, сяляне пакрысе пачынаюць разумець сутнасць з’явы, якая называецца «фашызм, а з другога паралельна даведваюцца, на што здатныя яны самі, хто ўстаіць і будзе змагацца, а хто не вытрымае, паддасца, здрадзіць.
На многае адкрыліся вочы ў верамейкаўцаў, і гэта, па сутнасці, было тым маральным выбарам, які кожны з іх павінен быў зрабіць для самога сябе ў абставінах, ясных і лёгкіх на першы погляд. Менавіта з такой уяўнай бязвоблачнасцю, за якой няцяжка было ўбачыць глыбокі трагізм становішча верамейкаўцаў, пісьменнік хацеў паказаць, што такія «выключныя» сітуацыі былі зусім не рэдкія. Наадварот, яны былі тыповымі для многіх мясцін удалечыні ад вялікіх дарог.
У гэтым – новае, што ўнёс І. Чыгрынаў у распрацоўку праблемы «асоба – абставіны ў савецкай ваеннай прозе. У яго папярэднікаў і сучасных калег-пісьменнікаў у падобных сітуацыях амаль заўсёды як абавязковы атрыбут прысутнічае знешняя перашкода, і нярэдка ў даволі вострай форме. А ў «Плачы перапёлкі» сутыкненні і канфлікты маюць маральную аснову. Аўтар у адпаведнасці з самымі істотнымі тэндэнцыямі развіцця новай прозы пра падзеі 1941–1945 гг. распрацоўвае маральныя аспекты ваеннай праблематыкі. Ён расказвае пра адступленне Савецкай Арміі, але ў адрозненне ад К. Сіманава, Ю. Бондарава, А. Чакоўскага і іншых робіць гэта не з пункту гледжання і разумення байцоў альбо каманднага саставу, а акупіраваных сялян. Возьмем, напрыклад, эпізоды з лётчыкам, які памірае ў жыце, або з малодшымі палітрукамі, якія кінуліся на варожыя танкі толькі з наганамі і загінулі, гераічная, але абсалютна бессэнсоўная самаахвярнасць, якая нагадвае пэўныя сцэны ў «Жывых і мёртвых» К. Сіманава альбо ў некаторых аповесцях В. Быкава, Ю. Бондарава, Г. Бакланава. Аднак чытач бачыць усё гэта не непасрэдна, а вачыма сялян, якія дабеглі да самалёта і з кішэні скураной курткі лётчыка выцягнулі дакументы і дазналіся, што ён змагаўся ў Іспаніі і на Халхін-Голе, што мае два ордэны Чырвонага Сцяга і медаль «20 год РККА». Такім жа чынам, вачыма персанажаў малюе аўтар і сцэны з не пазбаўленага драматызму перадваеннага жыцця Верамеек.
У нетрадыцыйных раманах І. Чыгрынава пра вайну ёсць глыбокі філасофскі падтэкст. Аўтар звяртае ўвагу на трагічнае ў мінулым, знаходзіць тое, што звязвае гэта мінулае з сучасным, і даследуе праблемы, актуальныя і важныя ў любы перыяд развіцця сацыялістычнага грамадства. У спрэчцы паміж Зазыбам і Чубарам узнімаецца пытанне, якое хвалявала многіх пісьменнікаў з самых першых крокаў савецкай літаратуры. Сутнасць гэтай палемікі ў тым, як ставіцца да чалавека, якімі метадамі ажыццяўляць дзяржаўнае і партыйнае кіраўніцтва. Не выпадкова пісьменнік сутыкае дзве лініі паводзін і паказвае, што ў былога і цяперашняга старшынь калгаса супрацьлеглыя пункты гледжання. Чытач можа памылкова падумаць спачатку: «Ах, старая гісторыя!» Аднак пазней ён зразумее, што пісьменнік малюе сваіх герояў не шаблонна, даволі далёка ад знаёмай схемы. Вядома, Зазыба старэйшы за Чубара і таму мудрэйшы. Але не заўсёды ўзрост вызначае ступень маральнай сталасці. Розніца паміж двума героямі ў меры чалавечнасці ў аднаго і другога. Мастацкая дасягненне І. Чыгрынава як пісьменніка ў паказе эвалюцыі галоўных і іншых дзеючых асоб дылогіі. Аўтар свядома вядзе гарачага і нястрыманага Чубара праз розныя жыццёвыя перашкоды і выпрабаванні. Такім чынам ствараюцца магчымасці развіцця той ці іншай рысы ў яго неўраўнаважаным характары. Адначасова сцвярджаецца, што маральныя вартасці чалавека найлепш выяўляюцца ў цяжкіх умовах, у такіх жа ўмовах адбываецца выпрабаванне чалавечнасці, але не толькі абставіны ўплываюць на фарміраванне героя, – і ён можа сваімі паводзінамі ўплываць на ход падзей. Пісьменнік вельмі добра адчувае логіку развіцця складанай натуры свайго героя, які пайшоў з роднага сяла, блукае, каб далучыцца да Чырвонай Арміі і змагацца з ворагам. Адкрыты фінал не перашкаджае прадбачлівым чытачам здагадацца, што старшыня калгаса ў Верамейках неўзабаве ўзначаліць мясцовы партызанскі рух.
У няспынным развіцці І. Чыгрынаў малюе і антыпода Чубара – Зазыбу. Былы старшыня калгаса, ветэран-будзёнавец, Зазыба – натура вельмі абаяльная, аднак прынцыповая, цвёрдая і непахісная. У той жа час яму ўласцівы чалавечнасць, цеплыня і пастаянны клопат пра людзей. Менавіта глыбокая яго сувязь з народам, яго пастаяннае імкненне абапірацца ва ўсім на вопыт многіх і на шматвекавую народную мудрасць, яго мужнасць крочыць наперад не безаглядна, а павольна, вывучаючы абставіны і самога сябе, вечна шукаючы ісціну, бачыць і разумець свае памылкі, – усё гэта робіць яго сапраўдным гуманным і прадбачлівым кіраўніком-камуністам, які шчыра перакананы ў правільнасці сваіх ідэй. Таму Зазыба і з’яўляецца носьбітам асноўнай ідэі твора: заўсёды, нават у самых цяжкіх і, здавалася б, бесперспектыўных умовах трэба думаць пра людзей, пра неўміручасць чалавечага духу, пра наступныя пакаленні, для якіх таксама патрэбны будуць і хлеб, і радасць.
Аднак памылкова было б лічыць толькі Чубара і Зазыбу галоўнымі дзеючымі асобамі раманаў І. Чыгрынава. І ў «Плачы перапёлкі» і ў «Апраўданні крыві галоўны герой – народ, але не як абстрактная катэгорыя, а як пэўная рэальная супольнасць людзей, кожны з якіх – непаўторная асоба, індывідуальнасць. Пісьменнік падкрэслівае агульнанародны характар подзвігу, які здзейснілі савецкія людзі ў гады Вялікай Айчыннай вайны.
Раман «Апраўданне крыві» адрозніваецца ад першай часткі дылогіі. У ім усё паскорана, больш падзей, істотна мяняюцца стылёвыя і выяўленчыя сродкі. У рамане развіваюцца тыя ж, што і ў першым творы, ідэі, часам нават чытач можа падумаць, што абедзве часткі дылогіі напісаны рознымі аўтарамі. Але такая думка ўзнікае хутчэй ад адчування таго, што аўтарская задума паступова становіцца ўсё шырэй і глыбей, і, мяркуючы па фіналу, аўтар рыхтуе трэцюю кнігу пра гэтых герояў.
Своесаблівасць творчага почырку І. Чыгрынава заключаецца ў выкарыстанні мяккіх, пастэльных фарбаў, у элегічным тоне, у незвычайнай сімвалічнасці і паэтычнасці, у багатым філасофскім падтэксце дылогіі. Не выпадкова і тое, што назвы раманаў з’яўляюцца сімваламі – разам з людзьмі пакутуе ўсё жывое на зямлі. Пла чуць перапёлка і іншыя птушкі, трывожна трубіць прыгажун лось, якога забівае паліцэйская куля, цяжка падае на зямлю агромністы волат-дуб, якога ссеклі, нягледзячы на тое, што паўтара стагоддзя пускаў ён свае магутныя карэнні ў родную глебу… Амаль чалавечыя слёзы цякуць з вачэй маладога ласяняці, неспакойна гойдаецца асінка, плачучы, спяваюць і танцуюць, нібы авар’яцелыя ад пакут, верамейкаўскія жанчыны-салдаткі, якія сабраліся на хросьбіны… Фашызм парушыў векавую, спрадвечную гармонію ў прыродзе – і гэта падкрэсліваецца ў многіх эпізодах чыгрынаўскай дылогіі.
У адрозненне ад многіх іншых кніг пра падзеі 1941–1945 гадоў мастацкая тканіна раманаў І. Чыгрынава прасякнута матывамі смутку і жалобы. І тым не менш у іх няма сентыментальнасці або песімізму. Якой бы суровай ні была праўда пра нядаўнія мінулыя гады, але яна ўбачана і асэнсавана ўпэўненым у сабе і сваіх сілах савецкім чалавекам. Спалучэнне ў раманах рэалізму з мяккім лірызмам і тужлівай элегічнасцю, умелае валоданне аўтарам шматфарбнай стыхіяй гутарковай мовы – усё гэта дапамагае нараджэнню ў чытача прадчування будучай перамогі.
Своеасаблівым, высока паэтычным адмаўленнем вайны беларускі пісьменнік сказаў сваё істотнае слова ў эстэтычнай распрацоўцы ваеннай тэмы ў агульнасаюзным маштабе.
Поўная пакут і нялёгкіх пытанняў, трывогі за дзень будучы, дылогія І. Чыгрынава паказвае маладому пакаленню, як можна заставацца чалавекам нават у самыя трагічныя хвіліны жыцця.

Пераклаў з балгарскай Ванкарэм Нікіфаровіч

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

В. Юревич

ПЕРВОНАЧАЛО НАРОДНОГО ПОДВИГА

Прочитав в романе Ивана Чигринова «Плач перепелки» первое предложение: «И тишина стояла привычная – не слышалось того грохота и гула, что принесла в Забеседье война», некоторые конечно же произнесут скептически: «Снова о войне». И ошибутся. Сильно ошибутся. Потому что писатель не только дебютировал в новом для него жанре, но и попытался углубиться в самые корни и истоки всенародной борьбы против фашизма. Углубиться с ощущением повышенной заинтересованности нравственным состоянием личности и общества, осмысливая в новом единстве жизнь человека и жизнь народа в пору великих социальных волнений. И. Чигринов пытается отыскать обобщенный художественный образ времени, именуемого военным. В этом ему много помогла предыдущая его практика новеллиста, которая представляется теперь целеустремленной разведкой темы, лежащей в основе романа, – темы народа в борьбе за свое право быть свободным и счастливым, быть самим собой, темы народного подвига.
Традиционная в нашей литературе тенденция восславления героического в жизни народа с каждым новым произведением обнаруживает и новые сложности, преодолевать которые становится труднее и труднее. Теперь уже не очень легко рассчитывать на успех художественного произведения, ограничив свою задачу точным воспроизведением хроники событий Великой Отечественной войны, ибо это сделала и продолжает делать все успешнее историческая и мемуарная литература. В художественном же произведении хочется видеть синтез народной жизни, изображенный через опыт нации, взятый в широкой по времени перспективе.
Справиться с этой задачей невозможно без внутреннего вынашивания темы, без уточнения своей концепции. Об И. Чигринове этого не скажешь. Уже в первой книге «Птицы летят на волю» (1965) мы встретились с бывшим партизаном Вацурой, который посещает братскую могилу, где похоронены его друзья, его любимая – Настя, и очень переживает: «Слишком долго он собирался на ее могилу». Уже тогда проявилась у писателя склонность к анализу душевного состояния человека, к драматизму повествования.
Через года два состоялась новая встреча с И. Чигриновым, с его рассказами, собранными в книгу «Самый счастливый человек». Обнаружились новые черты писательского таланта – стремление к раскрытию психологического содержания факта, добытого, как правило, из личного жизненного опыта, склонность к более глубокому и многозначному подтексту. И. Чигринову не исполнилось и семи лет, когда разразилась война. Тяжелая судьба обездоленных детей (в рассказах «За сто километров на обед», «Плывун»), как и борьба жителей деревни за жизнь раненого советского офицера, как и восславление мужества советских патриотов («Самый счастливый человек»), как и выражение глубоких сдвигов в душе крестьянина, оправившегося от ран и поспешившего на фронт («Шел на войну человек»), – все это выношенные, выстраданные образы людей, увиденных воочию. После прочтения романа «Плач перепелки» рассказы воспринимаются как серьезная подготовка писателя к фронтальному обращению к проблемам, конфликтам, противоречиям жизни, развитие которой нарушалось фашистским нападением на Родину.
Приведем факт столетней давности. Когда Л. Толстой писал «Севастопольские рассказы», он разведывал плацдармы для последующего замысла – эпопеи «Война и мир». В связи с этим И. Новиков замечает, что «и теперь впечатление от «Севастопольских рассказов» Толстого продолжает быть исключительно сильным. Они нам многое говорят, хотя бы о том, как неуспехи войны обостряют народную мысль, позволяя осознать главные причины поражения, и эта созревшая мысль, в свою очередь, движет вперед и народную волю».
Первые дни Великой Отечественной войны привлекали и привлекают внимание многих писателей нашей страны. Одни, бывало, стремились обойти неудачи и поражения, а успехи на большом участке выдавать за победу чуть ли не всего фронта. Другая же крайность заключалась в том, что временное отступление наше изображалось как сплошной хаос и паника, в то время как я в первых боях советскими воинами был проявлен героизм не меньший, чем в ходе всей войны. И тот, и другой подход одинаково неприемлем, ибо умаляет, искажает правду жизни, на которой только и может вырасти большая правда искусства. Но ведь мы читали и такие произведения, где объективность соблюдена, где героизм сорок первого и показан как движение народной воли. Иван Чигринов в романе «Плач перепелки» показал себя автором реалистически трезвым и подготовленным к изображению народа в момент наивысшей духовной и физической мобилизованности.
Люди, позванные на страницы романа, живут динамичною, чреватой неожиданными поворотами жизнью. И рядом с ними всегда чувствуется присутствие автора, думающего, требовательного, активного и умного.
Чубарь и Зазыба – главные герои романа. Через них прежде всего писатель и показывает восприятие войны как катастрофы, но преодолимой. Чубарь – председатель колхоза в Веремейках, Зазыба – бывший председатель, теперь его заместитель. Забота у обоих одна – что-то нужно было делать или в колхозе, или с колхозом. Но отношение к этому вопросу у них разное. Если Зазыба, исполнив первейшую задачу отогнав на восток стадо колхозных коров, возвращается назад, к своим односельчанам, где большинство его единомышленники, то Чубарь, руководствуясь директивой оставлять врагу одну опустошенную землю, бросает и людей на произвол судьбы, думая, похоже, только о себе.
Чубарь в начале романа однозначен, он выглядит беспрекословным исполнителем приказов и распоряжений свыше, бездумным исполнителем директив. Он суетлив в обстоятельствах незапланированных, неожиданных, не предусмотренных инструкцией. Он так и остается на протяжении романа нераскрывшимся, заставляя читателя напряженно всматриваться в свои поступки и душевные волнения до самого конца книги.
Зазыба – самобытный земледелец, вросший всеми корнями своей души в родную местность и готовый насмерть стоять за ее благополучие, обладая для этого и сообразительностью, и мудростью, и настойчивостью, не жалея сил своих до полной отдачи общему делу. Прямолинейности мышления, категоричности действий Чубаря он противопоставляет крестьянскую изворотливость и осмотрительную настойчивость в действиях. Он может сказать горькую правду прямо в глаза. На суждение Чубаря: «Тот, кто по-настоящему любил советскую власть, не будет сидеть. Тот уже давно снялся с места» – Зазыба имеет свой проверенный народным опытом и понародному четко, даже афористично сформулированный взгляд: «Кто с родной земли убегает, тот врага не побеждает».
Удивительно просто, как-то исподволь завязывается одна из основных линий романа, линия поведения человека в условиях вражеской оккупации. С первого своего столкновения эти двое беспрерывно спорят, спорят молча и вслух, с глазу на глаз и на людях, в мыслях и поступках. Начало этого конфликта – как быть с колхозом? На первых порах военного лихолетья это был типичный и коренной вопрос не только для одной деревни Веремейки, что на самом востоке Белоруссии.
И Чубарь, и Зазыба – оба несут большую смысловую нагрузку, каждый в соответствии со своим характером. Неопределенность Чубаря, его суетливость становятся понятнее, когда мы узнаем, что он почти никогда не сидел на месте, все пробовал свои способности руководителя на разных должностях, переезжал из района в район, пока «на третьем году его председательства не началась война…». Два года – мало, чтобы по-настоящему сродниться с новым местом, сблизиться с новыми людьми. Зазыбе легче – он здесь родился, здесь «две революции пережил», правильнее – не пережил, а «будто прикипел к революции – через всю гражданскую пронес он свою веру в нее, познавал исподволь, зато крепко и навсегда».
Введя в роман Чубаря и Зазыбу как два сильных типа, два основополагающих характера, Чигринов, руководствуясь жанровыми законами романа, вводит в повествование широкий круг персонажей, в отношениях с которыми как раз и раскрываются наиболее полно и Чубарь, и Зазыба.
Вот, например, эпизод встречи Зазыбы с Никитой Драницей, которого немецкий прислужник Браво-Животовский подговорил забрать у героя гражданской войны орден Красного Знамени. Микита Драница, зайдя к Зазыбе, никак не может открыться, какое дело привело его сюда. Это состояние автор метко передает одной существующей автономно фразой: «Было даже трудно дышать». А когда наконец начинается конкретный разговор, Зазыба, чувствуя свою душевную силу и, как говорится, землю под обеими ногами, «раздевает догола» посланца полиции, припоминает все его подлые старания навести тень на честных односельчан. Внутреннее спокойствие хозяина заставляет Драницу поверить, что орден свой Зазыба сдал в военкомат.
Автор неоднократно «порывается» дать негодованию Зазыбы выход наружу, но как-то сразу спохватывается, обрывает свое намерение, чтобы не нарушать целостность характера человека, уверенного в своей правоте. И лишь после того, как Драница «подался из хаты» и когда «затихли под окнами Микитовы шаги, сердито зашаркал по хате и будто только сейчас всерьез возмутился: «Тьфу, поганцы, ордена им захотелось! А этого не желаете?» – и сложил из трех пальцев известную комбинацию». Так закаляется в Зазыбе та выдержка, которая сделает егo сильным при самых опасных обстоятельствах.
Что выделяет роман И. Чигринова из ряда произведений о войне, в которых действие локализуется первыми ее месяцами или неделями? Пафос уверенности в победе над врагом. Им, этим пафосом, полнится от первой до последней страницы произведение, в котором, однако, встречаются и эпизоды скорби, тревоги, даже отчаяния. Много здесь характерных деталей, примет, по которым опытный глаз угадывает тяжелый ход войны, времени.
«Если дальнобойную тащат с фронта, значит, отступают» – так, например, мужики, основываясь на частном наблюдении, безошибочно судят о главных событиях. Окруженцы. Дезертиры. Сбитый советский бомбардировщик. Было всякое – плохое и хорошее, грустное и радостное. Все в романе на виду, все идет своим чередом, как день и ночь.
Вот Чубарь. Он растерялся от неожиданного поворота событий войны. Это понимает даже секретарь райкома партии, который высказывает открыто свое неудовольствие: «Когда его вызывали по важному делу, он, по довоенной привычке, где-то прятался, а теперь…». А теперь председатель колхоза, бросив все, тычется, будто впотьмах, пытаясь найти то место, где собирается ополчение. Он как бы и не дезертир, но держится пока и не как руководитель, вожак масс. Автор не торопится вы яснять до конца его поведение, потому что через Чубаря, через его блуждания, показывает ту сложную обстанов ку, в которой очутилось в первые дни войны не одно Забеседье, а вся Белоруссия, первой принявшая на свою грудь всю тяжесть вероломного вражеского нападения.
В целом же первые дни войны, как они изображены в романе, проходят абсолютно без паники или растерянности. Это прежде всего трудный, неизмеримо сложный и неслыханно мучительный труд, которым вообще является война, а тем более внезапная, начатая врагом без объявления. Танкетка Красной Армии осталась без горючего, и мы видим, сколько сил выкладывают воины, чтобы не оставить ее врагу. Саперы должны взорвать после отхода войск мост, но отказала подрывная машинка. И солдаты с помощью местного населения находят выход, поджигают мост смолой. Горечь отступления показана через подобные детали со всей простотой правды.
Штабная группа во главе с комиссаром выносит из окружения документы стрелковой дивизии. На эту группу натолкнулся в своем блуждании и Чубарь. Ночь, проведенная в шалаше с раненым, но мужественным и стойким комиссаром, становится решительным, поворотным моментом в судьбе растерявшегося было в нагромождении событий коммуниста, председателя колхоза. Комиссар возвращает Чубаря в строй тех, кому партия поручила поднимать народ на борьбу против ненавистного врага. Чубарь возвращается в Веремейки. Полон опасностей путь по занятой фашистами земле, но Чубарь с каждым шагом все увереннее ступает по ней.
Упорной верой в то, что враг будет изгнан с советской земли, дышат и те страницы романа, где мы видим и слышим Зазыбу, охваченного тревогой за людей своей деревни, которую вот-вот должны занять немцы. Исследование Чигриновым народной жизни проводится так точно, так всесторонне, с той степенью психологической выверенности каждого поступка, каждого произнесенного слова, что не возникает никаких сомнений в правдивости изображенного.
Разве что несколько настораживает непонимание таким умудренным человеком, как Зазыба, того, что немцам невыгодно сразу, пока стоит в поле неубранный урожай, распускать колхозы. Хотя решение, к которому вместе с членами правления приходит Зазыба, – разделить поле между колхозниками – является единственно возможным. Более того – это первое открытое выступление общества против врага, которое восходит на уровень воинского подвига. Оно как бы определяет позицию крестьян в отношении к новоявленным хозяевам, учредителям «нового порядка», предвещает упорную борьбу против захватчиков, обусловливает развитие многих характеров в героическом плане.
Можно, казалось бы, согласиться с упреками, которые высказывались И. Чигринову, в том, что экспозиция романа замедлена, занимает чуть ли не все произведение. Но ведь действует известное положение о содержательности самой формы. Избранное автором время было томительно длинным и работало на нас. Красная Армия отходила на новые рубежи и изматывала противника в тяжелых оборонительных боях. А в тылу врага тайно и незаметно собиралась могучая рать коммунистов-подпольщиков и народных мстителей, чтобы действовать против оккупантов изнутри.
Неприятие автором показного оптимизма, декларативности как раз и требовало развернутого чуть ли не на целое произведение изображения небольшого, но весьма насыщенного внутренним действием отрезка времени. Через широкий и неторопливый показ сельской жизни в период неопределенности ее ближайшей перспективы выражается естественная, сформировавшаяся за годы советской власти уверенность людей в положении хозяев своей судьбы, на которую замахнулись фашисты и их приспешники.
Стоит послушать старика Кузьму Прибыткова («Германия, она не то что мы, – мале-е-енькая!.. Ей с нами, если разум иметь в голове, так и связываться не стоило… Просто диву даешься, как он только посмел напасть») или Парфена Вершкова («Да и сковороде гадала – выходит, баба моя вчера на что наши вернутся»), чтобы лишний раз убедиться в глубинном оптимизме, которым проникнут роман от первой до последней страницы.
Многоголосье речи крестьян передано автором очень точно, диалектизмы вводятся в повествование смело, но с большим тактом. Писатель проявил тонкое знание крестьянской души, точно передав не только манеру разговора, но даже и манеру молчания веремейковских мужиков.
Колорит крестьянского быта придает роману глубокую достоверность, хотя автор порой и переступает грань, за которой начинается уже обычный этнографизм, – например, показывая отведины роженицы. Правда, сами по себе роды в сельской хате в такую страшную годину неопределенности жизни Веремеек есть символ большой утверждающей силы. И все же роману И. Чигринова местами недостает полифоничности как единства образного и публицистического начал, слитности лирики и анализа. Некоторые информационно-познавательные отступления о событиях на фронте написаны как бы другой рукой, а хотелось бы большей гармоничности в соотношении частей и целого, более глубокой мотивированности каждого эпизода. Что это И. Чигринову по силам, свидетельствует произведение в целом.
Плач перепелки – предвестие большой беды, общего горя. Народное поверье использовано писателем на высокой волне поэтического чувства. И стоит ли, как это делают некоторые исследователи творчества И. Чигринова, проводить далеко отстоящие по времени и смыслу параллели между реалистически наблюдаемым плачем перепелки и былинным плачем Ярославны? Все гораздо ближе и проще!
Тревожная военная ночь в Веремейках. Не спится Зазыбе, лезут в голову разные ужасы. «В деревне попрежнему было тихо», – замечает автор. И сразу же врывается в повествование настойчивое причитание перепелки.
«Сегодня перепелка не иначе, как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность:
– Пить-пить-вить… Пиль-пиль-вить…
Зазыба почувствовал это и с грустью подумал: если птицы так плачут, то как же тогда должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край?»
Человек чувствует беду, но все время отгоняет от себя страшные мысли, утешая себя надеждами на лучшее. Это тонко подмеченная писателем отличительная черта того времени, когда народное горе уже было рядом, а люди не хотели верить в его приход, утешали себя одним – перепелка могла и ошибиться, «плакать» от своей птичьей боли… Сложную гамму чувств – от едва уловимой тревоги до воочию увиденного несчастья – передает автор сжато, экономя и слова, и чувства на еще более страшное: война ведь только началась.
Уже говорилось, что кровь и смерть также не обойдены автором, потому что не обойдены они были и войной. Сначала писатель вводит эпизод с убитой лосихой, над которой «стоял лосенок. Он, может, и не понимал даже, что произошло». Потом появится и не однажды, смерть людей – наших и врагов. На одной из них автор останавливает свое внимание дольше обычного. Он видит восемь крестов, кучи стреляных гильз да могильный холмик – следы упорного боя, первые итоги войны, которые будто выводят Чубаря из сна.
«Земля вокруг тоже была залита черной кровью.
Лежал красноармеец на боку, подкорчив ноги в обмотках. Руки, запачканные кровью, он держал на животе, вцепился ими в окровавленную гимнастерку пониже пояса, а голова с раскрытыми и будто удивленными глазами, в которых застыло, может, еще вчерашнее небо, была вымазана серым, как ил, песком».
Так война, ее первые недели предстают в романе во всем своем ужасном облике. Это был разгул распоясавшегося фашизма, упоенного недавними победами в Европе и ожиданием столь же легкой победы в Советском Союзе. Неисчислимость жертв мирных людей символизирована писателем в образе осиротевшего лосенка. Хотя, может быть, и не стоило в финале романа еще раз обращаться к этому символу с многозначительною фразою: «На исходе был шестидесятый день войны…». Дело в том, что обошедший уже многие произведения белорусской прозы образ разбитой лосиной семьи так и выступает в романе как заимствование, очень уступая по оригинальности и поэтической обобщенности образу тоскующей перепелки. Подобные сцены легко «изымаются», как и театрализированный эпизод с портным Сыркиным, который разбрасывает, потрошит свои перины и подушки…
Что же, иногда бывает необходимо перебить долгое, суровое и драматичное повествование чем-либо занимательным, дающим разрядку восприятию. Только ведь такая «передышка» требует органичного вживления в художественную ткань, а не просто механического приплюсования.
Иван Чигринов дебютировал в новом для него жанре. Дебютировал удачно, заявив о своей профессиональной зрелости, о своей творческой индивидуальности как мастер аналитической прозы. «Плачу перепелки» присущ многосторонний охват действительности и глубокое исследование ее, умение справиться с разноплановостью жизни, взятой в постоянном движении. Отобразить народный подвиг во всем его социальном, политическом и человеческом содержании – такова поставленная писателем задача. Она конечно же не могла быть полностью реализована в одном романе, хотя и в нем уже поднят ряд нравственных проблем, углубляющих главную тему и открывающих в авторе художника-мыслителя.
Каждый художник стремится найти свой подход к теме, подсказанной жизнью. И находит, если тема завладела всей его душой. Так нашел свой подход к неисчерпаемой теме войны и И. Чигринов. Он пишет о деревне в условиях войны, которую развязала гитлеровская Германия и которую сразу же перенесла на мирное население, рассчитывая посеять всеобщую панику, повсеместную покорность. Так оно было в начале второй мировой войны во многих странах Западной Европы, но этого не случилось на советской земле. Объяснение тому – в документальных свидетельствах врага. Гитлер в середине октября 1941 года недвусмысленно заявил своим приближенным, что «22 июня мы распахнули дверь и не знали, что за ней находится».
А за той дверью врага встретила мощная стена сопротивления – вооруженного и безоружного. Это последнее и было наибольшей загадкой для неприятеля. К молчаливому, затаенному сопротивлению оккупационному режиму приковано основное творческое внимание Ивана Чигринова, задумавшего, по-видимому, масштабное произведение о том, говоря словами И. Мележа, «разломе, который произошел в жизни, страшном, непонятном. Еще вчера был мир, жизнь привычно-прочная, казалось, надолго. Сегодня – война, все шатко, ненадежно. Каждое мгновение может оказаться последним».
В новом романе И. Чигринова «Оправдание крови» уже с первых страниц вступаешь в ту же, что и в предыдущем, атмосферу. Ожидание, неопределенность, предчувствие большой неотвратимой беды. Но тут она уже в самом деле обрушивается на людей.
Второй месяц стонет под фашистским сапогом белорусская земля. Денис Зазыба все это время готовит себя к тому, чтобы взяться за оружие. Он видит, как растет людской гнев к захватчикам, внимательно присматривается к каждому: ведь надо, прежде чем доверить человеку оружие, выяснить, в надежные ли руки оно попадет. Тем более что деревня Веремейки очутилась за линией фронта как-то вдруг. Односельчане еще не успели толком ощутить горячее дыхание сражений, так же как и осознать свое новое положение в условиях фашистской оккупации. Еще не сформировалось у них отчетливое представление о зверином облике врага, вознамерившегося под лозунгом «нового порядка» уничтожить все живое на белорусской земле. Это внутреннее непонимание случившегося показано автором в эпизоде первой встречи веремейковцев с немецкой колонной, вступившей в село.
От офицера, идущего впереди, «не отводили взгляда множество крестьянских глаз, настороженно-недоверчивых и льстивых, испуганных и хитровато-пренебрежительных, – это уж целиком зависело от того, как кто понимал свое гражданское достоинство или даже, если хотите, свою воображаемую вину перед оккупантами: B конце концов, не могли же одинаково смотреть на этого офицера, например, Зазыба или беспринципный, переметная сума – и вашим, и нашим – Драница, добровольный полицейский Браво-Животовский или многодетная председательша Гаврилиха…»
В основе нового романа Ивана Чигринова не столько движение событий, сколько движение характеров, анализ открытых и тайных движений души. Отсюда, видимо, и эта неторопливость в развитии действия, порой она кажется нарочитой, даже чрезмерной. Такое ощущение усугубляют некоторая скрупулезность характеристик героев и связанных с ними коллизий, повышенный интерес к самым, казалось бы, обыденным явлениям жизни и быта, авторская увлеченность этнографическими подробностями. Но читатель, знакомый с творчеством Ивана Чигринова, не может не считаться с отличительной особенностью его прозы: событийная сторона повествования у него всегда как бы на втором плане. Глубинное же исследование характеров становится для писателя средством создания панорамы народной жизни.
Писатель владеет способностью формировать характеры «на виду», испытывать их всем стечением жизненных обстоятельств. Для него важна внутренняя логика поведения человека, к примеру, нашего старого знакомого Дениса Зазыбы, пришедшего в роман «Оправдание крови» из «Плача перепелки». Награжденный боевым орденом за разгром банды Махно, он на наших глазах все глубже и глубже раскрывал себя и обретал все новые качества по мере того, как менялась жизнь белорусской деревни, менялись люди вокруг.
В романе «Оправдание крови» процесс этот продолжается. Зазыба, казалось бы, не спешит браться за оружие, но он уже готов «выяснить» свои отношения и с врагом, который вступил в Веремейки, и с теми, кто нанялся в услужение к оккупантам.
Немцы после захвата Веремеек недосчитались одного солдата. В поисках виновных начинается дознание, причем процесс дознания двусторонний: веремейковцы тоже познают фашистских захватчиков, а заодно и односельчан, которые перед фактом оккупации раскрываются ярче, чем в мирное время.
Весьма разнообразная галерея характеров возникает перед глазами читателей. Происходит резкое социальное размежевание сил, каждый определяет свою роль, свое место в войне. И тут выясняется, что большинство Веремейковцев активно восстает против любых попыток отнять у них свободу, многотрудно добытую и глубоко осознанную за десятилетия становления и укрепления социалистического строя. Противоборство всему, что связано с посягательством на святая святых – право жить свободно и независимо, готовность к сопротивлению становятся исходным психологическим состоянием большинства жителей деревни.
Сколько персонажей в романе, столько судеб, столько характеров. Из этого многообразия формируется главная идея произведения – слитность каждой отдельной человеческой судьбы с судьбой всего советского народа.
Чем велик человек? Тем, что в делах своих, мыслях, нравственных побуждениях ощущает себя частицей народа. Таковы Денис Зазыба, Парфен Вершков. Таков и председатель колхоза Чубарь, антипод Зазыбы по «Плачу перепелки». Уже там он запомнился нам как человек, характер которого был сформирован еще за пределами романа, казалось бы, раз и навсегда. Суровую оценку дает ему И. Чигринов в своем новом произведении: «Такие натуры, как Чубарь, обычно хорошо чувствуют себя в коллективе. Они одинаково способны руководить коллективом и подчиняться ему. Это все равно, как те шестеренки в громадном механизме, которые по отдельности только лежат да ржавеют».
Если Зазыба, проводив колхозное стадо на восток, как мы помним, возвращается в родное село, к людям, то Чубарь блуждает где-то в окрестном лесу, наблюдая жизнь Веремеек издалека. Во главе правления вынужден стать Зазыба, бывший в мирное время завхозом. Правление решает разделить колхозную землю на единоличные полоски, чтобы не дать гитлеровцам поживиться общественным добром. Но Чубарь, истово действуя согласно «букве» директивы, решается на самое страшное – поджигает убранный веремейковцами хлеб. Пережившие войну знают: да, был такой приказ угонять скот, сжигать урожай, чтоб ни зернинки не досталось врагу, взрывать мосты, выводить из строя турбины… Жестоко? Да. Но была в этой жестокости трагическая необходимость.
Противопоставляя мыслящего Зазыбу «механическому» исполнителю Чубарю, автор, однако, далек от схемы. Его интересует исследование внутреннего мира человека«шестеренки». После поджога хлеба Чубарь встречает восьмилетнего Михалку, который жалуется, что «кто-то» взял да и сжег веремейковские копны. Чубарь порывается погладить белесую головку, если не объяснить, то хотя бы утешить мальчика, но так и не смеет. А где-то глубоко в душе его все же дрогнуло что-то… о… И уже, видимо, зарождается робко, мельком, трудное решение: возвратиться в родные Веремейки, чтоб лицом к лицу бороться с оккупантами.
На страницах романа читатель встречается с событиями истинно драматичными, даже трагическими, и каждый раз в такие моменты особенно активизируется психологическое мастерство писателя. Поднимается ли в небо зловещее зарево пожара на хлебном поле, беседуют ли на «острие ножа» Чубарь и Зазыба, возвращается ли из тюрьмы осужденный по ложному доносу Масей, сын Зазыбы, попадают ли во власть немецкой автотранспортной роты солдатки, идущие спасать своих мужей – военнопленных, – каждый такой эпизод дает И. Чигринову повод показать человека в огромном и противоречивом мире, в сложном взаимодействии с людьми и обстоятельствами, человека страдающего, борющегося и в конечном счете побеждающего…
Фронт далеко впереди, а где конкретно, веремейковцы не знают. Окруженцы, вернувшиеся в деревню, приносят противоречивые сведения о линии фронта, о планах гитлеровского командования. У Зазыбы свое представление. Характерный в этом плане идет разговор его с учителем Мурачом, который вместе с веремейковцами идет восстанавливать взорванный красноармейцами при отступлении мост. «Это ведь тоже помощь немцам?» – ставит учитель перед Зазыбой вопрос и слышит остроумный наступательный ответ: «Ну, мост – дело одно, а учить детей совсем другое. Мост сегодня есть, а завтра его может и не быть. А вот человек… Как его научишь однажды, так и думать будет все время, понесет вашу науку с собой через всю жизнь». Это намек на то, что и школы должны будут в оккупации работать, и учителю надо подумать, как ребят дальше учить.
Зазыба не пытается сразу убедить собеседника в своем взгляде на вещи, тем более оскорбить или обидеть его. Нет, он стремится лишь понять, что происходит, а не поняв, лишь спохватится и пожалеет: дорога кончается, а они с Мурачом не успели договорить. «До сих пор разговор весь напоминал скорее подземную реку, которая блуждает впотьмах, чтобы найти выход на поверхность».
Особенно глубоко, убедительно раскрываются люди в диалогах, и в этом следует видеть счастливую и многообещающую примету творческого почерка И. Чигринова. Во всяком случае, их хочется видеть несущими в романе главную идейную и эстетическую нагрузку, тем более что диалог у автора наступателен, энергичен, мускулист и используется, как правило, для того, чтобы выяснить, договорить все до конца. Таков, например, разговор Зазыбы с Браво-Животовским, когда они вместе едут по вызову оккупационных властей. Речь у них идет все о том же – куда повернется война и чем она окончится для немцев. И вот, когда силы для убеждения уже иссякают, Зазыба идет в открытый бой, режет полицаю Браво-Животовскому правду в глаза: «К тебе у меня доверия нет…» И, наконец, категорический вывод, который звучит как выражение преданности Зазыбы партии коммунистов, социалистической Родине. «Глупый ты все-таки, Антон, – терпеливо дослушав до конца, засмеялся Зазыба. – Большевики – это люди. Живые люди. И никакая власть не заставит их отказаться от своих убеждений. Попробуй, выбрось из человека душу. А убеждение – это и есть душа. Поскольку люди живут повсюду, поскольку без людей на земле немыслимо, значит, и большевики будут всегда среди нас».
Так Зазыба разговаривает с прислужником врага, своим односельчанином, выписанным удивительно выпукло и не однозначно.
Читая роман «Оправдание крови», все время как бы присутствуешь при формировании характера человека, идущего навстречу трудностям, чтобы их преодолевать, и, преодолевая, зреть духовно, и подтверждать это мужеством поведения. Характер Зазыбы раскрывается в процессе напряженного внутреннего самоанализа, самоосмысления, самопознания, что особенно ярко проявляется в полном внутреннего драматизма объяснении отца с сыном Масеем. Символично место, где происходит разговор, – приготовленная Зазыбой баня как место очищения не только тела, но и души каждого от черного тумана сомнений.
«– Ну, а следствие? Неужто следствие не могло разобраться?
– В том-то и загвоздка! Я ж не напрасно говорю, что вроде бы снежный ком с горы катился. Оказывается, лишь бы донос поступил. А он уже гипнотизировал всех.
Масей вдруг начал кашлять, до тошноты. Зазыба дотронулся до него:
– Ты не волнуйся, сын!
– Я уже давно не волнуюсь из-за этого, наконец прокашлялся Масей. В душе у меня горько и пусто.
– Но и горечь тоже очищает человека.
– Чем?
– Своей горькостью.
– Слишком ее много. Только теперь она разбавлена другими веществами, – в конце концов, во время войны иначе и быть не может. Разбавлена, но не унич тожена.
– Ничего, все пройдет, сын. Горечь – она тоже заставляет человека заново познать жизнь. Вот только с освобождением твоим немного не так получилось. Потому я и вспомнил сразу про армию – это как раз лучший вы ход из положения был. Недаром же говорят, кто смел, тот и съел».
В этом диалоге отца и сына не одна тревога, но и надежда на благополучный исход войны, которая только-только начиналась, – «кто смел, тот и съел». А значит и на полную реабилитацию невинно пострадавшего сына. И ни капельки злобы в адрес власти, не сумевшей одно время избежать нарушений социалистической законности.
Зазыба всегда и во всем сомневается, но он не скептик, а здраво рассуждающий, вглядывающийся в перспективу человек. Этим он и привлекает симпатию читателя. Это особенно ярко выражено в его разговоре с Чубарем. Разговор этот – полемика коммуниста с коммунистом, без скидок на авторитеты и былые заслуги. Разговор обострен до предела. Речь о том, чтобы скорее начинать вооруженную борьбу веремейковцев против оккупантов. Зазыба не отрицает этого требования Чубаря, но сразу же выставляет контрдоводы: «Нам тут начинать партизанскую войну, так нам и думать, как начинать ее и с чем. Щорсовы войска когда-то тоже партизанскими назывались одно время, но я не помню, чтобы мы кричали вот так: жги, уничтожай!.. Правда, теперь обстановка другая и война не та. Однако же люди есть люди. И тогда они людьми были, и теперь ими остались. И жить они должны будут». На замечание Чубаря: «Опять ты про свое» – Зазыба возражает: «Я не про свое, я как раз про то, что и ты. Так что интерес у нас один. Не сомневайся. Но не надо с бухты-барахты».
Смелый и отважный Зазыба не потому не спешит браться за оружие, что он не готов к этому, а потому, что чувствует большую ответственность за людей, у которых надо было сформировать отчетливое понимание звериного облика врага и понимание конкретных задач борьбы с носителями «нового порядка». Зазыба просто выигрывает время, чтобы накипело у людей побольше зла на гитлеровцев, чтобы вместе с тем выявить внутреннюю устремленность самых честных односельчан с целью использования их позже как надежную опору, резерв в открытой борьбе против оккупантов. Не в этом ли следует видеть историзм авторского мышления, согласованность действий с реальными обстоятельствами времени?
Углубленное историческое видение И. Чигриновым событий и характеров, возможно, немного и мешает динамике повествования, но зато позволяет ему не поступаться широтой и глубиной охвата живой реальности войны. Именно такой подход к композиции произведения и позволяет избежать хроникальности в ее чисто традиционных формах, влекущих за собой обычно и скучную описательность. Хроникальности стало меньше в новом романе, если сравнивать его с «Плачем перепелки», и тогда, когда автору необходимо изображение общего военного положения.
Обстоятельный показ отдельных эпизодов фронтовой жизни обогащает роман не столько событиями, сколько судьбой советских воинов в первые дни войны, когда надо было отступать, цепляясь за каждый холмик, за каждую речушку, чтобы выиграть время, дать возможность наибольшему числу людей выйти из-под удара врага. Образ молодого командира Шпакевича с его главной заботой «досмотреть по-человечески могилу Холодилова», солдата, погибшего от бомбы, выписан автором с большой теплотой, а разговор Шпакевича с пожилым красноармейцем-уральцем проливает социальный свет на истоки всенародного подвига, которым стала война с первых дней, на ее характер.
Некоторые критики считают сельские сцены романа более впечатляющими, чем эпизоды фронтовые. Правомерен ли такой упрек? Ведь автор ставит своей задачей раскрыть последовательно, шаг за шагом, нарастание пока еще молчаливого, затаенного сопротивления мирных жителей, которое вот-вот перерастет во всенародную партизанскую борьбу с захватчиками. Такова идея романа, здесь автор последователен и, я бы сказал, изобретателен. Ему не откажешь в душевной тонкости, проницательности. При этом, напомню, война настигла И. Чигринова на школьном пороге. И хотя детская память острая, но чтобы писать о войне через годы и годы, ее надо было испытать памятью народа: выслушать не один десяток живых свидетелей, переворошить сотни архивных документов, перечитать мемуарную литературу… И только тогда обратиться к теме – советский человек в годы Великой Отечественной войны.
Во имя того, чтобы снова началась жизнь в Веремейках, на всей земле проливается так много крови. В споре Зазыбы с Чубарем последний делает жестокий вывод: «Но кровь героев, Денис Евменович, помогает зреть идеям». Из уст Зазыбы слышится спокойный контрответ: «Хватило уже крови и без моей для идей… Кровь здесь не поможет. Надо сделать так, чтобы не мы немцев боялись, а они нас. И не кровью своей мы должны напугать их, а оружием. Я вот так понимаю дело и хочу, чтобы и ты наконец понял это». Так начинается в романе оправдание вынужденно и невинно пролитой крови советских людей, оправдание оружием, войной. Священной, всенародной войной наших людей в ответ на тотально-истребительную, развязанную фашизмом.
Неоспоримость идей социальной активности человека, познавшего вкус и цену завоеванной им в Октябре семнадцатого года свободы, на которую посягнул фашизм, утверждает И. Чигринов своим романом. В «Оправдании крови» раскрывается философия времени, спорят меж собой разные взгляды, позиции, нравственные принципы. И не так уж плохо, что спор ведется на уровне народной мудрости. Не в этом ли и ценность произведения, его самобытность?
Дистанция, отделяющая события войны от наших дней, у некоторых авторов вызывает соблазн изображать прошлое так, как будто и тогда оно виделось словно с сегодняшних высот понимания тех трудностей. У других же, наоборот, налицо желание подключить еще не раскрытые тайны живой памяти народа к сегодняшнему, оплодотворенному жизненным опытом поколений, более объективному, психологически обоснованному осмыслению всего того, что принадлежит истории, но вступает в активную перекличку с мыслями и чувствами нашего современника. Иван Чигринов принадлежит именно к таким художникам слова. Его гражданская ответственность перед миром, далеко еще не безоблачным, позволяет говорить великую правду о том, как человеку в самых трудных обстоятельствах быть и оставаться Человеком.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 2

А. Кондратович

ВЕРЕМЕЙКИ В СОРОК ПЕРВОМ

Евгений Носов рассказывал в «Литературной газете», что собирался написать повесть о войне с баталиями и сражениями, а в процессе работы не пошел дальше первых десяти военных дней – так возникли «Усвятские шлемоносцы». Мы знаем немало произведений, в которых описаны эти первые дни, в особенности рубежный, исторический – 22 июня 1941 года! А явилось еще одно, носовское описание, и мы увидели начало войны словно бы заново. Впрочем, не «словно бы» – в самом деле заново.
Вот еще один литературный факт, наталкивающий на сходные раздумья. Несколько лет назад в Белоруссии появился роман, о котором там сразу же заговорили, а когда он вышел на русском языке, о нем стали писать и в центральных литературных изданиях. Роман этот – «Плач перепелки» Ивана Чигринова. Интересен он прежде всего новым, неожиданным материалом. В произведении рассказывается о том, как в первые дни войны гитлеровские войска, бредившие блицкригом и алчно рвавшиеся на восток, обошли глухоманную деревушку Веремейки. В то время такое не было исключением не только в низинно-болотном Полесье, а и в других местах, или иначе целых два месяца Веремейки знали, что они уже «под немцем», но ни одного живого оккупанта не видели.
И. Чигринов, сам, по-видимому, из тех мест, с зоркой углубленностью, художнически исследует эту ситуацию. Что происходит с людьми? У Е. Носова – на самом рубеже мира и войны, у И. Чигринова – на рубеже свободы и неволи. На рубеже, определившемся жестко (фронт давно отгремел и ушел на восток) одновременно зыбком, странно растянувшемся на томительно долгие шестьдесят дней, пока к деревне не выскочил первый немецкий конный разъезд.
Происходит многое и непредвиденное. Есть вопросы, внезапно заданные войной. Например, жечь поспевшие хлеба или нет? Решительный председатель колхоза Чубарь твердо уверен: «Одну опустошенную землю надо оставлять. Одну опустошенную землю!» Но каково жить-то с малыми и сирыми на опустошенной? Проблема. Конечно, Чубарь прав со своей четко осознанной ненавистью к врагу, но ведь и у возражающего ему Дениса Зазыбы – «А то, что люди остаются на этой земле. Им же есть что-то надо будет?» – тоже своя правда.
«Плач перепелки» – книга, полная таких трудных вопросов, которые война в свое время ставила перед людьми. Чигринов смел в обращении с фактами и ничего не утаивает от читателя: картину народного бедствия он пишет, не минуя многих деталей, порой жестоких, ибо не может не быть жестоким сам по себе переход от свободы к неволе.
Очевидно, потому что перед нами картина народного бедствия, автор не выделяет какого-либо одного главного героя повествования. Есть персонажи первого плана: тот же Чубарь или Зазыба, похоже, что есть и второго – похоже, потому что чувствуется, по ходу событий они легко могут выйти и на первый план. Таковы многие отлично написанные женщины – значительный людской массив любой оккупации. Так же, как и дети, старики, старухи. И в этой открыто заявленной многогеройности еще одна особенность книги. Но роман не рассыпается на эпизоды, он и стилистически, и композиционно крепок, потому что в его идейно-художественной проблематике нетрудно услышать одну отчетливее всего звенящую ноту – ноту человечности. Человечность, братство людских душ в условиях нечеловеческих и таких, какие способны разрушить, казалось бы, любое единство и сродство, – вот что волнует писателя, вот что он хочет понять через своих героев. Понять и показать нам. А может, эта человечность вопреки всем обстоятельствам, трансформациям и деформациям, это сродство душ даже и усиливаются? Наперекор всем бедам человек именно человечностью и укрепляется?
Да, отвечает нам писатель, именно так. Сейчас, когда в журнале «Дружба народов» вышла вторая, отлично переведенная Инной Сергеевой книга И. Чигринова с теми же героями, что и в «Плаче перепелки» мы можем убедиться, как ветвисто, но последовательно развивается у Чигринова эта ведущая мысль о человечности. Эта человечность предстает как наиболее устойчивая и надежная опора в борьбе, как осознание умом и сердцем справедливости самой борьбы с врагом. Уже давно сказано: бой идет «не ради славы, ради жизни на земле». Но жизнь, понимаемая как людская близость, а не разъединенное существование, или, того хуже, выживание любой ценой, – такое обновленное и обогащенное понимание жизни формировалось, крепилось и в обстановке, во всем противопоказанной жизни. Вот что, как мне думается, прежде всего хочет сказать Чигринов своими романами.
Белорусская проза – проза серьезная, не уклоняющаяся от правды, как бы она ни была горька и даже невыносима. Это мы уже хорошо знаем, за что эту прозу и любим. И в романе И. Чигринова немало остродраматических ситуаций, коллизий. Представьте того же Зазыбу, пожилого, побывавшего и в председателях колхоза, насквозь советского, насквозь совестливого и не просто умного, но мудрого той истинной, высокой мудростью, какая бывает уделом, достоянием и достоинством человека, прожившего немалую жизнь своим трудом и своим умом, – представьте его, когда ему предлагают ехать в волость чуть ли не в качестве старосты. Отказаться? А люди, «мир», однодеревенцы? Плохо о нем подумают? Наверно. Но после того как впервые появились гитлеровцы и чуть ли не перестреляли всю деревню, может, именно Зазыбе-то и стоит поехать и посмотреть: что к чему и что-то потом придумать, половчее и поумнее, чтобы помочь потом «миру», спасти его от бед, которых теперь только и жди? И он едет. Это шаг. Это поступок, и такому человеку, как Зазыба, такие вещи кровью сердца даются. И еще как потом отдадутся – мы пока не знаем.
В первом романе «Плач перепелки» повествование кончалось появлением немецкого отряда. Не все еще определилось во втором романе (впереди третья, а, может, и четвертая его части), но уже ясно, что неистовый Чубарь скоро организует борьбу с оккупантами в своих родных местах. Намечается линия поведения, пожалуй, самого близкого автору героя – Зазыбы. Перевернулась жизнь веремейковских баб… Ясно, что Веремейки скоро станут партизанским селом. «Оправдание крови», оправдание ненависти к врагу и борьбы с ним, борьбы не на жизнь, а на смерть, свершилось.
Не решаюсь сказать, кончится ли у И. Чигринова его повествование на третьей книге и тем самым как бы замкнется в классическую раму трилогии: в известной мере он пашет по целине и идет своим ходом. Но то, что перед ним уже возникли очертания народной эпопеи, особой по форме и по содержанию, кажется вполне ясным.

І. Фёдараў

I. ЧЫГРЫНАЎ. ПЛАЧ ПЕРАПЁЛКІ. РАМАН. СЕРЫЯ «БЕЛАРУСКІ РАМАН». МІНСК, «МАСТАЦКАЯ ЛІТАРАТУРА», 1978.

Выданне рамана лаўрэата Дзяржаўнай прэміі БССР I. Чыгрынава «Плач перапёлкі» ў серыі «Беларускі раман» – яшчэ адно сведчанне таго, што гэты твор карыстаецца неаслабнай цікавасцю ў чытача. Расказ пра беларускую вёску Верамейкі ў першыя дні вайны – гэта расказ пра жыццё ўсяго народа, што не скарыўся ворагу. Тонкі псіхалагізм, маштабнасць мыслення празаіка дазваляюць яму ствараць яркія, паўнакроўныя характары савецкіх людзей, якія вераць у тое, што перамога будзе за імі.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

А. Кондратович

ПОСТИЖЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ

По-видимому, материал Великой Отечественной войны и в самом деле неисчерпаем.
Вот роман, содержание которого совершенно не укладывается в рамки уже сложившегося представления о военном романе. В нем нет не только каких-либо батальных картин, но и боевых эпизодов. А такой, например, эпизод есть: в затерявшейся где-то у границы Гомельщины и Брянщины глухоманной деревушке Веремейки идет напряженный спор: как жать созревшее жито, по-старому, то есть по-колхозному, сообща, или поделить поле на полосы. Очень и очень непростой спор, многое в нем выясняется; сообща, в один колхозный амбар, а не получится ли так, что немец к этому добру легко подберется и все подчистит? Или все-таки раздельно, по числу едоков, включая в это число, конечно, и тех, кого нет сейчас в деревне, а нет понятно кого – воюющих…
И это не партизанский роман, потому что в нем еще не дошло дело до партизанской войны. Лишь один из главных героев романа – председатель колхоза Чубарь, не успевший попасть в армию, пробираясь по уже застигнутой врагом земле, думает о партизанской борьбе и уже твердо знает: ему ее надо начинать в своих местах.
И это не роман о фашистской оккупации: раза два-три мелькнут гитлеровцы на его страницах, и лишь перед тем, как поставить точку в повествовании, автор сообщит, что конный разъезд оккупантов выскочил к Веремейкам.
И при всем том это, конечно, самый настоящий военный роман, вернее, роман о войне, которая в разные свои периоды, и особенно в начальный, создавала ситуации необычнейшие, исключительные. В первые военные месяцы в Белоруссии была не одна такая Веремейка, которую война вроде бы миновала, обогнула, прошла мимо нее стороной со всем своим лязгом и грохотом, ужасом и смертями. Даже гитлеровцев неделями и месяцами не видели в таких Веремейках, неслись они в своем безумном блицкриге на Восток, скорее, скорее – к Москве, к Ленинграду, к Киеву, какие там еле обозначенные на полевых картах Веремейки, стоявшие вдалеке от дорог, им мнилась уже близкая победа над всей Россией…
Но тень войны так или иначе пала и на такие Веремейки.
Сложную ситуацию художественно исследует белорусский писатель Иван Чигринов в романе «Плач перепелки», сложную и нелегкую для исследования. Война пала на жителей Веремеек, хотя непосредственно еще и не вошла в деревню, все ее беды и страдания, а вместе с тем душевная стойкость и мужество, которых война и оккупация потребуют, непременно потребуют от людей, – иначе слабость, трусость и прямое предательство, – все, все еще впереди. И все уже есть. Даже и предатели уже есть. Фашистов еще нет, а предатели есть, «свои», дезертировавшие из армии.
Есть в романе два небольших эпизода, один из которых по замыслу автора должен задать тон всему повествованию. От него и название романа –«Плач перепелки». В вечерний час один из героев романа Денис Зазыба слышит голос перепелки. Что-то необычное звучит в ее с детства знакомом нехитром пенье из трех простеньких колен «пить-пиль-вить… пить-пиль-вить…».
«В голосе перепелки не было той ядреной и беззаботной удали, которая, будто удар хлыста, порой прямо-таки подстегивает и поднимает дух.
– Пить-пиль-вить… Пить-пиль-вить…
Сегодня перепелка не иначе как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность».
И Зазыба подумал: «Если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край».
Символика этого эпизода прозрачна, а идея, вложенная в него, высказана прямо, без каких-либо обиняков. Но при всем том, что мрак оккупации уже надвинулся на Белоруссию и эпизод с плачем перепелки становится ключевым в повествовании, само это повествование нигде не срывается на «голошенье». Иван Чигринов, литературный стаж которого не так уж велик (первый его сборник «Птицы летят на волю» появился в 1965 году), верен лучшим традициям белорусской прозы – суровой, сдержанной простоте стиля, всегда предпочитающей точность и правдивость каждой детали, сцены литературному эффекту и тем более изыску, красивостям. Стиль хорошо соответствует особому вниманию белорусов к обстоятельствам жизни людей и вытекающей из этих обстоятельств, зачастую диктуемой ими психологии, поведению людей. Трудно даже сказать, чему здесь отдается большее предпочтение и отдается ли вообще, не вернее ли отметить, что и то и другое одинаково интересует белорусских прозаиков, ибо при всей разнице их талантов и индивидуальностей они по преимуществу реалисты, никогда не отвращающие свой взор ни от одного из жизненных проявлений.
И тогда мы сможем прочитать, например, у Чигринова такое, от чего можно вздрогнуть и оцепенеть в нелегком раздумье. Возвращаясь к себе домой в родные Веремейки, Чубарь прячется, чтобы избежать опасности, таится, чтобы не напороться на оккупантов, и невольно для себя делает открытия: жизнь уже переменилась и в людях появилось то, чего раньше невозможно было увидеть. Одно из таких открытий буквально потрясает его: в тех населенных пунктах, где гитлеровцы уже создали свою администрацию, жители посылали незнакомых людей «если не прямо к бургомистру или старосте, то уж непременно к бывшей председательше с кучей детей». «Что касается старосты или бургомистра, – объясняет далее автор, – тут дело понятное, срабатывала давняя привычка деревенских людей выбирать правдами или неправдами на разные руководящие должности рассудительных да покладистых мужиков, чтобы не иметь потом лишней грызни между собой, а также неприятностей со стороны (кстати, фашисты тоже сперва поддерживали среди крестьян свободную выборность), а вот почему направляли к председательшам…?» Чубарь долго не мог этого понять, пока ему одна из таких бывших председательш не объяснила сама: «Напуганы люди, боятся, чтобы не приключилось чего с ними, а нас, – она показала на малолетних детей, – и так, говорят, расстреляют… Мужик мой был начальником, его всяк знал в районе…»
Страшные слова, и страшны они не столько «библейским спокойствием, с которым говорила обо всем этом женщина», страшны тем, что их вообще говорят. Испуг, страх, как первая реакция на оккупацию, испуг и страх, похожие на оглушение, потому что в людях, пусть не во всех, внезапно исчезли элементарные человеческие качества, и они готовы предать даже малолетних, как обреченных. Чубарь заметил и другое, что казалось ему «непонятным»: возросшую за это время недоверчивую молчаливость людей, похожую на отчужденность. «Чем дальше он отходил от линии фронта и проходил деревни, занятые оккупантами, тем сильнее чувствовал это».
Плач перепелки, и, казалось бы, немыслимые слова бывшей председательши, и эти недоверчивость, отчуждение… Два эпизода, и как бы два полюса повествования: один литературно-символический и другой – неприкрыто жестокий, как сама жизнь во всей ее обнаженности. Но вряд ли это полюса, никакого противоположения оба эпизода с собой не несут, они представляют нам два разных состояния людей в одной обстановке, разом переменившей жизнь, в обстановке не только войны, но еще и оккупации, невесть сколь долгой, но без всякого сомнения и бедственной, и озаренной духом героики, которая придет к людям, должна прийти к ним в их горький час. Так же как и человечность, и особая близость, готовая на любое самопожертвование «ради друга своя», и она тоже придет в свой черед, к одним в партизанских отрядах, к другим – в концлагерях и в Неметчине на рабской невольничьей работе, а к третьим, оставшимся в своих селах и деревнях, в своих Веремейках – в трудной жизни с одной надеждой: когда же все это кончится, когда же придут свои?..
Своеобразие романа Ивана Чигринова прежде всего в его материале. Последняя фраза романа: «На исходе был шестидесятый день войны…» Думаю, что еще никто в нашей литературе с такой пристальностью не рассматривал эти два первых месяца войны да еще в особой, не фронтовой, а полуоккупационной обстановке. Я говорю полуоккупационной, потому что все веремейковцы, за исключением Чубаря, до самого конца романа так немцев и не видели. Но знают: белорусская земля уже под ними.
«Неизбежность морального выбора» – так озаглавил послесловие к данному изданию романа литературовед Ф. Кулешов, тем самым определив и главную тему произведения. Но думается, что, ограничь себя автор решением только этой темы, он сильно бы обеднил свое повествование. Ведь для многих из персонажей проблема выбора, в сущности, и не встает: им нечего выбирать, всей своей судьбой до войны они уже выбрали свое место в жизни. В том числе и в этой внезапно нагрянувшей. Чего выбирать Чубарю, если он с юных лет не мыслит себя без советской власти, без общества, а под обществом он разумеет прежде всего колхоз, которым руководит, район, перед которым отчитывается, и партию, к которой принадлежит. И потому для Чубаря если не армия, то партизаны, обязательная и неизбежная борьба с врагом. Выбора, как такового, здесь нет и быть не может. Как, по сути дела, нет выбора и у неприкрытого предательства: вчерашний колхозник Браво-Животовский лишь скрывал свои преступления против советской власти, и уж если для него пришла пора открыто встать на сторону ее врагов, так он и встал без тени смущения и без каких-либо колебаний: напротив, с давно лелеемой охотой.
Проблема морального выбора если и встает перед многими персонажами романа, то совсем ненадолго, и, по-видимому, не в ней главный интерес романа. А в другом: в том, что происходит с людьми на тяжком роковом рубеже их жизни.
С этой точки зрения особенно важен образ Чубаря. Шестьдесят дней, два месяца войны, – это не два обычных календарных месяца, а неизмеримо много для любой судьбы, для любого человека. Такие дни могут стоить многих лет. В судьбе Чубаря они значили действительно много.
Вот Чубарь на первых страницах – энергичный, решительный председатель, скорый на исполнение любых приказов и директив. Он прямолинеен и предельно четок, образ его лишен каких-либо неясностей: надо так надо, а почему надо и как надо, он не любит задумываться – без него думали и люди поумнее. И когда он настаивает: «Одну опустошенную землю надо оставлять. Одну опустошенную землю!» – ему и в голову не приходит, что возможны и другие варианты решения.
«– А людей? – хмуро спросил Зазыба.
– Что людей?
– А то, что люди остаются на земле этой. Им же есть что-нибудь надо будет?
– А кто их заставляет оставаться? Тот, кто по-настоящему любил советскую власть, не будет сидеть. Тот уже давно снялся с места».
В этот момент Чубарь нимало не задумывается, что прежде всего он сам останется на занятой врагом территории: уничтожать, все уничтожать – такова высшая директива! И когда он пытается вместе с красноармейцами забрать снопы в чужой копне, чтобы поджечь мост, он далек от каких-либо других резонов, другой правды и необходимости на этой войне. Ее, эту правду, высказывает хозяйка копны, простая женщина. «Ироды вы, ироды!.. – женщина вдруг уронила на межу вилы, села на колючую стерню и заголосила, обхватив руками простоволосую голову, – А что же мои дети есть будут?..» И напрасно продолжает ей что-то толковать Чубарь: женщина не поймет его. Не поймет по той причине, что в словах ее тоже своя и далеко не эгоистичная правда. Тоже по-своему высшая правда. Правда человечности, которую Чубарь в своих скитаниях по своей и уже «чужой» земле будет постигать с того самого момента, когда комиссар пробирающейся из окружения части скажет ему: «Знаете, что я сделал бы теперь на вашем месте? Вернулся бы в свой колхоз. Там вас хорошо знают…» Вернуться советует ему комиссар, чтобы начать на своей, непокоренной земле борьбу с тем же самым врагом, с которым воюет и армия. И, возвращаясь домой, блуждая по лесам и деревням, встречая людское горе, жесткий, прямолинейный Чубарь мягчает, проникается страданиями, которых окрест сколько угодно, и мы чувствуем: это помягчение его души нисколько не помешает ему сражаться с врагом. Как раз наоборот, только прибавит силы и злости, укрепит его святую ненависть.
В сложной диалектике и развитии предстает нам образ Чубаря – несомненная удача романиста. Постижение человечности как устойчивой и надежной опоры в борьбе, человечности, как осознания справедливости самой борьбы. В какой-то мере образ Чубаря не просто удача, а открытие писателя, возможное, по-видимому, на нынешнем этапе нашего литературного бытия, когда вся литература как бы повернулась всем своим фронтом к человеку, к человеческой личности и проблемы гуманизма решаются на самом разном жизненном материале – и современном, и историческом. Продолжают решаться и на материале минувшей войны, в которой борьба ведь в конечном счете велась за человека против бесчеловечия фашизма. Это общеизвестно. Но когда современный художник вновь возвращается к все еще обжигающей нас памяти военных дней, он ищет и находит в ней то, что его больше всего сейчас интересует. Во время войны и некоторое время после нее проблема нравственного выбора в ряде произведений являлась центральной, да и должна была быть такой, проблема выбора, а вместе с ней мужества, воинской доблести, самоотверженности и верности великому делу. Нынешний художник, не оставляя и этих тем, идет дальше: его все больше и больше интересует не только человек на войне, но и человеческое на войне, каким оно подверглось трансформациям и деформациям и подлежало уничтожению или, напротив, человек именно человечностью и укреплялся. Это один из главных вопросов, который настойчиво исследует, например, Василь Быков, и не он один. Иван Чигринов на своем, сугубо своем, никем еще не тронутом материале, занят тем же: потому он так удивительно смел в обращении с фактами, кажется, что ни одной детали не хочет, да и не может утаить в своей картине народного бедствия. Думаю, например, что не всякий привел бы сцену с многодетной председательшей и ее страшные своей библейской покорностью слова. Чигринов привел. Он поставил своего Чубаря лицом к лицу с этой женщиной, чтобы тот понял, что и такое случалось на этой войне. Понял и сделал вывод. «С тех пор сам Чубарь уже не просил ни еды, ни крова у председательш».
Должно быть, в жизни так поступал не один Чубарь.
Как сказано уже, гитлеровцы появятся в романе в самом конце его, но горя, которое они принесли на нашу землю, горя и страданий в романе все равно хватает. Иносказательный плач перепелки то и дело переходит на его страницах в самый настоящий плач и стенания. Людские уже стенания. И, совсем не заглушая горя, а как раз подчеркивая его глубину и всеохватность, звучит в романе уверенная и спокойная авторская интонация. Она и в повествовании о Чубаре, и о другом герое, пожалуй, еще более близком автору, о Денисе Зазыбе (тоже интересная человеческая судьба), и в описании персонажей вроде бы эпизодических и, однако, не третьего и даже не второго плана, а, как выясняется, такого же первого, как и Чубарь и Зазыба, я имею в виду превосходно описанные образы женщин – молодых солдаток, роженицы Сахвеи Мелешонковой и других. Первого, потому что автор столь же внимателен к каждому движению их души, как и к каждому душевному жесту своих главных героев. Они, эти женщины, для него не фон: каждая – человек, личность. Это в философии и в концепции романа. Да к тому же и неизвестно, нам, читателям, по крайней мере, а как поведут себя эти женщины дальше, не займет ли кто-нибудь из них и впрямь ведущую роль в дальнейшем повествовании. Судя по всему, «Плач перепелки» – роман хоть и целостный в своем сюжетном единстве и определенной законченности, однако первый в предпринятой автором эпопее. В печати уже анонсирован второй роман Ивана Чигринова «Оправдание крови». Будем ждать его с нетерпеньем.
Сентябрь 1976

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 3

Олег Михайлов

ПЛАЧ БЕЛАРУСИ

Иван Чигринов. Плач перепелки. Авторизованный перевод с белорусского М. Горбачева. Минск. «Мастацкая литература», 1975.

С детства запала в душу трогательно-жалостливым мотивом, как звук крестьянской жалейки, простая и искренняя белорусская песенка про перепелочку. Интонация страдания, тихой жалобы была, очевидно, потому особенно щемящей, берущей за душу, что она выражала, несла в себе нечто глубинное, связанное с судьбой целого народа.
«Плач перепелки» – так назвал свой роман известный белорусский прозаик Иван Чигринов. Это роман о последней войне, неожиданно пришедшей на нашу землю и по продуманной жестокости оккупантов превзошедшей, кажется, все, что испытала наша земля; роман о простых людях Беларуси, которые в страшных условиях открывают в себе запасы добра и нравственной прочности.
Председатель Веремейковского колхоза Чубарь в скитаниях «под немцем» вспоминает, как видел со своим заместителем Зазыбой охоту ястреба-перепелятника. «В овсе сперва послышался тревожный писк, потом началась возня. А через мгновение перепелятник взмыл вверх. В когтях он крепко держал свою жертву. Но с ней хищник не мог подняться высоко и потому летел над землей. Зазыбу с Чубарем он долго не видел. И то, что они вдруг оказались на его пути, было неожиданностью. Ястреб растерялся, и его добыча выпала из когтей. Это была куцехвостая перепелка. Хищник не успел убить ее, но сильно раздавил грудь. Птица имела беспомощный вид. Казалось, она уже не стронется с места. Но вот полежала на земле, словно оживая, затем оперлась на крылья, встала на ломкие ножки и, выдыхая с болью «хва-ва, хва-ва», заковыляла в густые заросли овса».
Образ перепелки, возникающий несколько раз в романе, обретает обобщающее, хочется сказать, символическое значение. Нагрянувший «гермак» воевал не только с регулярными частями Красной Армии: он объявил войну мирным жителям – женщинам, старикам, детям. Что могли противопоставить бронированному кулаку фашистов многодетные белорусские матери? Не больше, чем перепелка – хищному ястребу.
Следя за судьбами двух ведущих героев – Чубаря и Зазыбы, жизненные линии которых расходятся в начале романа и сближаются в конце его, мы все больше проникаемся думами и заботами того крестьянского большинства, во имя которого действуют, спорят, находят разные ответы на мучающие их вопросы два колхозных вожака. Для веремейковских колхозников – Парфена Вершкова, Ивана Падерина, Кузьмы Прибыткова нет и не может быть иного пути, кроме того, который открыла им Советская власть. Их ненависть к фашистам, презрение к предателям и перебежчикам проявляются в скупых по-крестьянски фразах, в каждом их шаге и жесте. Но особенно ярко и запоминающе показаны в романе образы женские. Это понятно: именно женщины составляли взрослое большинство в оставляемых Красной Армией деревнях и селах.
В самих Веремейках это, прежде всего бедовая Ганна Карпилова, известная в деревне «соломенная вдова». «Смола, а не баба». Но разве у нее нет своей женской гордости? С отвращением относится Ганна к приставаниям полицая Рахима. Опоганенная им, она надрывно плачет, и ее плач присоединяется к скорбному хору, звучащему на страницах романа.
Это плачет оставленная Беларусь. Даже в положенный час веселья, когда бабы и молодицы собираются у Сахвеи Мелешонковой, чтобы развлечь роженицу, их пляски и песни пронизаны тоской. А когда бабы начинают гадать, пение сменяется плачем. Сдавленным голосом кричит, тоскуя о своем муже, солдатка Дуня Прокопкина: «Так это ж я на поминках его плясала!..» Плач несется над полоской только что сжатой ржи, которую оберегает безымянная многодетная мать. Есть предел и отчаянию, когда нет уже слез. «Покорность судьбе и почти библейское спокойствие» в словах бывшей председательши сельского Совета, которая принимает в своем доме Родиона Чубаря: «Ведь мне все равно и детям моим… нас и так расстреляют».
Но будет ошибкой видеть в романе только беспросветность, безнадежность и бессилие. Пружина народного гнева медленно сжимается, и разжатие ее будет страшным по силе. Правда, это произойдет где-то за пределами романа.
Особенность «Плача перепелки» в том, что нам явлена еще не сама война, а некая ее прелюдия. Уже больше месяца прошло с того часа, как враг перешел границу, заливая кровью все на своем пути, а веремейковцы, ощутив страшные следствия этого нашествия, еще не видели лица оккупантов. Веремейки, как и множество других глухих белорусских деревень, остались в стороне не только от прогремевших боев, но от оккупационных акций. Блуждающий в поисках «своих» Чубарь видит лишь следы нашествия и боев, находит подбитую немецкую бронемашину и несколько свежих деревянных крестов.
Здесь приняли неравный бой старший политрук и красноармеец, оба погибшие, но не уступившие врагу. «Сегодня Чубарь впервые своими глазами увидел войну, – добавляет автор, – так как до сих пор – и когда началась она, и потом, когда докатилась до Сожа и до Беседи, и, наконец, уже в то время, как он догонял ее, идя со Шпакевичем и Холодиловым к линии фронта, – он смотрел на нее будто издалека».
«Издалека» смотрят на войну и веремейковцы, только понаслышке знакомые с фашистским комендантом Адольдом Гуфельдом. Зато хозяйничают в селе предатели, перевертыши, полицаи – в первый же месяц дезертировавший из Красной Армии Роман Семочкин, скрывавший свое темное прошлое Браво-Животовский и их прихвостень Микита Драница. С гневом и презрением рисует И. Чигринов этих отщепенцев, предавших свой народ и свою Родину, не знающих ни жалости, ни чести.
Следя за событиями, происходящими в Веремейках и близлежащих селах, знакомясь с крестьянами, женщинами, колхозными руководителями, красноармейцами, подчас ощущаешь, что перед тобой даже не роман в собственном смысле слова, а некая летопись – летопись белорусской деревни с подробным, хочется сказать, документальным изложением истории Веремеек, родословной главных героев. Впрочем, это ощущение обманчивое. Весь пестрый и самоцельно интересный материал объединяется двумя движущимися центрами, фабульными линиями Родиона Чубаря и Дениса Зазыбы.
Два колхозных вожака, они выражают собой и два подхода к народу в час беды и испытаний. Исполнительный, предельно честный и преданный Советской власти Чубарь следует во всем букве директивы – «не оставлять противнику ничего». Иной взгляд у Зазыбы. Герой гражданской войны, человек, много испытавший в жизни, потерявший единственного сына, он в ответ на категорическую тираду Чубаря бросает:
«– А людей?
– Что – людей?
– А то, что люди остаются на этой земле. Им же есть что-то надо будет?»
Зазыба считает, что его место здесь, в Веремейках: «Кто с родной земли убегает, тот врага не побеждает». Осознать эту мудрость Чубарю приходится в преодолении тяжких испытаний, в блужданиях по немецким тылам. Встреча с полковым комиссаром, который выходит с группой бойцов из окружения, окончательно убеждает его в правоте Зазыбы. Чубарь, прекрасно знающий густые леса вокруг Веремеек, изучивший людей своего колхоза, способен нанести врагу большой урон. Это прекрасно понимает полковой комиссар: «Многим помочь теперь не могу… но патронов и винтовку дам. А там добывайте оружие сами. И, ей-богу же, не плутайте по незнакомым местам. Подавайтесь в свои леса. Там почувствуете себя совсем другим человеком. Обстоятельства подскажут, что делать».
Чем ближе продвигаешься, к концу романа, тем больше убеждаешься, что «Плач перепелки» – это лишь первая книга более обширного повествования. Мы расстаемся с героями в момент неожиданный и страшный, когда Чубарь из лесу видит своих односельчан, а на пригорок выезжает конный разъезд оккупантов. Некоторая незавершенность наблюдается в целом ряде линий – сына Дениса Зазыбы Масея, арестованного перед войной, оставленной у Зазыбы разведчицы Марыси, которую он переправляет в районный центр.
Сильно и поэтично рассказал прозаик о переживаниях и тревогах белорусских крестьян в первые дни войны. Под аккомпанемент скорбного плача перепелки навстречу испытаниям идут простые люди Беларуси. «Если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край», – думает Денис Зазыба.
С верой в возмездие, с состраданием и любовью к доброму и духовно богатому народу расстаемся мы с героями романа И. Чигринова в надежде, что еще встретится с ними на новых дорогах войны и победы.

Александр Нилин

ПОСТИГАЯ СУДЬБУ НАРОДНУЮ

ПЕРВЫЙ роман белорусского прозаика Ивана Чигринова появился вслед за давшими ему имя и репутацию сборниками новелл «В тихом тумане» и «По своим следам».
Очевидна связь – тематическая и образная – между новеллистикой Чигринова и его романной прозой. Рассказ «Гадание на обручальных кольцах» органично и лишь с некоторыми интонационными коррективами, закономерными при трансформации жанра, входит в строй романа «Плач перепелки». Однако не надо спешить с мыслью, что переход Чигринова к эпической форме повествования объясняется только «теснотой» жанра, в котором он уже обрел успех, не высказавшись со всей необходимой ему полнотой. В лирической и философичной прозе, к приверженцам которой успела отнести сорокадвухлетнего писателя достаточно внимательная к его работе критика, движение от формы к форме не следует все же понимать слишком прямолинейно. Писатель идет к самому себе, часто внешне очень заметно удаляясь в сторону от найденного – пусть и счастливо – в первоначальных опытах. В таком движении не просто расширение пространств для большей свободы пластических построений, размещения значительного числа персонажей, а скорее поиск внутренних связей между действующими лицами, чьи характеры давно зрели в замыслах автора.
«На исходе был шестидесятый день войны…» – фраза, завершающая роман «Плач перепелки». Всего несколько дней войны измеряют протяженность вещи. Автор обращается к еще одному пласту психологических подробностей в человеческом бытии тех насыщенных скорбью дней, зрелым очевидцем коих вроде бы не мог быть в полной мере писатель, встретивший войну в семилетнем возрасте. В распоряжении его, конечно, могла быть экспрессия детских впечатлений. Но, похоже, Чигринов искал здесь особую сложность сопряжения, когда естественно должны сомкнуться в простоте и ясности точной картины и неумирающая в художнике изобразительная категоричность детского непосредственного восприятия деталей и красок события, и взрослая верность своему опыту, знанию, предназначению профессии.
Чигринов остро интересуется ежедневностью понимания людьми своего патриотического долга. И оперирует временем в столь скупом измерении не для удобства уменьшения масштаба. Напротив, в цейтноте, созданном реальными обстоятельствами, он искал укрупнения характеров и верность своего к ним отношения, Отношения в плане того понимания, которое пришло к нему как к литератору, принявшемуся за роман о днях войны спустя почти тридцать лет по их прошествии.
…Война идет уже второй месяц, Белоруссия оккупирована, но в село Веремейки враг еще не пришел. И, может быть, – надеются некоторые из крестьян, Кузьма Прибытков в частности, – вообще не придет, отдумается? В наивности этих размышлений чувствуется все же мироощущение жителя великой, огромной страны, в непобедимости ее не сомневающегося.
«– Германия, она не то, что мы, – говорит Кузьма, – она не то, что мы, мале-е-е-нькая… Ей с нами, если разум иметь в голове, так и связываться не стоило. Это где тот Хабаровск, а за Хабаровском тоже земля. Просто диву даешься, как он только посмел напасть. Это же, если посчитать, так ихний один на наших трех или четырех…
Зазыба поправил:
– Четырех не будет.
– Ну, нехай трех…»
Ужасы войны известны крестьянам только понаслышке, лицом к лицу с врагом они еще не сталкивались, еще сохранилась надежда, что гроза обойдет стороной, все кончится благополучно. В такой кажущейся неопределенности и происходит главное нравственное испытание, неизбежный моральный выбор, ничем в принципе не отличающийся от того, что принимается в канун смертельного боя, на который призывает патриотический долг. И в этой предгрозовой тишине слышнее сердцебиение каждого – сложившиеся обстоятельства требуют безотлагательного ответа. Отношением к социалистическому Отечеству проверены будут рядовые крестьяне в романе Чигринова – и никто из них теперь не скромен перед масштабом событий, а только высок или низок, прав перед Родиной или виноват перед нею. И нет полумеры в понимании писателем тех, кто действовал в духе неприкрытого предательства, Романа Семочкина, дезертировавшего из Красной Армии и приведшего в село другого дезертира, Рахима, добровольно поспешивших служить немцам, вчерашнего колхозника Браво-Животовского, ставшего полицаем, тайного доносчика Микиты Драницы. Не писатель, а сама реальность судьбы белорусского народа, очутившегося в оккупации, противопоставила изменникам оставшихся до конца верными Родине односельчан – и независимого во взглядах и суждениях Парфена Вершкова, и не верящего в мощь фашистской Германии старика Кузьму Прибыткова, и как бы пришедшего из фольклорной щедрости прежних рассказов Чигринова – Ивана Падерина.
Судьба, означенная войной, проверяет едва ли не в первую очередь местных руководителей Веремеек. Главные герои романа «Плач перепелки» – председатель колхоза Родион Чубарь и его заместитель, бывший ранее председателем, Денис Зазыба – люди непохожих характеров. Им требуется определенное движение – в пространстве ли, в размышлениях ли по неотложным вопросам, – чтобы прийти к решению, не просто разрешающему задачу, но и отвечающему их человеческой сущности. Они приходят в итоге к осознанию своего маневра, не подвластного никакому страху, ведущему к активному сопротивлению врагу – и отчасти прямолинейный в суждениях Чубарь, и более основательный, хотя и несколько размагниченный служебными и личными огорчениями Зазыба. Движение каждого из них к себе настоящему, полному человеческой силы и готовому к преодолению и борьбе, мотивировано настойчиво и показано в темпераменте поступков, не позволяющих сомневаться в логике характеров.
«Плач перепелки» передает персональность человеческой боли, что невозможно без предельности соучастия.
…Плачет природа голосом перепелки; изгнанный из пущи, тянется к человеческому жилью лось в надежде спастись от смерти и встречает смерть от пули предателя; мечется по лесу лосенок, потерявший мать… Скорбный метафорический ряд выстраивает автор в романе. Герою снится сон, воскрешающий страшный эпизод детства, когда, не послушавшись отца, едва не пришлось ему быть придавленным падающим деревом. Человек, совершающий свой жизненный путь, гонимый страхом, подчинившийся, согласившийся с властью страха, неминуемо погибнет. Вдали от батальной очевидности война не менее жестока. Но маневр человека, ею застигнутого, все равно ни при каких обстоятельствах не может быть подчинен животному инстинкту самосохранения.
В «Плаче перепелки» нет «пригнанных к месту пейзажей, дежурных портретов, специальных описаний. Размах документально-исторический достигается в нужные моменты неназойливым монтажом с краткой информацией о положении на фронте.
Биографии, которыми сопроводил Иван Чигринов своих персонажей, припоминаются в связи с необычностью душевных состояний, когда читатель, втянувшись в повествование о жизни веремейковских крестьян, уже взволнован исходом и готов прошлым героя соизмерить: выстоит ли он, выдержит ли то, что обрушилось на него сейчас? Биография используется автором для рассмотрения и вывода: наградила ли, обеспечила ли прошлая, прежняя жизнь увиденных, узнанных нами в романе людей резервами, предрекающими им необходимое мужество и движение? С пластикой изображения того, что переживается персонажами в данную минуту, связывается и белорусская природа в ее естественной плоти. Герои Чигринова – крестьяне. И для понимания их физического состояния автор находит знаки достоверности в звучаниях, запахах, фактуре. Отечество неотделимо от этих людей в самом бытовом, прозаическом ощущении себя в привычном с дня рождения мире.
Органично ввести в поле событий, где на карту ставится судьба народа, его независимость и свобода, как данную величину тип характера, оснащенного народно-поэтической традицией и достойно проявившего себя в грозные годы Отечественной войны, – большая заслуга литератора, серьезно работающего в избранном им направлении более полутора десятилетий.

П. Пастухоў

ТАДЫ, НА ПАЧАТКУ ВАЙНЫ

Нядаўна я атрымаў прыемную магчымасць пазнаёміцца з раманам Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі». Твор гэты вельмі ўсхваляваў, бо ў ім праўдзіва, гістарычна абгрунтавана паказаны падзеі першых дзён Вялікай Айчыннай вайны.
На прыкладзе жыхароў Верамеек і некалькіх суседніх вёсак аўтар перадае тоё, што перажыў народ, які змагаўся за свабоду і незалежнасць сваёй Радзімы.
Яшчэ не было Хатыні, але ўжо адчуваеш холад яе смерці, агонь пажару. I бачыш, што ніхто і ніколі не зможа зламаць духу людзей, для якіх няма нічога даражэйшага на свеце, чым родная зямля, наша савецкая Радзіма.
У рамане шмат яркіх, запамінальных характараў, уражвае ўменне I. Чыгрынава дакладна, месцамі, бы мовай аператыўнай зводкі, апісаць ваенную абстаноўку.
Аднак асабліва прыемна, што твор напоўнены родным беларускім каларытам: гэта прыказкі і прымаўкі, якімі так багата мова персанажаў, і тыповыя, «вясковыя» імёны людзей. Усё гэта робіць раман у многім беларускім, нават у перакладзе на рускую мову.
Чытаў я яго і бы вяртаўся ў тое блізкае, да болю знаёмае, што напамінае мне аб маленстве. Гэта нараджала чыстыя, светлыя пачуцці.
Разам з тым, пачуццё пагарды, нянавісці выклікаюць тыя, хто здрадзіў Радзіме, перайшоў на бок ворага.
Ф. Куляшоў, калі гаворыць пра «Плач перапёлкі», піша: «Чыгрынаў паставіў герояў свайго рамана ў незвычайную і складаную жыццёвую сітуацыю». Мне ж здаецца, што складаная жыццёвая сітуацыя ўзноўлена I. Чыгрынавым па-майстэрску.
З нецярпеннем чакаю працяг гэтага таленавітага твора.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 3

Ф. Кулешов

НЕИЗБЕЖНОСТЬ МОРАЛЬНОГО ВЫБОРА

Более десяти лет назад пришел в белорусскую художественную литературу писатель Иван Чигринов, и сегодня его имя и многие его произведения уже достаточно хорошо известны и в нашей республике, и за ее пределами. За относительно короткий срок появилось большое количество рассказов И. Чигринова, лучшие из которых составили ряд превосходных книг молодого писателя, по справедливости высоко оцененных критикой, от первого сборника «Птицы летят на волю» (1965) до солидного тома избранной новеллистики «Шел на войну человек», изданного в 1973 г.
Сравнительно недавно И. Чигринов выступил в качестве романиста. В обращении художника-новеллиста к большой эпической форме творчества есть определенная внутренняя закономерность, наблюдаемая в опыте очень многих прозаиков: едва ли не все они начинали с рассказов и лишь впоследствии переходили к овладению трудоемким жанром романа.
Роман И. Чигринова «Плач перепелки» можно охарактеризовать как лирико-эпическое повествование о боли и страданиях, которые несет людям война, и о нравственной силе советского человека, обретающего мужество и волю к сопротивлению врагу.
Романист сосредоточен на раскрытии преимущественно горестных переживаний, невеселых дум, сердечных и жизненных невзгод, вдруг обрушившихся на жителей белорусской деревни Веремейки в самом начале войны, в первые недели вражеского вторжения в пределы нашей страны. Отсюда элегичность повествовательного стиля. Никто из героев романа, конечно, не хотел войны, никто всерьез не ожидал ее. Поэтому естественно и психологически объяснимо то состояние душевной потрясенности, временного замешательства и даже растерянности, в которое она повергла веремейковцев.
И. Чигринов поставил героев своего романа в несколько необычную и сложную жизненную ситуацию. Вокруг них уже более месяца вовсю бушует пламя войны, а они все еще живут – говоря словами автора в «раздумчивой нерешительности, в ожидании чего-то определенного». Веремейки, как и некоторые другие из глухих сел и деревень, очутились в стороне от главной линии фронта, вдали от мест кровопролитных сражений. И жители деревни, зная о войне и уже на себе больно ощутив ее следствия, еще не видели войну своими глазами и по сути не знают ее истинного лица, зловещего и страшного. Парадоксальность сюжета «Плача перепелки» как раз и состоит в том, что, повествуя о людях в дни войны, писатель не дает прямого изображения войны в ее зримой конкретности. В романе отсутствуют батальные картины в точном смысле этого слова. Героям еще не довелось видеть ни разрушенных сел и городов, ни горящих зданий, они не сталкивались лицом к лицу с немцами, не слышали грохота вражеских орудий, рева танков, предсмертных стонов раненых и умирающих. Лишь дважды романист как будто вплотную приблизился к прямому описанию боевых сражений с врагом, но в одном случае мы получаем об этом некоторое представление через сбивчивый рассказ смертельно напуганного военврача Скворцова, а в другом видим только следы вчерашнего боя, его последствия, причем опять-таки видим не непосредственно, а в эмоциональном восприятии одного из героев романа. На дороге, у переправы через реку, Родион Чубарь заметил подбитый танк, увидел воронки от бомб, исклеванное пулями дерево, кучи стреляных гильз, деревянные кресты, казацкое седло, капли черной крови на песке, убитого красноармейца в жите. Стало ясно: «Видимо, недавно на большаке произошел бой». Эту догадку подтвердил пожилой крестьянип: «А ведь тут вчера настоящий бой шел. Не зря вон сколько крестов у дороги. Броневик тоже наши подбили». Поясняя внутреннее состояние своего героя в эту минуту, автор замечает, что «сегодня Чубарь впервые своими глазами увидел войну с ее жертвами» и что только вот сейчас он «уже вплотную столкнулся с войной», на которую до сих пор смотрел «будто издалека». Именно так – будто издалека, на известном расстоянии – видится война всеми или почти всеми действующими лицами романа «Плач перепелки», что не уменьшает остроты их человеческих страданий.
Все они вдруг очутились перед неизбежностью морального выбора. Что надо делать? Как вести себя в сложившихся обстоятельствах? Для отдельных веремейковцев эти вопросы решались в духе неприкрытого предательства. Роман Семочкин, в первый же месяц войны дезертировав вместе с татарином Рахимом из Красной Армии, добровольно пошел служить немцам и помог своему угрюмому и молчаливому дружку тоже стать полицаем. В полицейскую форму охотно облачился вчерашний колхозник Браво-Животовский, до того скрывавший свое преступное прошлое. С этими отступниками водит компанию Микита Драница – тайный доносчик на односельчан, человек тупой, глупый, но изворотливый и хитрый. Фигуры изменников и духовных «перевертышей» выглядят в романе отвратительными, жалкими, аморальными, но не безопасными.
Выразительны в романе И. Чигринова образы тех веремейковских крестьян, которые, оставаясь преданными Родине, не мыслят ни своего настоящего, ни своего будущего без Советской власти и потому ненавидят фашистов и с брезгливой презрительностью относятся к перебежчикам в стан врага. С большой искренностью, тепло и ярко выписаны рядовые веремейковцы: Парфен Вершков, отличающийся независимостью взглядов и самостоятельностью суждений, старик Кузьма Прибытков, ироничный и слегка задиристый Иван Падерин. В романе много женщин. Наиболее колоритным женским характером, несомненно, является «соломенная вдова» Ганна Карпилова.
Основные события сгруппированы в романе вокруг двух его главных героев – колхозного председателя Родиона Чубаря и его заместителя Дениса Зазыбы. Так создаются два фабульных центра повествования, проступают две сюжетных линии, расходящиеся в начале романа и сближающиеся в конце его. Различие в поведении и действиях Чубаря и Зазыбы вытекают из разности понимания ими того, как и что надо делать в колхозе сейчас, пока враг еще не появился в Веремейках. По убеждению Чубаря, необходимо, в точности выполняя директиву сверху, угнать из деревни весь скот и немедленно уничтожить весь урожай, чтобы немцам не досталось ничего. «Одну опустошенную землю надо оставлять. Одну опустошенную землю!» – твердо настаивает Чубарь. И тут между ним и Зазыбой вспыхивает спор:
«– А людей? – хмуро спросил Зазыба.
– Что людей?
– А то, что люди остаются на этой земле. Им же есть что-нибудь надо будет?
– А кто их заставляет оставаться? Тот, кто по-настоящему любил Советскую власть, не будет сидеть. Тот уже давно снялся с места».
Родион Чубарь прямолинеен в своих суждениях: «Мы с тобой люди маленькие… Раз есть директива, ее надо выполнять». Упрямый по характеру, горячий и норовистый, Чубарь поспешил «сияться с места» бросил Веремейки и подался в сторону райцентра, надеясь в Крутогорье присоединиться к частям отступающей Красной Армии. За какую-нибудь неделю блужданий и безнадежных попыток вступить в армию Чубарь слегка поостыл, в душе зашевелилось сомнение в правильности своего поведения, а встреча с полковым комиссаром окончательно его отрезвила, Комиссар посоветовал ему: «… Грех вам искать где-то на чужой стороне то, что можно найти дома… Не плутайте по незнакомым местам. Подавайтесь в свои леса. Там почувствуете себя совсем другим человеком». Комиссар был прав: с немцами можно бороться в их тылу партизанскими методами. И Чубарь повернул в сторону Веремеек.
Перед новой встречей с людьми, которых он неплохо знал и которые теперь стали ему особенно дороги, Чубарь ощутил в себе «облегчение и то душевное, пусть даже временное, успокоение, которые, несмотря ни на что, приходят в конце долгой дороги». Его дорога привела его в стан активно борющихся. В самом конце романа Чубарь стоит на пороге этой борьбы.
Значит, был прав Денис Зазыба, напомнивший в споре с Чубарем слова одного своего односельчанина: «Кто с родной земли убегает, тот врага не побеждает». Что до самого Зазыбы, то он, оставшись в Веремейках, внутренне готов всеми способами и средствами защищать и оберегать родную землю, колхозное добро, своих односельчан. Его лишь озадачило и вначале сильно смутило то обстоятельство, что «новая власть» в лице коменданта Гуфельда, вопреки ожиданиям, почему-то не распускает колхозы и даже поощряет коллективную работу по уборке урожая. Истинные намерения немецкого начальства стали ему понятны не сразу, но, поняв его тактику, Зазыба действует быстро и решительно. Он настаивает на разделенной уборке урожая колхозниками с тем, чтобы сохранить хлеб для возможных нужд Красной Армии и для самих веремейковцев. Этому человеку, рассудительному и умному, немногословному и внешне как будто медлительному, отведена в романе также роль доверенного и надежного лица в той подпольной работе, для ведения которой оставлена в немецком тылу разведчица-радистка Марыля.
Таковы реально-исторические события, включенные в движение сюжета и составляющие передний план авторского повествования. А за этим отчетливо зримым планом проступает второй, скрытый за внешним действием, более общий, лирически окрашенный, с глубоким философским подтекстом и прозрачной символикой.
Очевиден непрямой, иносказательный смысл самого названия романа «Плач перепелки». Уже на первых страницах произведения возникает образ перепелки, тоскливо стонущей в предрассветное августовское утро сорок первого года. «В голосе перепелки, поясняет автор, не было той ядреной и безобидной удали, которая, будто удар хлыста, порой прямо-таки подстегивает и поднимает дух… Сегодня перепелка не иначе как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность». Где-то в середине романа в пятой главе еще раз появляется тот же образ в не менее драматичной ситуации. Вспоминается, как однажды, незадолго до войны, ястреб-перепелятник, покружившись над овсяным полем, вдруг ринулся камнем на землю. В овсе послышался тревожный писк, и хищник взмыл в небо, цепко держа в когтях птицу, но, заметив вблизи людей, от неожиданности выронил свою жертву. То была перепелка: «Хищник не успел убить ее, но сильно раздавил грудь. Птица имела беспомощный вид. Казалось, она уже не стронется с места. Но вот полежала на земле, словно оживая, затем оперлась на крылья, встала на ломкие ножки и… заковыляла в густые заросли овса».
Образ вольной птицы, подвергающейся опасности, ее печальная судьба в обоих случаях соотнесены с обстоятельствами реальной жизни людей, о которых идет речь в романе И. Чигринова. Плач перепелки воспринимается как элегический аккомпанемент к грозным и трагедийным событиям войны. «Если птицы так плачут, грустно размышляет Денис Зазыба, – то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край».
Художественная ткань романа пронизана мотивами скорби, печали, плача. Проводив на войну своих мужей, придушенно плачут или молчаливо тоскуют молодые солдатки, и даже когда они пробуют развлечь роженицу Сахвею Мелешонкову и заодно себя самих, то в их пении нет веселья, в пляске нет задора и радости. Надрывно рыдает опоганенная полицаем Ганна Карпилова. Бьется в плаче безымянная одинокая крестьянка, оберегая снопы только что сжатой ржи. В слезах жнет рожь многодетная мать, озабоченная тем, как прокормить ребятишек. Есть и такие, что, выплакав все слезы, как будто застыли на мысли о неизбежности собственной смерти. В состояние такой душевной прострации повергла война бывшую председательшу сельского Совета, решившую, что рано или поздно немцы все равно расстреляют ее и детей: «Ведь мне все равно и детям моим… нас и так расстреляют», – говорит она голосом, в котором слышится «покорность судьбе и почти библейское спокойствие».
И не только люди страдают от войны. Потеряв свою мать, мечется по лесу маленький лосенок, напуганный непонятным грохотом, и почти человеческие слезы дрожат в его красивых недоумевающих глазах. Тревожно трубит, словно плача, одинокий красавец лось, изгнанный войной из далекой пущи и пытающийся спастись от смерти близостью к людскому жилью, но все же настигнутый пулей полицая. Вон на окраине леса, среди кустарника, стоит молодая осинка, вся в каком-то беспокойном трепете листьев: «Ветра почти не чувствовалось, – читаем в романе. – Однако осинка почему-то никак не могла уняться, будто и в самом деле была живая и потому боялась чего-то. Казалось, на нее дует кто-то невидимый из огромной пасти или, что еще хуже, подпекает огнем или травит ядом ее корни в черной земле».
Опаленные дыханием войны люди, опаленная, вспугнутая, встревоженная природа… Война повергла все живое в печаль и тревогу, в скорбь и беспокойство. Немцы принесли с собою разрушение и боль, великое зло и горе, безмерные человеческие страдания, они безжалостно губят жизнь, красоту, все прекрасное в мире, вносят резкую дисгармонию в общественные отношения людей и в натуральный ход жизненных процессов в природе. Но духовная основа бытия советского человека и советского строя нерушима. Слезы и скорбь людей не рождают отчаяния, в их страданиях нет безнадежности. В «Плаче перепелки», несмотря на обилие грустных эпизодов, картин и лиц, нет ни сентиментальности, ни тем более пессимизма. Напротив. Роман оптимистичен, потому что глубоко оптимистичны художественное мировоззрение и строй мыслей его создателя. В романе господствует грозная правда недавнего исторического прошлого. И все художественные детали, порою как будто случайно появляющиеся в романе, наполнены многозначностью своего поэтического смысла и совершенно необходимы в нем. Они естественно и свободно входят в общую систему связи и взаимозависимости, создают нужную эмоциональную атмосферу, нужное автору настроение и всецело подчинены задаче эстетического выявления и наиболее полного раскрытия общей философско-гуманистической концепции произведения. Роман утверждает нравственную силу народа, идею непобедимости его духа.
Романом «Плач перепелки» И. Чигринов создал правдивую, скорбную и мужественную книгу о переживаниях и тревогах советских людей в дни войны с фашизмом. Было бы неверно, говоря о несомненных идейно-художественных достоинствах этого талантливо написанного произведения, не видеть некоторых авторских упущений. В романе есть такие подробности и детали, которые выглядят ненужными; есть случайные персонажи, лишь упоминаемые в двух-трех местах повествования: председатель сельсовета Егор Пилипчиков, директор семилетки Бутрима, милиционер Левшов, какой-то мужик Халахон. Что собою представляет Масей – сын Дениса Зазыбы – и в чем его человеческая трагедия? Ничего определенного об этом автор не говорит. Образ разведчицы Марыли покрыт дымкой романтической загадочности, остался неочерченным, бледным, нераскрытым. Это тем более огорчительно, что И. Чигринов обладает завидной способностью несколькими точными штрихами дать живое представление о человеке, о чем свидетельствуют, скажем, эпизодический образ портного Шарейки или трагическая фигура местечкового еврея, случайно встреченного на дороге Родионом Чубарем. Да и человеческая судьба самого Чубаря, как и Дениса Зазыбы, в сущности, остается недоговоренной. Создается впечатление, что сюжет романного повествования имеет лишь относительную, очень условную завершенность и что действующие лица «Плача перепелки» – главные и некоторые из второстепенных явятся героями будущего романа И. Чигринова. Вероятным развитием некоторых ситуаций этого романа, углублением характеров и воссозданием острых поворотов в судьбе основных персонажей этого романа станет недавно анонсированный в печати роман И. Чигринова «Оправдание крови». Говорить об этом допустимо лишь в форме предположений, но хочется, чтобы они сбылись.
«Плач перепелки» – значительное явление в современной белорусской романистике. И этот роман И. Чигринова, и лучшие его произведения в жанре новеллы являются необходимым, очень важным составным элементом тех ценных эстетических накоплений, которые непрестанно множатся творчеством талантливых мастеров художественного слова всех национальных советских республик.

Яўген Лецка

НЕЎМІРУЧЫ ПОДЗВІГ НАРОДУ

Гераічная тэма ў беларускай прозе

(фрагмент артыкула)

З самага пачатку Вялікай Айчыннай вайны мастацкае слова савецкіх пісьменнікаў было разам са сваім народам. З народам, з краінай прайшла наша літаратура слаўны навечна шлях да Перамогі. Але быў ён не легкі. Пра гэта добра сказаў на ўрачыстым пасяджэнні, прысвечаным 30-годдзю вызвалення Савецкай Беларусі ад нямецка-фашысцкіх захопнікаў, кандыдат у члены Палітбюро ЦК КПСС, першы сакратар ЦК КПБ Пётр Міронавіч Машэраў:
«Не ўсім, хто ішоў цяжкімі дарогамі вайны, мёрз у салдацкіх акопах і партызанскіх зямлянках, сцякаў крывёй ў жорсткіх баях і сутычках, давялося дажыць да Вялікай Перамогі, убачыць шчасце і радасць у вачах людзей, вызваленых ад фашысцкай няволі. Але здзейсненае імі вечнаё. Яны заваявалі права на неўміручасць самай дарагой цаной – цаной жыцця».
Пачэсная задача літаратуры – увекавечыць подзвіг народу, расказаць сучасным і будучым пакаленням пра тое, як савецкі чалавек ішоў да Перамогі і як ён здабываў яе на цяжкіх дарогах мінулай вайны.
Яшчэ тады, калі грымелі баі на франтах, а народныя мсціўцы не давалі спакою ворагу на акупаванай тэрыторыі, беларуская проза ўзялася за выкананне свайго грамадзянскага абавязку. Па гарачых слядах пісала яна мастацкую гісторыю шматпакутнага народу, які спазнаў жах фашысцкай навалы, але не скарыўся, не стаў на калені перад ворагам, а паказаў сябе мужным, выявіў веліч духу, вернасць ідэалам Вялікага Кастрычніка.
Але і пасля, калі пачалася мірная праца, літаратура не пакідала гэтай тэмы. У трывожнай пасляваеннай атмасферы ўсё большы размах і рэзананс у свеце набывала беларуская літаратура пра вайну, пацвярджаючы прарочыя словы В. Бялінскага, што поспех кожнай нацыянальнай літаратуры прапарцыянальны ўкладу народу ў развіццё сусветнай гісторыі.
Сучасная проза, пранікаючы ў глыб ваеннага матэрыялу, плённа развівае нацыянальную традыцыю, ля вытокаў якой апавяданні і раманы Кузьмы Чорнага, апавяданні і раман-эпапея «Векапомныя дні» Міхася Лынькова, «Глыбокая плынь» Івана Шамякіна, «Мінскі напрамак» Івана Мележа, «Згуртаванасць» Міколы Ткачова.
Мы хочам глянуць на дасягненні ваеннай прозы апошніх гадоў, паказаць, як яна адлюстроўвае вытокі і маштабы антыфашысцкага змагання, гераізм савецкага народу, выяўлены ў барацьбе з ворагам.
Гераічная тэма займае цэнтральнае месца ва ўсёй савецкай літаратуры, прысвечанай Вялікай Айчыннай вайне. Вытокі пафасу мастацкага слова – у самім жыцці. Нездарма ж героямі літаратурных твораў найперш станавіліся рэальныя людзі, чый подзвіг стаў увасабленнем мужнасці і няскоранасці савецкага чалавека ў барацьбе з жорсткім ворагам.
Подзвіг герояў-краснадонцаў, як вядома, лёг у аснову «Маладой гвардыі» Аляксандра Фадзеева, а барацьба Канстанціна Заслонава натхніла Міхася Лынькова на стварэнне аднаго з цэнтральных гераічных характараў у «Векапомных днях». Тое ж можна сказаць і адносна вобраза Чарняхоўскага ў «Мінскім напрамку» Івана Мележа.
Гераічны пафас вызначае сутнасць нашай прозы пра вайну, і ў гэтым сэнсе існуе самая непасрэдная пераемнасць паміж творамі, напісанымі па гарачых слядах падзей, і апошнімі па часе, прысвечанымі адлюстраванню ваеннай рэчаіснасці. Але мастацкае слова ўдасканальвае і паглыбляе сродкі даследавання жыцця, і ад гэтага, зусім зразумела, залежыць характар увасаблення гераізму на розных этапах грамадскага развіцця.
Іван Чыгрынаў у рамане «Плач перапёлкі» малюе жыццё тыповай беларускай вёскі ў першыя месяцы вайны. Пра тое, што ідуць баі з ворагам і рыхтуецца яму адпор на акупаванай тэрыторыі, мы здагадваемся па асобных дэталях, а яшчэ больш – па падтэксце твора, які далучае нас да агульных падзей у краіне, дазваляе адчуць непаўторную атмасферу пачатку вайны, своеасаблівы ў сацыяльных і псіхалагічных адносінах пераход ад мірнага да ваеннага часу, абжыванне звычайным чалавекам не ўласцівай яго чалавечай сутнасці ваеннай рэчаіснасці. Спакойны, спрасаваны вякамі быт вёскі і ўраўнаважаны жыццём на зямлі характар вясковага жыхара трапляюць у найвялікшую трагедыю, нарыхтаваную чалавеку варварамі XX стагоддзя. Менавіта тут, у самай глыбіні народнага жыцця, спакваля нараджаецца магутная хваля пратэсту, якая крыху пазней стане на шляху варожай навалы, пачне ўшчэнт нішчыць фашысцкую жалезную сілу.
Але спрадвечнае бытавое жыццё, паўсядзённая думка і пачуццё селяніна не існуюць у якімсьці дрымотна-нязменным, ізаляваным ад уплываў новага часу стане. Асветлены яны зменамі, подыхам рэвалюцыі, усім тым, супроць чаго ў першую чаргу быў скіраваны наступ фашызму. Менавіта гэтая асаблівасць нашага жыцця падвоіць і патроіць зацятасць будучага змагання з ворагам, якое добра прадчуваецца ў гэтым творы. У тым, што яно будзе, што яго не абмінуць ціхім Верамейкам, сумнявацца не прыходзіцца. Бо тое, з чым ідзе вораг на нашу зямлю, ненавіснае савецкім людзям.
Так паступова, з добрым бачаннем характару чалавека, паказвае аўтар вытокі духоўнай кансалідацыі народу. I не абыходзіць таго, як адсейваецца ўсё наноснае. Адны здраднікі, падобныя да Брава-Жыватоўскага, яшчэ з часоў рэвалюцыі насілі ў душы зацятую крыўду на Савецкую ўладу, другія, як Мікіта Драніца, нібы служылі ёй верай і праўдай, але гэта было кан’юнктурнае прыстасаванне, а не глыбока ўсвядомленае служэнне свайму народу.
Здавалася б, што можа быць прынцыпова адрознага ў людзей, якія, як Чубар і Зазыба, змагаюцца за адну і тую ж справу, прысвячаюць, па сутнасці, сябе і сваю дзейнасць народу. Аказваецца, хоць ідуць гэтыя героі поплеч, аднак кожны з іх мае свой погляд на жыццё.
Неразуменне дум і патрэб народу прыводзіць да таго, што Чубар застаецца ў адзіноце, не верыць у народ і не можа падняць яго на змаганне з ворагам. Нездарма ж пасля таго, як палкавы камісар пераканаў старшыню калгаса вярнуцца ў знаёмыя мясціны і стварыць там партызанскі атрад, ён перабірае ў памяці надзейных людзей і выбірае Дзяніса Зазыбу і Мікіту Драніцу. Вось як яно атрымалася – з усяго калгаса толькі два чалавекі былі прызнаны Чубарам годнымі весці змаганне з ворагамі Але ж і да немагчымасці абмежаваны выбар быў напалову памылковым: Мікіта Драніца паспеў ужо прапанаваць свае паслугі акупантам.
Вобраз Чубара займае важнае месца ў ідэйна-эстэтычнай структуры рамана, нясе вялікі грамадскі сэнс, хаця сацыяльныя вытокі яго адасаблення ад народу даследаваны пакуль што недастаткова поўна і пераканаўча. Дзе ж прычына таго, што Зазыба і Чубар – прадстаўнікі працоўнага класа, людзі, якіх узняла да актыўнага грамадскага жыцця і паставіла на ногі рэвалюцыя, у нечым разышліся паміж сабой?
Часамі Чубар увогуле забывае пра чалавека, пра людзей, як пра нешта пабочнае, ва ўсякім выпадку не настолькі значнае, каб можна было арыентавацца на іх. Без усякіх разваг загадвае Чубар спальваць спелую збажыну і ўвогуле знішчаць усё на акупаванай тэрыторыі.
«– Адну спустошаную зямлю трэба пакідаць. Адну спустошаную зямлю.
– А людзей? – хмура спытаў Зазыба.
– Што людзей?
– А тое, што людзі ж застануцца на етай зямлі. Ім жа есць нешта трэба будзе»,
Па тым, наколькі глыбока ўсведамляе літаратурны герой складанасць і  трагізм існавання насельніцтва на акупаванай тэрыторыі, вымяраецца ў многіх сучасных творах беларускай прозы яго сацыяльная і маральная сутнасць. Бо без яснага разумення народу такім, якім ён ёсць, без уліку яго філасофскіх і маральных поглядаў на жыццё немагчыма было ўвогуле арганізаваць шырокае супраціўленне акупантам. Ёсць у рамане Чыгрынава адзін цікавы эпізод: местачковыя цёткі перапісваюць ад рукі «святое» пісьмо і пускаюць яго па так званым залатым ланцугу. Падключаюць яны да гэтага ланцуга і Дзяніса Зазыбу. Хаця той абсалютна не верыць ні ў якія звышнатуральныя сілы, аднак не адмаўляецца перадаць пісьмо ў Верамейкі. Перш за ўсё таму, што асцерагаецца пакрыўдзіць самыя святыя пачуцці гэтых жанчын, якія шчыра вераць у моц пісьма, у яго здольнасць абуджаць веру простых людзей у перамогу над ворагам. Важная ж, урэшце, не рэлігійная форма паслання, а яго патрыятычная сутнасць, якая сведчыць пра тое, што ідэалы савецкага жыцця прыйшліся блізка да розуму і сэрца людзей.
У характары Зазыбы вельмі добра паядноўваецца грамадскае і асабістае. Гэта дазваляе герою, з аднаго боку, глыбока разумець душу, характар народу, а з другога – займаць у дачыненні да яго актыўную грамадзянскую пазіцыю, прынцыпова выступаць супроць праяў адсталасці і коснасці. Калі справа датычыць сацыялістычных ідэалаў, укладу савецкага жыцця, то тут Зазыба, як заўжды, непахісны і рашучы.
Праблемы, якія паставілі перад героямі «Плачу перапёлкі» першыя два месяцы вайны, для персанажаў рамана Навуменкі «Сорак трэці» пэўным чынам сталі ўжо мінулым. Яны паспелі выбраць за два гады акупацыі сваё месца ў барацьбе, а многія, як Лубан і Адамчук, прыйшлі за гэты час да рашучай пераацэнкі сваіх ранейшых учынкаў. Праходзіць тут перад намі, праламляючыся праз дзясяткі самабытных лёсаў, вялікае змаганне народу, выразна адчуваецца подых блізкай Перамогі над ворагам. Гераічнае наступленне Савецкай Арміі на франтах адбіваецца і на дзейнасці партызанскіх атрадаў, актыўна ўплывае на арыентацыю кожнага чалавека на акупаванай тэрыторыі. Нездарма ж, паводле трапнага вызначэння Нічыпара Пашкевіча, вобраз сорак трэцяга года ўнутрана арганізоўвае ўсё шматпланавае дзеянне буйнага твора, надае яму цэласнасць і мэтаімкнёнасць.
Раманы I. Навуменкі і I. Чыгрынава блізкія паміж сабою агульнай арыентацыяй на самыя глыбінныя, стоеныя да пары да часу народныя сілы, якія скрышваюць на сваім шляху ўсё, што скіравана супроць іх.

Татьяна Шамякина

НА ЛИНИИ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ

О некоторых стилевых особенностях романа И. Чигринова «Плач перепелки»

Иван Чигринов как писатель складывался в 60-е годы – в годы, когда в советской многонациональной литературе возникло много стилевых направлений, потоков, тенденций, когда необычайно расширился стилевой диапазон искусства в целом.
В это десятилетие более углубленно начали трактоваться многие понятия, обретая обобщенный, философский смысл.
Социальные катаклизмы, проблемы войны и мира, научно-техническая революция, «взрыв» информации, забота о природе – все эти колоссальные проблемы, волновавшие наше общество, поставили и искусство перед необходимостью поиска новых приемов и средств выразительности. Пришел час осмысления пути, пройденного человечеством за первую, очень бурную половину XX столетия. Особенно это относится к нашей стране, народу которой пришлось пережить несравненно больше, чем любому другому на земле.
Самым грозным, незабываемым потрясением этой эпохи была и остается Великая Отечественная война. К. Симонов пишет: «…Как бы ни были высоки наши повреждения, война все равно оставалась для нас человеческой трагедией от своего первого и до своего последнего дня, и в дни поражений, и в дни побед. Она все равно оставалась противоестественным состоянием для каждого человека, не потерявшего людской облик. И если забыть об этом, то правды о войне не напишешь».
Художественные исследования войны все более становятся и историческими исследованиями. Война рассматривается в контексте всей мировой истории нашего столетия. Создаются эпопеи и киноэпопеи. Одновременно вызревают тенденции исследования тех этапов войны, которые прежде по тем или иным причинам выпадали из поля зрения художников. Чувствуется стремление писателей – и участников войны, и представителей младшего поколения – к воссозданию жизни пережившего войну народа во всех ракурсах.
Иван Чигринов как раз принадлежит к тому поколению, детство которого пришлось на военные годы, и тема войны многое определила в творческом развитии писателя. Художественно-историческое осмысление великих этапов истории закономерно предусматривает их эпическое воплощение, возврат к крупным стилевым формам. Иван Чигринов вошел в струю такой прозы, хотя «вхождение» в нее было во многом определено самим характером таланта писателя.
Самое первое, что можно отметить, говоря о стиле Чигринова, – это его ровность. Без шараханья в крайности, без увлечения модными новациями прозаик последовательно, от рассказа к рассказу, шел к главной своей цели – созданию крупной эпической формы. Стиль Чигринова равномерен по структуре. Может, это обусловлено тем, что в отличие от своих сверстников – И. Пташникова, М. Стрельцова, Б. Саченко, В. Адамчика – Чигринов более рационалистичен даже в ранних своих рассказах. В них мало лирики, они не пишутся под властью определенного настроения, эмоционального толчка. У Чигринова иное: вначале созревает идея, уже под знаком которой складывается основной сюжетный костяк произведения, строится композиция.
Приемы и способы создания образа у Чигринова сугубо традиционны, разве что «приправлены» современной лаконичностью. Стиль Чигринова вырастает, безусловно, из эпической широты коласовской прозы, из эмоционально-психологической емкости произведений И. Мележа, И. Науменко, А. Кулаковского. Правда, когда речь идет о современных писателях, бывает трудно проследить, как и в чем следует данный автор тому или иному предшественнику. Чаще всего поэтика учителей впитывается очень органично, а если и осознается чье-то влияние, то в творческой практике оно вуалируется. Однако несомненно, что опыт предшественников и современников учитывается и обобщается. Видимо, именно плодотворная учеба у лучших мастеров советской литературы обусловила то немаловажное обстоятельство, что у Чигринова не было стилевых колебаний. Умело, талантливо сконденсировал он в романе «Плач перепелки» лучшие достижения белорусской национальной эпической традиции, развивая ее в новых условиях и на новом уровне.
Первый сборник рассказов Ивана Чигринова «Птицы летят на волю» вышел в 1965 году. Говоря о нем, В. Коваленко отметил тягу героев «к путешествиям, к частым изменениям обстоятельств, которые всегда «обещают» новизну впечатлений и, главное, – обещают встречи. Они, эти встречи, чувствуется, необходимы героям…» В рассказе «Одна ночь» герой-рассказчик становится свидетелем важных событий в жизни цыганского табора и знакомится с интересным, своеобразным человеком – старым цыганом, который отказывается осесть вместе с табором на постоянное жительство. В рассказе «Поиски сокровищ» путешествие героя тоже необычно: он ищет пропавшие во время гражданской войны шедевры живописи. По-видимому, тут отдана дань популярному в прозе начала 60-х годов герою-страннику, как правило, молодому человеку, который часто отправляется «в люди» искать свое жизненное предназначение. Это зачастую нужно было ему, чтобы разобраться в самом себе, утвердить свое «я». С именами наиболее талантливых представителей этого своеобразного направления связан растущий интерес к психологическому анализу, что в конце концов привело к созданию значительных произведений лирической и романтической прозы, как это было у писателя того же поколения М. Стрельцова.
И все же герой Чигринова – совсем иное. Он почти не занят анализом своих ощущений, идущих от столкновения с реальностью, а интересуется всем, что вокруг него, – природой, людьми, историей. Ему, кажется, и некогда заниматься самоуглублением, потому что существуют более важные вещи, которые он должен познать, оценить и осмыслить. Соответственно роль героя-рассказчика умышленно принижена, он является, по существу, лишь организующим центром рассказа, хотя изредка к нему, а не к его встречным, пробуждается внезапный интерес, и не только потому, что он стоит ближе к писателю, а главным образом потому, что с его более глубоким раскрытием выразительнее бы прозвучала и основная мысль рассказа. Стройность композиции и стремительность сюжета достигались в первых произведениях Чигринова порой за счет неглубокого проникновения в сущность жизненного явления. Однако естественные недостатки первого сборника не заглушают его основного пафоса – гуманистической направленности, правдивости, народности.
Жизнь многих героев Чигринова прошла через войну. По существу, такие люди более всего и занимают внимание автора. Смысловым подступом к «Плачу перепелки» может быть уже один из ранних рассказов – «Бульба». В отношении этого рассказа А. Вертинский писал, что автор глянул на событие, «тот день в жизни своего героя не только собственными глазами, но и глазами Мишки Бочихина, Саньки Брылева, это значит глазами своего поколения, и вот написал правдивое произведение, где свое, неповторимо-конкретное стало нашим, общезначимым». Рассказ «Бульба» Ивана Чигринова стал частью малого эпоса о войне, созданного поколением, которое не воевало, но для которого опыт войны и память войны стали основой гражданского становления.
Рассказ «Бульба» начинается короткой, сдержанно выписанной экспозицией, в том же тоне, в каком впоследствии начнется и роман: «Утром пришли наши. Вначале на Затишанском большаке прогрохотали танки, потом, спустя, может, полчаса, из-за пригорка показалась пехота. Колонны пехотинцев медленно спускались в низину перед деревней и оттуда, растекаясь, как ручьи весной, по лесным, и полевым дорогам направлялись дальше, к Бесяди. В деревне тем временем догорали хаты.
…Гудели моторы. И этот гул то нарастал, будто становился стеной, то затихал, но затихал почему-то вдруг.
По небу плыли низкие тучи. Но дождя не было. И уже который день. Видимо, тучи были бесплодные.
На пепелище понемногу сходились люди. Никто не плакал.
Не смеялись и солдаты. Они шли к Бесяди молча».
Уже в этом раннем рассказе видна основа повествовательной манеры Чигринова. Он немногословен в описаниях, умеет создавать широкую картину, крупный план малыми средствами. Тут же проявилась и еще одна, характерная для писателя черта – привязанность к родным местам, вообще тяготение к достоверности, максимальной правдивости рассказа.
В последующих сборниках писателя громче зазвучала тема смысла и полноценности человеческой жизни. Ее развивают рассказы «Народный комиссар», «Первый день войны», «Дичка», «На пыльной дороге» и другие. Характерная и особенность – ярко выраженная социальность, интерес к актуальным проблемам общественной жизни и к духовному миру человека. Здесь же выявилось умение Чигринова в одном произведении употребить самые различные приемы обрисовки характеров, вводить различные ракурсы для одного явления, факта.
Интересен по фактуре рассказ «Первый день войны». Действительность в нем воспринимается с точки зрения молодого, немного наивного солдата, мужественно встретившего первый день войны. В этот же день он героически гибнет. В конце рассказа немцы из похоронной команды рассуждают, хоронить ли этого красноармейца. Но решают не хоронить, потому что уверены, что еще много будет на их дороге советских солдат, пока Москву возьмут. Знаменательно, что с этой ситуацией перекликается иная – в романе «Плач перепелки». Чубарь, один из главных героев романа, скитаясь по местам только что отошедших боев, видит деревянные кресты на вражеских могилах, а затем и могилу неизвестного советского солдата, который, по-видимому, и уничтожил этих фашистов. «И Чубарь подумал, как несправедлива судьба к героям: врагов, которые пришли захватить чужую страну и поработить ее народ, хоронят по-человечески, а люди, которые защищают эту страну и гибнут в жестоких боях, в большинстве своем остаются безымянными, хорошо еще, если сохранятся свидетели или участники этих боев…»
Один из лучших рассказов Чигринова – «Шел на войну человек…» отличается простотой, непритязательностью стиля, общим спокойно-мужественным настроением. Игнат – главный герой рассказа – по-крестьянски неторопливый, рассудительный, во многом предвосхищает образ Зазыбы из «Плача перепелки». Когда все село провожало Игната на войну, он был «спокоен, как земля после дождя». И таким же спокойствием, чистотой, гуманистической устремленностью пронизана вся художественная ткань произведения.
Роман «Плач перепелки» – только первая часть задуманной Чигриновым эпопеи о войне на белорусской земле. Ведь не может писатель, чувствующий в себе большие творческие возможности, не увлечься такой огромной и важной для белорусской литературы задачей. Но для осуществления ее нужно очень многое. Работая над рассказами, Чигринов выработал свою манеру изложения, научился интересно и своеобразно переплавлять в произведении жизненный материал. Но это, конечно, не самое важное. Хорошо писать сейчас умеют многие, даже очень молодые писатели: и языком владеют, и произведение построят «правильней», чем классики. Однако в наше время под стилем понимается не только язык писателя, манера письма. Стиль в современном понимании объемлет несравненно больше, чем только внешнюю форму. Он протянут в ширину в процессе развертывания сюжета – как композиция, и в глубину – внутрь слова, внутрь образа, к потаенному смыслу произведения, к главной авторской мысли, авторскому анализу действительности. И помимо этого, в стиле, кроме индивидуальной манеры, «своего» тона и интонации, остаются и должны оставаться национальные и иные литературные традиции, в сущности, весь социальный и культурный багаж, накопленный и осмысленный писателем.
Как уже сказано, время, когда писался роман «Плач перепелки», было временем подведения итогов и в историко-социальном, и в художественном плане. В советской литературе вообще, и в белорусской в частности, возросла тенденция к синтезу, что привело к углублению художественного видения, к созданию философских концепций действительности. В произведениях на военную тему, отмечают многие исследователи, важнейшим становится в последние годы причинно-следственное и этическое осмысление военных событий. Как правило, успех сопутствует тому, кто психологические экскурсы в души своих героев органически соединяет с социальным исследованием, кто вводит их в общую картину жизни народа, жизни страны на том или ином историческом этапе.
К такому «соединению» стремится и Чигринов, который художественно воплотил в романе определенную концепцию исторического процесса, концепцию человека. Об этой концепции, идее применительно ко многим произведениям современной прозы хорошо сказал А. Бочаров в своем исследовании «Человек и война»: «Идея прочности жизни, рожденная не ограниченностью или уходом от сложности бытия, а познанием его социальных и исторических закономерностей, верой в нетленность его коренных основ, пронизывает образное видение войны советскими писателями».
Чигринов в романе хочет показать, как эстафета гуманистических, социалистических идеалов передается из мирной в военную жизнь. Стиль «Плача перепелки» основывается поэтому как бы на переходах, на «поворотах» этой эстафеты. Сюжет романа интересен уже тем, что описывается здесь не фронт, не тыл и еще не оккупация, а что-то переходное, зыбкое, будто даже полуреальное. Стилевая доминанта произведения держится именно на атмосфере переходности и в обстоятельствах, и в поведении людей, и в движении человеческого сознания. Невыносимо тяжко людям, которые еще видят перед собой привычные вещи, совершают привычные действия, сознавать, что где-то рядом существует нечто совершенно противоположное тому, к чему привыкли, на что могут опереться. Трудно увязать разные полюсы и категории измерений. Не удивительно, что Зазыбе, услышавшему вдруг впервые за много лет звон колоколов в церкви, «почему-то казалось, что это и прошлое, потревоженное ими, и будущее, о котором нельзя было пока узнать, одновременно напоминали о себе…» Масштабы народного горя еще не в полной мере осознаются даже опытными и сведущими людьми.
Действие романа привязано к реальной местности: все происходит на Могилевщине, на родине писателя, время также названо совершенно конкретно – август 1941 года. Романное время в общем-то ограничено – где-то полмесяца. В процессе развертывания сюжета наиболее ярко выступают два характера – Зазыбы и Чубаря, функции которых в романе широки и многообразны. Если говорить, отвлекаясь от их человеческих индивидуальностей, от психического склада того и другого, то главная задача Зазыбы – «через себя» и свои взаимоотношения с односельчанами вскрыть глубинный разрез жизни одной деревни в переходной ситуации, тогда как Чубарь развивает эту ситуацию в ширину, в пространстве, для чего и отправляет его автор в странствие по Забеседью. Психологический рисунок образа Зазыбы вскрыт категорией времени, время необходимо ему, чтобы оправиться от первой растерянности, мобилизовать свои внутренние резервы, воплотить в реальных действиях свои потенциальные силы. Для Чубаря не менее важным оказывается его, так сказать, перемещение в пространстве, встречи с самыми различными людьми. О таких, как Чубарь, говорят, что их учит жизнь.
Размежевание линий Чубаря и Зазыбы представляется целесообразным. Это усиливает эпичность произведения, помогает провести главную его мысль: ничто и никто не может переиначить душу народа, надломить его волю, стремление к свободе. Главная задача автора – выявить те внутренние накопления в человеке, которые были заложены в мирное время, за двадцать лет существования Советской власти. Но то, что Чигринов взял для художественного отображения самое начало войны, усложнило его задачу. В белорусской советской литературе создано много замечательных произведений о военном времени, о сражениях на фронтах, о жизни в оккупации, о партизанской борьбе. Чигринов берет исход всего этого, как бы пересечение в самой первой позиции. О фронте, который откатывается за Сож, знают веремейковцы, ездившие копать окопы. Немцы за семь километров – в Бабиновичах, но зашевелились уже в Веремейках их приспешники. Решение о создании партизанского отряда было принято на последнем заседании райкома, но именно на этом важнейшем заседании не присутствовал Чубарь, который в общем не привык жить безководящих указаний и директив.
Однако в этой переходной обстановке очень быстро, на первых страницах романа, в принципиальном разговоре между Чубарем – председателем колхоза и Зазыбой – его заместителем проясняются характеры этих людей. Чубарь категоричен, прямолинеен, возбужден и грубоват. Зазыба спокоен, уравновешен, рассудителен, хотя на душе у него горько. Правда, на него, Зазыбу, война особого страху вначале и не нагнала. Может, потому, что после ареста в 1937 году единственного сына Масея он жил как в тумане, и поэтому многого из того, что творилось вокруг, просто не замечал: «Его будто обходило все». И все же именно на Зазыбу, а не на Чубаря ложится важная в этой обстановке задача – ответственность за колхозный хлеб. Это и не удивительно: в Зазыбе больше внутренних резервов, Чубарь же, в сущности, сбежал от ответственности, от необходимости решать что-то самому. К Зазыбе тоже мужество приходит не сразу. Уже после разговора с Чубарем в душе у него «поселился страх – было такое ощущение, словно по деревне ходил кто-то с горящей головней». Но это страх не за себя, а за все то, чем жил, чему посвятил себя. Преодолевая привычную инерцию своей тоски о сыне, растерянность, страх перед неизвестностью, Зазыба включается пока еще в локальную, но очень важную борьбу за хлеб и главным образом за души людей с кучкой предателей-полицаев, а в их облике – и с «новой властью».
Война все больше входит в сознание Зазыбы, войною полнится постепенно вся художественная ткань произведения. Однажды Зазыба услышал плач перепелки «и с грустью подумал: если птицы не плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край?» Но люди не плачут. Основная стилевая атмосфера романа спокойная, будто нарочно по-бытовому приниженная. Жива иллюзия, что жизнь колхоза идет, как раньше: заседает правление, все вопросы решаются коллективно, люди готовятся убирать хлеб, вокруг привычная тишина. Бытовые потребности, насущные дела все время противостоят в сознании людей мучительному ощущению приближающихся страшных событий.
Вот утро обычного дня, описывается оно в спокойной интонации, размеренном ритме: «Деревня постепенно пробуждалась. Поднимали и опускали деревянные бадьи на длинных очепах колодезные журавли – в Веремейках было четыре колодца, и все с журавлями, – и деревенские бабы, шлепая потресканными пятками по узким стежкам, уже сгибались под коромыслами, носили воду. Валил дым из труб. Хлопая крыльями, на пряслах распевали гологутские петухи». На фоне этой вполне идиллической обстановка беседуют Зазыба и старый крестьянин Кузьма Прибытков. Прибытков спокойно снашивает у Зазыбы:
«– Как думаешь, германец сегодня придет к нам?..
– Да уж как захочет».
Дальше Прибытков рассуждает, почему нет смысла немцам соваться в Веремейки, и удивляется, почему вообще Германия отважилась на войну. Простые, без особого выявления чувств слова колхозника говорят о большой любви его к Родине, о гордости его за ее необъятные просторы: «Германия, она не то, что мы, мале-е-енькая… Ей с нами, если разум : иметь в голове, то и связываться не стоило. Это где тот Хабаровск, а за Хабаровском тоже земля. Просто диву даешься, как он только посмел напасть. Ето ж, если посчитать, дак ихний один на наших трех или четырех…»
Что давали такие разговоры Зазыбе? Видимо, многое, потому что, как отмечает автор, «Зазыба даже пожалел, что так сразу ушел Прибытков». В разговорах, в ощущении близости своей к народу черпал и Зазыба силы для того, чтобы готовиться к ожесточенной борьбе. В конце концов главным стержнем этих разговоров становится вопрос о хлебе, о судьбе его в этой переходной ситуации. Постепенно вопрос этот приобретает философско-обобщенное значение. Зазыба борется за хлеб – это значит, за самое важное, вечное, святое. Заботы о хлебе объединяют людей, питают их веру в будущее, б необходимость продолжения жизни, в бессмертие Советской власти. Решение Зазыбы о разделе хлеба с тем, чтобы сохранить его до прихода Красной Армии, грозило ему опасными последствиями. Очень рисковал он, и взявшись за устройство Марили, оставленной нашими разведчицы. Он понимал, что может поплатиться жизнью, «но понимал он и то, что теперь от каждого, кто был честен и сознавал свою ответственность перед страной, требовалось не только напряжение физических и духовных сил, пожалуй, важнее всего было подготовить себя к самопожертвованию», В сущности, Зазыба в романе и находится, так сказать, в процессе этой подготовки.
Как пишет А. Бочаров, «человек всегда борется за свою жизнь, и это естественно, но как личность он утверждает себя тем, что в обстановке смертельной опасности постигает свою ответственность за общее дело. Тогда-то и получает реальное художественное наполнение нравственный императив: человек должен сделать все, что может, на что способен». Речь идет о корнях героизма. Такие, как Зазыба, в острой, ответственной ситуации стараются сделать все, что могут, в исключительных же обстоятельствах они становятся героями.
Интересную характеристику Зазыбе дает главный его враг – полицай Браво-Животовский, который боится Зазыбы и завидует ему. Браво-Животовский, меряя людей своей меркой, считает, что Зазыба только прикидывается добрым: «Ты втер очки всем, вот что! – говорит он ему. – Особенно веремейковцам. Как же, герой гражданской войны! С начальством не очень считаешься. С людьми покладистый. Вроде бы жалеешь их. Понимаешь, что мужик – та же яблоня, тряси-тряси, но под корни не заглядывай. Словом, думаешь, я не понимаю, что тебя даже тронуть нельзя? Ого, попробуй только. Наживешь себе врагов, пожалуй, в каждой хате. Не только самого сведут со свету, но и третьему колену не простят. Я вас, веремейковцев, изучил. Я на вас за эти годы насмотрелся. Кругом аж шкура дымилась на людях, а с вас даже волоска ни одного не упало! И все из-за тебя! Но молитесь богу, что Чубаря поздно прислали. А то бы пошло и в Веремейках все под гребень. Чубарь не то, что ты, баптист. Он бы жалеть каждого не стал…»
Именно благодаря авторитету Зазыбы среди односельчан бывшему махновцу и дезертиру Браво-Животовскому, убийце Роману Семочкину и выродку Рахиму пока тяжело проводить в жизнь постановления «новой власти». Но видно по всему: борьба впереди отчаянная.
Чубарь действительно человек совсем иного склада. Это натура сложная, каким было и время, которое формировало таких людей.
Резкое композиционное размежевание – душевные муки и сомнения Зазыбы, который чувствует ответственность за людей, и странствия Чубаря по следам только что откатившегося на восток фронта – создает полнокровную и правдивую картину первого этапа войны. Странствия Чубаря расширяют пространственные рамки романа, одновременно углубляя его социальность, а через Зазыбу идет психологическое исследование народной массы, которая чувствует уже близкую беду и противостоит ей всеми своими нравственными корнями.
Своеобразие романа в том, что он находится будто на пересечении двух главных современных направлений в разработке военной тематики: панорамного романа типа симоновской трилогии и локальной повести, наиболее ярко представленной в творчестве А. Адамовича, В. Быкова, Г. Бакланова, Ю. Бондарева. Но разделение «Плача перепелки» на две повести, о чем говорит в своем исследовании А. Бочаров, только формальное. Это разделение призвано акцентировать внимание на авторской задаче. В наше время, когда размываются границы жанров, когда многие книги перерастают в углубленное психологическое исследование, лишенное сюжета и композиции в традиционном их понимании, – в этих обстоятельствах ясность, стройность, явная «деланность» чигриновского романа приобретает какую-то особенную ценность, подчеркивает и главные проблемы произведения, и два «истока эпоса» (А. Бочаров) в нем.
Безусловно, «линия Чубаря» в романе представляется самостоятельной повестью, причем повестью очень насыщенной жизненным материалом. Чигринов будто возвращается к своим рассказам-путешествиям, но на более высоком и серьезном уровне. Внешне это повесть-странствие с множеством встреч и впечатлений героя, и она дает правдивое и многогранное отражение обстановки в Белоруссии в первые недели войны. К слову отметим, что хотя Чигринов ведет объективизированное повествование, которое заведомо предполагает, что автору известно больше, чем героям, в целом он не привязывает местных событий к общесоюзным, стараясь этим еще более подчеркнуть необходимость для героев принимать самостоятельные решения, а может, что-то и ломать в себе под влиянием новых обстоятельств. В отношении Чубаря автор пишет: «Был он в таком состоянии, когда человек наконец доходит во всем, во всяком случае, в главном, что в первую очередь занимает его голову и сердце, до той ясности, которая не оставляет больше никаких сомнений: из всех возможных вариантов вот этот если и не отвечает точно замыслу, то уж наверняка самый целесообразный». Каждая встреча что-то добавляла к тому, что он уже знал. Собственно, только встречами в конце концов и начинал он жить, и именно после каждой встречи как-то яснее становилось в голове.
Категоричность мышления Чубаря и его способность впасть в растерянность в непривычной ситуации, требовательность к людям и прямодушие – весь комплекс черт его характера помогает писателю не только воссоздать достоверную картину жизни деревни в начале оккупации, но и передать духовную атмосферу первого, самого тяжелого периода войны. А именно это – передача атмосферы времени во всей ее правдивости и конкретности – становится в какой-то момент и главной доминантой стиля романа.
Странствия Чубаря, встречи с разными людьми в конце концов приводят его к пониманию необходимости партизанской борьбы, эта идея овладевает им постепенно. Правда, возникла она у него все же не сама по себе, ее «вложил» ему полковой комиссар, с группой которого встретился Чубарь в лесу. В идейном плане встреча Чубаря и комиссара так же важна для этого романа, как, например, встреча Синцова и Серпилина в «Живых и мертвых» К. Симонова.
Чубарь, который очень слабо представлял себе, что такое партизанская борьба, встречает человека, который сам характеризует себя как старого приверженца партизанской тактики. Рассказ комиссара ставит серьезные и важные социальные проблемы, которые полного решения в этом романе еще не находят. «…Если по-настоящему подойти к делу, – говорит комиссар, – то надо целую партизанскую науку разрабатывать. По крайней мере, в планах необходимо предусматривать все. А партизанская война отличается от военных действий регулярных частей, свои законы имеет. Но задача одна – бить врага. Кстати сказать, это еще Денис Давыдов знал. И нападал на французов где только можно. У нас же пока выходит иначе. В окружении оказались целые части. И все почему-то стремятся выйти за линию фронта. Командиры ведут бойцов из глубокого тыла, даже в бой избегают вступать… И это тогда, когда не остерегаться надо, а бить, бить фашистскую сволочь! Где стоишь, там и бей! Что держишь в руках, из того и стреляй! Чем больше перебьем мы их, тем меньше останется. В конце концов фашистам тоже счет есть. И если каждый из нас убьет по одному немцу, то они переведутся совсем».
Чубарю, который до этого воспринимал войну лишь косвенно, не очень хотелось возвращаться в Веремейки. Но предложение комиссара вернуться и организовать партизанский отряд звучало как приказ, а Чубарь привык выполнять приказы старших по возрасту и положению людей. Встреча с комиссаром, а до него с двумя красноармейцами, которых оставили подорвать мост, что-то перевернула в душе Чубаря, и уже при встрече с шираевскими мужиками он называет себя партизаном, а, назвавшись так, сразу успокаивается, потому что почувствовал, «как в этот момент для него, может, произошло самое важное: он уже называл себя в новом качестве, на которое пока не имел, как ему казалось, и оснований».
Разговор Чубаря с шираевцами вообще показателен во многих отношениях, особенно для воссоздания атмосферы времени. В этом разговоре и крестьянская хитринка, и рассудительность, и настороженность, и страх, и в то же время большое уважение к Советской власти. Но главное–каждая фраза «дышит» войной, за каждым словом – неопределенность, беспокойство, стремление заглянуть в будущее, узнать, что ждет их. Один из колхозников, старик, спрашивает у Чубаря:
«– …Наши скоро вернутся?
– А ты как думаешь?
Дедок пожал плечами.
– Забрал же вон сколько…
– Что забрал, то и отдаст, – веско сказал Чубарь».
Много открытий еще должен сделать Чубарь на своем пути. Скитаясь по Забеседью, он впервые задумывается и над тем, кто он и что он. Его, сироту, воспитала Советская власть, и он был предан этой власти. Приводя раздумья Чубаря о самом себе, автор в конце концов будто подводит итог, сам дает герою характеристику: «В человеке всегда живет благодарность к тем, кто когда-то делал ему добро. От Чубаря люди тоже имели основание ждать такой благодарности. Но в его душе она сосредоточилась с какого-то времени на одном, и он жил, преисполненный благодарности к революции, которая не дала ему пропасть в лохмотьях. Может быть, он не всегда ясно представлял себе то, что делал, зато всегда или почти всегда знал, для кого и для чего это делает».
Не теряя своей будничной конкретности, путешествие Чубаря все больше и больше приобретает какой-то высший смысл. Он встречается с представителями самых различных социальных групп, с интересными человеческими личностями: среди них несколько типов крестьян, один из высших командных чинов – полковой комиссар, красноармейцы, опустошенный душевно интеллигент – военврач, женщины, каждая из которых в своем душевном благородстве имеет – не побоимся громких слов – что-то от идеала славянской женщины, наконец, встречает Чубарь на своем пути могилы – своих и чужих…
Встречая жертвы войны, Чубарь все более познает, что такое война вблизи. Это не может не повлиять на его настроение, на состояние его психики, не может не всколыхнуть все лучшие чувства. Знакомые-пейзажи перед Веремейками, пожалуй, впервые по-настоящему взволновали его.
Роман кончается эффектной сценой: Чубарь наблюдает из-за кустов за веремейковцами, которые обступили убитого Рахимом лося, а в это время на взгорке появляется передовой отряд немецкой военной части, вступающей в деревню. Враждующие силы становятся лицом к лицу, период неясности кончился.
Структура чигриновского романа состоит из нескольких срезов, слоев, пластов. Во-первых, объективная стилевая основа произведения, то, что в первую очередь бросается в глаза: уравновешенный тон, спокойная ритмика, точный, не перегруженный метафоричностью, подтекстом, условными формами язык. Высший пласт – индивидуализация человеческих характеров, которая исходит прежде всего из социальных корней. Тут же, внутри этого пласта, – жизнь природы, живых созданий, приобретающая вдруг для человека в час войны иной, высший смысл. Философская концепция автора, основная мысль, идея произведения просматривается и на более высоком уровне – на уровне композиционном.
И сюжетным, и смысловым центром романа «Плач перепелки» становятся два раздела – родины у Сахвеи и встреча Чубаря с полковым комиссаром. Рождение ребенка – оптимистический аккорд романа, но в главе о родинах все, даже в тех местах, где танцуют, держится на щемящих нотках, которые акцентируют внимание только на одном – на войне, напоминают о ее ужасах.
После этих центральных разделов напряжение действия нарастает, герои постепенно расстаются с иллюзиями, становятся более уверенными в себе, начинают ощущать свою ответственность за все, что происходит вокруг. Именно с этой точки зрения необходимо рассматривать приговор, вынесенный Чубарем военврачу, которого он справедливо посчитал «живой рекламой фашистских побед». Зазыба же окончательно решает вопрос о хлебе.
Раздел о жатве в Веремейках перекликается и стыкуется с эпизодом встречи Чубаря с женщиной – председателем колхоза. Той невмоготу поднимать дух женщин, когда самой плакать хочется, и она предлагает Чубарю стать у них председателем. «Чубарь снова попытался отделаться, но теперь уже шуткой, мол, зачем ему другой колхоз, когда он уже удрал от одного. Женщина-председатель повела глазами вокруг и сокрушенно сказала:
– А мы вот уже второй день жнем…
– А немцы? – задал вопрос Чубарь.
– Они у нас пока все проездом.
Чубарь снова спросил:
– Пожнете-помолотите, а они возьмут да заберут зерно у вас.
– Конечно, им теперь не запретишь!
– Зачем тогда вообще убирать?
Женщина-председатель в ответ лишь укоризненно посмотрела на Чубаря».
В этой небольшой сцене – и вся атмосфера того времени, и продолжение спора Зазыбы и Чубаря, начатого на первых страницах книги. На таких перекличках, смысловых переходах «держится» вся композиция романа.
Идея прочности жизни, глубинных, коренных ее основ, которые проверяются войной, проходит через все пласты художественной структуры произведения – и в показе будничных дел, ситуаций, поведения героев, и в стремлении людей к единению, к участию в общем деле, и в психологической обрисовке персонажей, и в самом их языке. В «Плаче перепелки» герои еще не совершают, в сущности, героических поступков, но постепенно «созревают» для подвига, побеждая в себе страх, неуверенность, иллюзии, инерцию мирной жизни. В этом смысл романа Чигринова.
У Чигринова очень развит повествовательный стиль, стиль объективного сообщения, а общая структура романа имеет ярко выраженную тенденцию к синтетичности, многоплановости, где эпическое повествование перемежается психологическими экскурсами, драматургическим диалогом, картинами природы, документальным описанием событий на фронте. Чигринов стремится давать разностороннюю характеристику героям: и через их поступки, и через язык, и через мысли и чувства. Каждое явление вместе с осмыслением его героями подается в своей законченности. Роман И. Чигринова драматургичен: важное место в его стилевой системе занимают диалоги. И это не случайно, потому что писатель даже этим хотел показать единение людей перед вражеским нашествием. Живая речь крестьян органично вписывается в объективную манеру авторского повествования. Сочный язык персонажей придает национальный оттенок стилю романа и в то же время выявляет характеры людей, особенности их мышления. Общий тон рассказа спокойный, уравновешенный. Насыщенность метафорами сравнительно невелика, деталь – большого смыслового наполнения. Традиционный, на первый взгляд, роман Чигринова весь в динамике, в движении к какому-то новому художественному качеству.
Стиль Чигринова восходит к наиболее характерному и распространенному в белорусской литературе течению – стиль его полновесный, богатый и в то же время гармоничный и ясный, с заметным тяготением к «сборности» образа. Но еще не самое главное в овладении синтезом. Иван Чигринов-писатель с завидным кругозором, со своей концепцией истории народа, со своим взглядом на жизнь. Все это говорит о том, что перед нами – сформировавшийся мастер, от которого можно ждать новых ярких произведений.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 6

М. Досін

ЖЫВАЯ ПЛЫНЬ

Сярод твораў, якія вылучаны на атрыманне Дзяржаўнай прэміі, я сустрэў і раман Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі». Здаецца мне, што вылучэнне гэтага твора на Дзяржаўную прэмію зусім заканамернае. Я прачытаў яго з вялікай цікавасцю і захапленнем і знаходжу, што гэта адзін з лепшых твораў нашай прозы за апошнія два гады. Чытаючы раман, я ўявіў сабе вёску Верамейкі, падзеі першых дзён вайны, сорак першы, перада мной, як жывыя, паўсталі героі рамана, так ярка выпісаныя Чыгрынавым.
…Верамейкі стаяць у баку ад вялікіх шляхоў вайны. Ужо немцы занялі суседнія вёскі і мястэчкі, рушылі ў глыбіню нашай краіны, а сяло яшчэ не кранула акупацыя. Але подых вайны, вядома, адчуваецца балюча і ў Верамейках. Аўтар падае нам вёску з яе першымі ваеннымі клопатамі і хваляваннямі, трывогамі за сваё шчасце, за лёс калгаса, лёс Радзімы, паказвае звычайных людзей у самы круты пераломны перыяд – пераход ад мірнай працы, мірнага жыцця да свяшчэннай вайны. Падзеі разгортваюцца на прыкладзе адной невялікай вёскі, шырока, з глыбокім веданнем жыцця, людзей, іх побыту, іх інтарэсаў. Таленавіты пісьменнік, нібы ў фокусе, паказвае іх лёс як лёс цэлага народа, усяго калгаснага сялянства.
Мяркуйце самі. Вёска жыла звычайным, размераным жыццём – сеяла хлеб, гадавала жывёлу, багацела, рос дабрабыт людзей. I раптам – вайна. Старшыня калгаса Чубар, чалавек не тутэйшы, лічыць, што самай высокай праявай патрыятызму з’яўляецца эвакуацыя. Ён лічыць, што тыя, каму трэба, пайшлі ў армію, а астатнія павінны выехаць з вёскі. Сам ён сустракае вайну з адной думкай: дзе і куды далучыцца, каб змагацца з ворагам. I калі немцы набліжаюцца да іх раёна, ён выязджае з Верамеек і ідзе наўгад, каб прымкнуць ці да апалчэння, ці да войска. Але трапіць у дзеючую армію яму не ўдалося. Пасля доўгіх блуканняў ён сустрэў палкавога камісара, які і надаўміў яго, што, рабіць у гэтай сітуацыі.
– Гэта ж, каб па-сапраўднаму падысці да справы, то патрэбна было і цэлую партызанскую навуку распрацоўваць. Але ж зыходзілі з таго, што ваяваць давядзецца на чужой тэрыторыі. Вайна ж паказала адваротнае – прынамсі, што ў планах неабходна прадугледжваць усе магчымасці. Партызанская вайна адрозніваецца ад ваенных дзеянняў рэгулярных часцей, свае законы мае. Але задача адна – біць ворага. Дарэчы, гэта яшчэ нават Дзяніс Давыдаў ведаў.
I тут камісар на просьбу Чубара далучыць яго да падраздзялення, што выходзіць з акружэння, шчыра раіць:
– Багата чым памагчы цяпер не магу, але патронаў і вінтоўку дам. А там – здабывайце зброю самі. I, далібог жа, не бадзяйцеся па незнаёмых закутках. Падавайцеся ў свае лясы. На месцы адчуеце сябе другім чалавекам.
З гутарак з камісарам герой рамана Чубар пераконваецца ў праваце яго слоў, асабліва калі на карце той пачаў паказваць, як прабрацца ў свае мясціны – «тапаграфічныя абазначэнні раптам нібы ажылі перад вачамі, і ён стаў з цікавасцю адшукваць патрэбныя дарогі, рачулкі, вёсачкі, усё больш захапляючыся гэтым. Карта нібыта перанесла яго ў Забесяддзе, і ён нанава пазнаваў там усё».
Гутарка з палкавым камісарам была паваротным пунктам у жыцці Чубара – камісар маральна падрыхтаваў яго да партызанскай барацьбы, і ён павярнуў у свае краі. I ўжо часта пры сустрэчах з насельніцтвам называў сябе партызанам. Думкамі ён быў ужо там, у Верамейках. Яго толькі бянтэжыла адна абставіна: на каго ён абапрэцца ў Верамейках? Нездарма яго папракаў намеснік у слабай сувязі з людзьмі. Зазыбе ён давяраў без усякага сумнення. Яму прыкра было усведамляць, наколькі правы быў яго намеснік. Той, нябось, ведае, у яго ўся вёска апора. Але ўсё роўна Чубар канчаткова вырашыў трымаць шлях на Верамейкі, і парада камісара стала для яго нібы запаветам, якога ён не мог не выканаць.
Раман меў вялікі поспех таму, што героі яго зусім рэальныя людзі, вы іх сустракалі ў жыцці, вы бачылі іх у той суровы час выпрабавання. Але поспех твор меў не толькі таму, што Іван Чыгрынаў рэальна падаў герояў і падзеі таго часу. Многія творы з’яўляюцца правільным апісаннем падзей. Гэты раман меў поспех таму, што героі яго, падзеі тых дзён азораны святлом мастацтва, якім аўтар валодае па-майстэрску. Што кожны герой рамана выпісаны таленавіта, арыгінальна, з уласцівым яму характарам.
Хто чытаў кнігу Чыгрынава, той, напэўна, запомніў вобраз намесніка старшыні калгаса, вясковага камуніста Дзяніса Зазыбы. Аўтар прадстаўляе яго чытачам не надта ўжо гаваркім, спакойным, мудрым, бывалым чалавекам. Гэта – самая каларытная фігура рамана. Сціплы, удумлівы, ён цэментуе перадавыя сілы вёскі, арганізуе іх на работу і на барацьбу. Стары камуніст, удзельнік грамадзянскай вайны, старшыня калгаса з першых дзён яго стварэння, ён карыстаецца непахісным аўтарытэтам у Верамейках. I гэту павагу і любоў Зазыба заваяваў штодзённымі клопатамі аб людзях, суровай справядлівасцю, сваёй мудрасцю і выключнай адданасцю Савецкай уладзе. Гэта адзін з тых Іванаў Шадрыных з п’есы М. Пагодзіна «Чалавек з ружжом», якія, аднойчы павершыўшы ў сілу народнай улады, у справядлівасць справы Камуністычнай партыі, служаць ёй верна і да канца. Такі і Зазыба, які доўгія гады змагаўся на франтах грамадзянскай вайны, не аднойчы быў паранены, атрымаў ордэн Чырвонага Сцяга і, як заўважае аўтар, «нібы прыкіпеў да рэвалюцыі – праз усю грамадзянскую пранёс ён сваю веру ў яе, пазнаваў спакваля, затое моцна і назаўсёды».
I цяпер, калі пачалася Вялікая Айчынная, у Зазыбы не ўзнікала пытання, куды рушыць, дзе заняць пазіцыю для бою. Ён ужо ў першыя дні вайны атрымлівае заданне сакратара райкама і разведаддзела арміі. У той час, калі Чубар лічыў патрыётам таго, хто эвакуіруецца ў глыбіню краіны, то Зазыба кіруецца сваёй філасофіяй, якая выказана ў народнай пагаворцы: хто з роднай зямлі ўцякае, той ворага не перамагае.
Ёсць адна абставіна, якая кідае цень на Зазыбу, – арыштавалі яго сына і гэтым нанеслі старому камуністу вельмі балючую траўму. Таму сакратар райкама Маштакоў і пытаецца ў Дзяніса:
– Ты вось пра што скажы мне, Дзяніс Яўменавіч, як ты да Савецкай улады – не перамяніўся?
Зазыба падняў вочы на сакратара райкама, бо не зразумеў таго.
– Ты абавязкова павінен сказаць пра гэта, – стаяў на сваім Маштакоў, – бо я не так сабе…
Зазыба падумаў, што адказу яго чакаў не столькі Маштакоў, колькі вайсковец, таму сказаў без пакрыўджанасці, проста і шчыра, з усведачленнем усёй важнасці слоў:
– Не, пе перамяніўся.
Чытач, пэўна, заўважыць, што няма ў адказе Зазыбы сакратару райкама ні красамоўства, ні клятвы ў вернасці, якія па літаратурнаму шаблону павінны былі б прысутнічаць у такім выпадку, а ёсць простыя і шчырыя словы: не, не перамяніўся. І сакратар райкама верыць яму, бо ён ведае Дзяніса Зазыбу, верыць, што ён сапраўды не перамяніўся, хоць яму і была нанесена балючая рана.
Некаторыя папракалі аўтара ў тым, што калгас «Верамейкі» застаўся без партыйнага кіраўніцтва. Гэта кіраўніцтва яны, напэўна, бачаць у дырэктывах і штодзённых указаннях. А мы бачым партыйнае кіраўніцтва ў штодзённым уплыве камуніста Зазыбы. Ён клапоціцца, каб не расцягвалі калгаснае дабро, і разам з тым непакоіцца, каб сёлетні ўраджай не дастаўся ворагу. Даведаўшыся, што нямецкі камендант таксама «за калгасы», ён неадкладна збірае праўленне і дзеліць жыта падушна.
Сяляне цэняць у сваім намесніку старшыні прынцыповасць, справядлівасць, пастаянны клопат аб агульнай калгаснай справе і аб кожным калгасніку. Зазыба ведае кожнага, ведае, у чым ён мае патрэбу, на што ён здольны. Таму да яго звяртаюцца за дапамогай, таму яго і паважаюць і вераць яму. Нават паліцэйскі Брава-Жыватоўскі гаворыць Зазыбе:
– Думаеш, я не ведаю, што цябе зачапіць нават цяпер нельга? Ого, паспрабуй толькі, дык нажывеш сабе ворагаў, бадай, у кожнай верамейкаўскай хаце. Не толькі самога звядуць са свету, але і трэцяму калену не даруюць.
«Плач перапёлкі» – твор глыбока народны. I не толькі таму, што раман напісаны сакавітай народнай мовай, а і таму, што ў ім паказаны народ, простыя вясковыя савецкія людзі, паказана тая жывая народная плынь, якую накіроўвае пакуль што адзіны вясковы камуніст Зазыба. Плача перапёлка, плача не толькі над тым, што разбурылі яе гняздзечка. Гэта плач над народнай трагедыяй, плач і трывога.
Раман «населены» цікавымі героямі, да якіх пранікаешся павагай за спрактыкаванасць, народную мудрасць, гумар. Іван Падзерын, Парфен Вяршкоў, Ганна Карнілава, Шарэйка, многія жанчыны – усё гэта людзі арыгінальныя, самабытныя, рэальныя. Мы ўпэўнены, што ў час змагання яны будуць сапраўднымі патрыётамі. У вёсцы ёсць і здраднікі тыпу Брава-Жыватоўскага, Сёмачкіна ды прышлага Рахіма. К гонару верамейкаўцаў, іх вельмі мала, і сіла на старане народа. Гэтыя адшчапенцы ўяўлялі сабою кроплю ў магутным народным моры.
Раман «Плач перапёлкі» Івана Чыгрынава – твор у вышэйшай ступені мастацкі і рэалістычны. Ён заслугоўвае таго, каб быць адзначаным Дзяржаўнай прэміяй.

М. Дубоўскі

ТАК ЖЫЛА ВЁСКА ВЕРАМЕЙКІ

Час сцірае многае ў памяці людской, але падзеі Вялікай Айчыннай вайны не забудуцца ніколі. Іх памятаюць тыя, хто са зброяй у руках абараняў родную зямлю. Для маладзейшых вайна паўстае з успамінаў сведак, са старонак кніг, напісаных і па гарачых слядах вайны, і ў пазнейшыя гады. Раман Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі» – пра першыя дні змагання народнага.
Аўтар не паказвае нам батальных сцэн, не ўдаецца ў высвятленне прычын першых паражэнняў. У цэнтры яго ўвагі – жыццё тыповай беларускай вёскі Верамейкі. Жыхары яе – розныя па характару, па адносінах да падзей. Але, нягледзячы на тое, што пісьменнік расказвае пра мірных людзей, здавалася б, далёкіх вайны, яе водгулле, сполахі блізкіх зарніц урываюцца на старонкі рамана. I, сочачы за лёсам герояў, за іх успрыняццем падзей, чытач адчувае значнасць, маштабнасць усяго таго, што адбываецца, – усё асветлена подыхам вайны.    .
У трывожных буднях, у пачуццях верамейкаўскіх сялян, у доўгіх і цяжкіх думках знешне спакойнага Дзяніса Зазыбы, у разумных развагах Вяршкова адчуваецца нарастанне той пружыннай сабранасці людзей, якая стане баявым іх духам, іх загартоўкай у барацьбе з захопнікамі.
Многія эпізоды рамана: ці то размова Зазыбы з Чубарам перад яго непрыкметным адыходам з Верамеек, ці то гулянка ў здрадніка Брава- Жыватоўскага, ці то адведзіны Сахвеі – усё гэта добрая, таленавітая проза. Іван Чыгрынаў смела паглыбляецца ў складаныя пласты жыцця, паказвае душэўны стан герояў у самых розных абставінах.
Ён спалучае расказ пра першыя тыдні вайны з паказам падзей, якія мелі месца значна раней і сваім ходам так ці інакш уплываюць на лёс герояў. Дзякуючы гэтаму чытач лепш разумее іх характары, паводзіны, учынкі, якія псіхалагічна абгрунтаваны.
Умела ўводзяцца ў асноўную сюжэтную лінію старонкі аб Магілёўшчыне, аб землях па правы і левы бераг Бесядзі. Яны ўражваюць сваёй пластычнасцю. Пісьменнік маляўніча выпісвае пейзажы, трапны ў назіраннях прыроды.
Падзеі, апісаныя ў рамане, імклівыя, бурлівыя, а дзеянне, на нашу думку, мэтазгодна запаволена – аўтар імкнецца засяродзіць увагу чытача, прымусіць яго задумацца над сэнсам апісваемага, прыгледзецца да галоўных – і не толькі галоўных – герояў, асабліва да старшыні калгаса Радзіёна Чубара і яго намесніка Дзяніса Зазыбы.
Чубар – носьбіт галоўнай ідэі твора, якая заключаецца ў паказе фарміравання ў свядомасці чалавека неабходнасці змагацца з ворагам, пошукаў шляхоў да ажыццяўлення гэтага. Чубар ідзе да разумення, усведамлення свайго грамадзянскага абавязку вельмі складаным шляхам. Ён не давярае людзям, ён пакуль што шукае самога сябе ў сабе, блукае па дарогах вайны, пакуль, нарэшце, зноў не вяртаецца ў родную вёску.
Вобраз гэты цікавы, складаны, і раскрыццё яго патрабавала немалога мастацкага ўмельства. Пісьменніку вобраз у цэлым удаўся. З напружаннем сочыш за лёсам Чубара, чалавек становіцца табе блізкім і знаёмым. За яго хвалюешся, з ім пагаджаешся. Але, як мне здаецца, аўтар чагосьці ўсё ж і недаўлічыў. Паводзіны Чубара калі-нікалі абгрунтаваны недастаткова і не адпавядаюць той логіцы характару, якая вызначана самім пісьменнікам у творы.
Напрыклад, неяк аднабакова паказаны ваганні героя ў адзін з крытычных момантаў. Занадта ж ужо шмат разважае Чубар, што яму рабіць. Цяжка паверыць, каб ён, калі на парадак дня ўстала пытанне аб арганізацыі барацьбы з ворагам, паехаў абмерваць стагі. Чубар жа ўвесь час падтрымліваў сувязь з райкамам партыі і ведаў,  што там ішла размова аб вельмі важных рэчах…
Раман «Плач перапёлкі» мне ўяўляецца пачаткам вялікага мастацкага палатна. Думаю, што аўтар мае ўсе магчымасці яшчэ раз вярнуцца да апісваемых ім падзей, расказаць пра іх працяг. З задавальненнем прачытаем новыя старонкі пра ўжо блізка знаёмую нам вёску Верамейкі і даведаемся пра тое, як склалася жыццё яе жыхароў.

Р. Мачульскі

ПРАЎДА ЖЫЦЦЯ

На атрыманне Дзяржаўнай прэміі

Імя беларускага пісьменніка Івана Чыгрынава даўно вядома чытачам. Ён аўтар кніг апавяданняў «Па сваіх слядах», «У ціхім тумане» і іншых. I вось не так даўно з’явіўся яго раман «Плач пералёлкі». Пра гэты твор ужо не раз пісалі на старонках як рэспубліканскіх, так і цэнтральных газет і часопісаў. Цяпер ён вылучан на атрыманне Дзяржаўнай прэміі БССР. Чым жа цікавая гэта кніга?
Перш за ўсё трэба адзначыць, што раман падкупляе чытача сваім суровым рэалізмам. Яго праўдзівыя старонкі расказваюць аб цяжкім часе пачатку Вялікай Айчыннай вайны.
Месца дзеяння рамана «Плач перапёлкі» – вёска Верамейкі. Яна нічым не адрозніваецца ад іншых беларускіх вёсак. Жыхары Верамеек заняты звычайнымі справамі: вырошчваюць хлеб, гадуюць дзяцей. I размовы ў іх таксама звычайныя – пра жыццё, пра калгас. У гэту спакойную плынь жыцця ўварвалася страшэнная вестка: пачалася вайна. Хутка ворагі прыйдуць у Верамейкі. Жыхары сяла бачаць, як адыходзяць часці Чырвонай Арміі. Каб не пакінуць ворагам свой нажытак, калгаснікі перапраўляюць за лінію фронту жывёлу. Але ў полі спее багаты ўраджай, які трэба ўбраць. Людзі прыціхлі, ніхто не ведае, ці варта яго ўбіраць. Для жыхароў Верамеек настаў цяжкі час.
Часці Чырвонай Арміі прайшлі праз вёску. Настаў перыяд безуладдзя, а правільней двоеўладдзя. З аднаго боку – камуніст Дзяніс Зазыба, вопытны арганізатар мас, адданы справе партыі і народа чалавек. Яго, як і раней, падтрымліваюць калгаснікі. З другога боку пачынае дзейнічаць дызерцір Брава-Жыватоўскі, які адкрыта стаў на бок ворагаў. Ёсць і ў яго аднадумцы…
Гэтыя старонкі вельмі праўдзівыя. Мне асабіста даводзілася бываць у калгасных вёсках у тыя цяжкія дні, сустракацца і гаварыць з людзьмі. Тое, пра што пішацца ў рамане, было на самай справе, паўтаралася ў многіх месцах.
Але савецкія людзі перанеслі ўсе нягоды і цяжар вайны, яны заўсёды ведалі і верылі, што фашысты пратрымаюцца нядоўга. Гэта вера дапамагала ў суровай барацьбе з ворагам.
Раман «Плач перапёлкі» расказвае пра людзей, якія не змаглі па розных прычынах пайсці на фронт – гэта старыя, дзеці, жанчыны. У іх не было зброі, каб абараніць сябе, але яны таксама змагаліся. Па-рознаму змагаліся. Іван Чыгрынаў паказаў, якія разнастайныя формы ўсенароднай барацьбы. Ад стыхійных хваляванняў, нездавальнення «новым парадкам», яны пераходзілі да арганізаваных выступленняў.
Партызанскія атрады, якія адразу пачалі арганізоўвацца на тэрыторыі рэспублікі, папаўняліся і вырасталі ў баявыя брыгады менавіта за лік такіх людзей. Характары іх добра паказаны ў рамане Івана Чыгрынава.
Асабліва яркі і незабыўны вобраз камуніста Дзяніса Зазыбы. У яго шмат прататыпаў і на Міншчыне, і на Віцебшчыне, і ў іншых мясцінах. Менавіта такія людзі натхнялі народ на подзвіг, ім верылі, іх паважалі.
Вельмі драматычныя старонкі рамана «Плач перапёлкі», дзе расказваецца пра падзел калгаснай зямлі. У полі ніхто не сварыўся, не было там пакрыўджаных. Імкненні новаспечанага паліцая пасеяць варожасць, абудзіць прыватнаўласніцкія настроі не ўвянчаліся поспехам.
Кніга цікавая ад першай да апошняй старонкі. Аўтар не падмяніў канфліктаў, якія існавалі ў жыцці, ён надаў ім яркасць і праўдзівасць. Было б зусім справядліва адзначыць гэты твор Дзяржаўнай прэміяй БССР.

М. Няхай

ВЫТОКІ ПОДЗВІГУ

Калі Іван Чыгрынаў браўся за напісанне рамана «Плач перапёлкі» (1972), ён быў ужо не навічком у распрацоўцы ваеннай тэмы. Здольнасць выпукла, ярка адлюстраваць у мастацкай форме атмасферу ваенных гадоў пісьменнік добра выявіў яшчэ ў сваіх ранніх апавяданнях, якія з 1961 года пачалі рэгулярна з’яўляцца ў друку. У іх добра адчуваліся эпічнасць, шырыня ахопу падзей, каларытнасць выпісаных змястоўна і ашчадна вобразаў.
Якасці навеліста, набытыя пісьменнікам у выніку папярэдняга вопыту, знайшлі сваё далейшае развіццё ў рамане «Плач перапёлкі».
Нялёгка было Чыгрынаву знайсці свой, арыгінальны падыход да тэмы, на якую напісана шмат твораў. Але ён здолеў гэта зрабіць.
Раман пераносіць нас у свет суровы і супярэчлівы. Вёска Верамейкі, што размешчана на ўсходзе Беларусі, аказалася своеасаблівым «астраўком»: адышлі з баямі часці Чырвонай Армі;, але і не паспелі яшчэ заняць яе фашысты. У гэты прамежак часу і разгортваецца верамейкаўская драма. Калі сачыць толькі за сюжэтам, у аснове якога ляжаць трагічныя падзеі, то змест рамана можна звесці да схемы і не заўважыць таго, што пісьменнік пайшоў няходжаным, але адзіна правільным шляхам, які вядзе да мастацкага асэнсавання праўды жыцця. Ён паставіў людзей у такую напружаную і адказную сітуацыю, калі чалавек павінен быў інтэнсіўна пераадолець няпэўнасць і збянтэжанасць і поўнасцю выявіць сваю духоўную сутнасць. Якія ж асновы маралі, што сфарміраваліся за гады Савецкай улады, выяўляюць у пошуках выйсця са становішча цэнтральныя героі рамана – старшыня калгаса Радзівон Чубар і яго намеснік Васіль Зазыба?
Спачатку нам крыху незразумела, чаму Зазыба, будучы па службовым становішчы ніжэй за Чубара, глыбей глядзіць на жыццё. Калі ж мы больш падрабязна даведваемся аб жыццёвай біяграфіі Зазыбы, праясняецца крыніца таго вялікага душэўнага запалу, які носіць у сабе гэты чалавек. Моцны характар яго загартаваўся ў гады грамадзянскай вайны, калі яму сам Будзённы ўручыў ордэн Баявога Чырвонага Сцяга. Нямала сіл і энергіі затраціў ён, каб арганізаваць калгас у роднай вёсцы. Вялікая душэўная рана (абвінавачванне за памылкі сына) не зламала ў Зазыбе камуніста. Ён увесь час кіраваўся ў сваіх дзеяннях пачуццём партыйнага абавязку, адказнасці перад народам. Вось чаму да яго голасу прыслухоўваюцца ўсе калгаснікі, якія апынуліся ў акупіраванай вёсцы.
Чубар выхоўваўся ў дзіцячай працоўнай камуне. Не скончыўшы школу земляробаў, пайшоў туды, дзе цяжэй. Але ён часта мяняў месца работы. I старшынёй у Верамейках прабыў усяго два гады, таму не паспеў зжыцца з людзьмі ў такой ступені, як Зазыба. Фізічныя і маральныя пакуты паскараюць яго шлях да рашэння застацца ў тыле і біць ворага. Усёй мастацкай логікай аўтар падводзіць нас да думкі, што Чубар з цягам часу можа стаць важаком не меншага маштабу, чым Зазыба, ператварыцца ў носьбіта галоўнай ідэі твора. Асабліва яскрава аб гэтым сведчыць сімвалічная канцоўка рамана. Пахаваўшы ў лесе разам з селянінам чырвонаармейца і выпадкова напаткаўшы верамейкаўцаў, Чубар адчуў у сабе прыліў новых сіл. I здарылася гэта якраз у той момант, калі ў вёску ўступаў перадавы атрад фашысцкай вайсковай часці. Міжволі думаеш, што Чубар і Зазыба сустрэнуцца ў новай сітуацыі і аб’яднаюць свае намаганні.
Гучалі ў свой час папрокі, што раман выглядае незавершаным, што ён успрымаецца як подступ да нечага больш значнага. Гэтага не адмаўляў і сам аўтар, калі гаварыў, што асноўная яго задума – вывесці сваіх герояў на зыходныя пазіцыі, акрэсліць шляхі іх далейшай дзейнасці. Але нельга пагадзіцца з думкай, што раман не мае вялікага самастойнага значэння. Яго высокая эстэтычная і сацыяльна-патрыятычная вартасць заключаецца ў дасканалым і грунтоўным даследаванні прычын маральнай трываласці савецкіх людзей, уплыву атмасферы нашага даваеннага жыцця на фарміраванне моцных і трывалых характараў. Тут вельмі апраўданы частыя экскурсы Чыгрынава ў мінулае сваіх герояў. Патрэба такая ўзнікае не толькі ў адносінах да Чубара і Зазыбы, але і іншых персанажаў – старога Кузьмы Прыбыткова, Парфёна Вяршкова, Сідара Раўнягіна. Высокая ідэйна-маральная пазіцыя аўтара, якому ўласцівы сур’ёзны і ўдумлівы погляд на народнае жыццё, праявілася ў глыбокіх сацыяльна псіхалагічных абагульненнях, ва ўсебаковым паказе ўнутранага свету чалавека. Псіхалагічная абгрунтаванасць учынкаў герояў, яркія масавыя сцэны, шматгалосыя дыялогі – усё гэта ўзмацняе каларыт рамана, яго грамадзянскае гучанне.

А. Пшыркоў

ПЕРАПЁЛКІ ТРЫВОЖНЫ ПЛАЧ

Творы, вылучаныя на атрыманне Дзяржаўнай прэміі БССР

Раман Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі» ведаюць і высока цэняць нашы чытачы. Пра гэта сведчаць і шматлікія літаратурныя артыкулы, што з’явіліся ў друку адразу пасля выхаду рамана ў свет. Твор хвалюе і тых людзей, якія былі ўдзельнікамі і відавочцамі Вялікай Айчыннай вайны, і тых, хто ведае яе па расказах, з мастацкіх кніг, з гісторыі.
Вераломнае нашэсце нямецкага фашызму на Краіну Саветаў з’явілася суровай школай і самым цяжкім выпрабаваннем для ўсяго нашага народа на вернасць, адданасць справе камуністычнага будаўніцтва. У вострым канфлікце сутыкнуліся дзве псіхалогіі, дзве ідэалогіі, дзве палітыкі.
У рамане няма буйных ваенных баталій. Кніга пачынаецца з таго, як «рэшткі 55-й дывізіі, якая ўваходзіла тады ў 13-ю армію, што абаранялася на шашы паміж Прапойскам і Крычавам, без баёў пераправіліся цераз Бесядзь, невялікую раку на паўднёвым усходзе Беларусі, і адступілі на Стругаўскую Буду. У тым баку падрыхтаваны быў новы абараняльны рубеж: ажно ці не месяц бабы і хлопцы дапрызыўнага ўзросту ездзілі з Верамеек капаць акопы і супрацьтанкавы роў». Заканчваецца раман вельмі лаканічным апісаннем, ці дакладней, кароткім паведамленнем, што ў вёску «выскачыў перадавы раз’езд нямецкай вайсковай часці, якая ўступала ў Верамейкі паўз хату Юхіма Кандрусевіча». Далей пісьменнік паведамляе толькі, што канчаўся другі месяц вайны.
Такім чынам, Іван Чыгрынаў даследуе зусім невялікі адрэзак часу, усяго нейкія тыдні тры. Вёска Верамейкі, дзе адбываецца ход падзей, апісаных у рамане, аказваецца своеасаблівым «астраўком». За яе адышлі часці Чырвонай Арміі, але не занялі яшчэ і немцы. Людзі закопваюць у зямлю свой скарб, каб не дастаўся немцам. Старшыня калгаса Радзівон Чубар збірае апошні агульны сход калгаснікаў, аднак на яго з’явіўся толькі стары праўленец Сідар Раўнягін мужчыны, хто мог трымаць зброю, былі мабілізаваны. Намеснік старшыні калгаса з двума хлопцамі, якія не падлягалі мабілізацыі, выгналі з Верамеек калгасны статак, пераправілі яго за лінію фронту, углыб краіны. Гэта вельмі складаны, вельмі напружаны час. Пісьменнік паказвае псіхалагічную напоўненасць яго, драматызм.
Адно з цэнтральных месц у рамане адведзена намесніку старшыні калгаса Дзянісу Зазыбе. Гэта разумны, клапатлівы, гаспадарлівы чалавек. Ён умела вёў калектыўную гаспадарку. Дзяніс Зазыба і дырэктывы разумна ажыццяўляў, і разумна лічыўся з калектыўнай думкай.
Цікава задумаў гэты вялікі характар Іван Чыгрынаў. Дзяніс Зазыба раскрываецца перад чытачом праўдзіва і натуральна, без лішняга апісальніцтва і без фальшу.
Пісьменніку ўдалося паказаць надзвычай складаную атмасферу вайны, раскрыць мары і імкненні людзей, што апынуліся ў неймаверна цяжкой сітуацыі. «Плач перапёлкі» нагадвае сабою трывала сплецены ланцуг яркіх бытавых карцін. Усё гэта гаворыць аб тым, што тэма рамана распрацавана дасканала, рознабакова, шматпланава. Гэта твор пра адчутае, убачанае, перажытае самім аўтарам.
Верамейкаўская драма – з’ява тыповая для многіх беларускіх вёсак таго часу. Людзі не толькі жылі і вялі барацьбу за сваё існаванне. Яны заставаліся вернымі сваёй зямлі, сацыялістычным ідэалам, прынцыпам калектыўнай працы. Іван Чыгрынаў паказвае нам і формы, і метады барацьбы працаўнікоў зямлі супраць акупантаў. Розныя гэта былі формы. Сяляне стараліся нічога не пакінуць фашыстам, змагаліся стыхійна і арганізавана. Народ верыў у хуткую перамогу над ворагам.
«Плач перапёлкі» вызначаецца суровым рэалізмам. Сіла твора ў глыбокім пранікненні пісьменніка ў сутнасць жыцця, у псіхалогію народа. Аўтар давёў да дасканаласці асобныя характары герояў. Гэта буйное палатно, дзе шырока адлюстравана жыццё народа, дзе раскрыты яго дынаміка думкі і пачуцця. Тут па-майстэрску ўзноўлены час агульных чалавечых трывог, роздумаў і сутычак дзвюх процілеглых сіл.

Е. Шитик

ВЕРНОСТЬ ПРАВДЕ ЖИЗНИ

Есть в романе Ивана Чигринова «Плач перепелки» такой эпизод: в летнюю ночь сорок первого затрубил неподалеку от села Веремейки лось. Он подавал голос не слишком часто, будто ждал, что кто-то обязательно отзовется. Напуганный непривычным шумом машин, залпами орудий, криками людей в военной форме, бежал сохатый из страшных мест. Несчастье подстерегло животных на лесной дороге. Человек в серой каске с черным автоматом убивает лосиху. И тогда сохатый уводит детеныша на Бесядь…
Эта картина звучит в романе символически. Незначительный, казалось бы, сам по себе факт (гибель лосей от пуль чужеземцев), как предостережение, предвестник долгих, грозных дней войны.
Основные события романа разворачиваются в июле–августе сорок первого в глухой деревне Веремейки, жители которой обеспокоены, дойдут немцы до их села или нет. Ведь, сказывают, в прошлую империалистическую германец так и не добрался до Бесяди. Где-то там, за лесом, вставало зарево пожарищ, слышны залпы, а в Веремейках все еще было спокойно. Выполняя решения районного комитета партии, председатель колхоза Родион Чубарь и его заместитель Денис Зазыба отгоняют на приемный пункт в Хатыничи скот, отвозят государству зерно, бережно и заботливо распоряжаются другим колхозным добром, стараясь ничего не оставить врагу. Оба коммуниста, Родион и Денис, со всей ответственностью сознают: действовать надо решительно, без промедления.
Разными путями ведет автор героев к цели. Уж очень непохожи они, Денис и Родион. Характеры сложные. Решающие качества – упорство, настойчивость в поиске истины. Этим как бы предопределяются в романе их судьбы, поступки, взаимоотношения с людьми, а писателем решается проблема личной ответственности человека, коммуниста в суровое военное время. Зазыбу писатель оставляет в Веремейках, а Чубарь подается в лес на поиски отходящих в тыл воинских частей.
Два неполных месяца войны – время действия романа. Чигринову этого достаточно, чтобы правдиво воссоздать картину происходившего, раскрыть душевное состояние, настроение людей в тревожные и неопределенные дни.
Чигринов всматривается в своих героев, особое место отводит психологическим мотивировкам их поступков. Рисует без прикрас положительное и отрицательное в людях. Все, как было. В книге мы не встретим категоричных суждений. Только в исключительных случаях перо писателя немилосердно. Полный, живой портрет дает он дезертиру Браво-Животовскому (бывшему махновцу), который быстро сориентировался в обстановке и стал предателем еще задолго до прихода немцев в село. Он все предусмотрел, все учел. Себя прочит в начальники полицейской охранки, которую мечтает организовать в деревне. А Зазыбу решает пока оставить председателем, так как слышал, что немцы будто не собираются распускать колхозы. Емкая характеристика, которую дает писатель Браво-Животовскому, заглядывая в его прошлое, не оставляет ни тени сомнения в гнусности и подлости этого человека. Не щадит он кляузника и доносчика Микиту Драницу и дезертира Романа Семочкина.
Сложность создавшейся обстановки хорошо понимал Денис Зазыба. Человек отзывчивый, чуткий, разбирающийся в людях, он знает: сейчас, как никогда, проявляются характер, сила и слабость, воля и безволие. Важно поддержать человека. Еще в начале произведения Денис, проснувшись от плача перепелки в ночи, задает себе вопрос: «…если птицы плачут от своего горя, то как же тогда должны голосить люди, у которых горе бывает несравненно большим, а теперь так и совсем чрезмерным». Казалось бы, строки эти – ключ к разгадке романа. И автору ничего не стоит раскрутить пружину повествования дальше, когда Зазыба непосредственно должен приступить к активному действию. Но Чигринов не спешит и заставляет главного героя, а с ним и читателя, сначала поразмышлять над тем, как быть, с чего начать организованное сопротивление врагу. Чем больше мы узнаем Зазыбу, тем большим доверием проникаемся к этому человеку, постепенно оценивая глубину проблем, которые он хочет решить и решает.
А люди в Веремейках будто захоронили свои чувства, запрятав их в самые укромные уголки. Поди, узнай, кто о чем думает. Не всякий откроет душу. Ни обличительных речей в адрес врагов, ни внутренних монологов писатель не вводит в канву повествования. Но в каждой новой сцене люди оборачиваются к нам самой важной своей стороной (и в этом мастерство писателя), когда можно безошибочно определить характер и настроение, а за неуклюжими, колкими фразами деревенских жителей нащупать то главное, что не всегда удается выхватить из обширного рассказа-характеристики, которые автор иногда вводит в повествование.
Определенной писательской удачей стали в романе диалоги. Именно здесь образы сельчан раскрыты наиболее сильно, полно и правдиво.
Расселись на бревнах мужики. Не зная фронтовых сводок, слушают россказни Романа Семочкина. Кто ловит каждое слово, а кто, наоборот, относится к вранью с презрением. Лаконичные и точные примечания делает автор. У Ивана Падерина ухмылка с лица не сходит, а Парфен Вершков, сдерживая возмущение, обращается к Зазыбе: «…время не ждет. И немцы, ты сам говоришь, в Бабиновичах, да и жатву пора начинать». В словах Парфена – и надежда на Зазыбу как заместителя председателя колхоза, и вера в то, что скоро придут наши. Жизнь не останавливается. Надо уметь выстоять. И Зазыба собирает колхозный актив, который порешил выйти всем на жатву, а колхозное имущество сохранить, раздав по домам.
После долгих мытарств возвращается в родные места Чубарь. Останавливаясь в селах, где уже похозяйничал враг, наслушавшись многого, приглядываясь к людям, он начинает лучше понимать их, переоценивать свои прежние поступки. Но Чубарь и в конце книги остается во власти сомнений, раздумий над жизнью – своей и чужой. Мы так и не знаем, удастся ли ему собрать партизанский отряд в районе. Ведь сам он признается, что, кроме Дениса Зазыбы, положиться ему не на кого (потому как не знает людей, никогда не пробовал заглянуть к ним в душу). Он ни на минуту не расстается с мыслью о том, с чем придет к веремейковцам, с которыми не сблизился, не сдружился за годы своего хозяйствования. Как встретят они его? Так заканчивается еще одна линия романа, раскрытая серьезно, глубоко, талантливо, с присущей Чигринову интонационной неторопливостью, выдержанная в уверенном тоне.
Для Ивана Чигринова роман стал большим и важным событием в жизни, новой, плодотворной вехой во всем его творческом процессе. В нем он показал себя исследователем человеческих душ, писателем, сумевшим добиться психологической глубины и достоверности.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 4

Сямён Букчын

ТРЫВОГІ I НАДЗЕІ ПЕРАПЁЛЧЫНАЙ ПЕСНІ

Іван Чыгрынаў. «Плач перапёлкі». Раман. Выдавецтва «Мастацкая літаратура», Мінск, 1972 г.

Імкненне пісьменнікаў зноў і зноў зразумець вайну, асэнсаваць яе ў новых вымярэннях прадыктавана жыццём. I не толькі тымі пакутлівымі гадамі, што крывавай навальніцай прашумелі больш як чвэрць стагоддзя назад. Але – і сённяшнім днём, клопаты і надзеі, ды, урэшце, і праблемы якога ў значнай ступені ўсё яшчэ маюць самае непасрэднае судакрананне з мінулай вайною.
Не бачаныя датуль пакуты і страты, перамогі і набыткі ўздымалі нашага чалавека на новыя ступені свядомасці, самаахвярнасці, рыхтавалі глебу, на якой прарасло новае асэнсаванне чалавечага быцця на зямлі.
З героямі рамана Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі», сялянамі лясной вёскі Верамейкі, мы развітваемся ў тую пару, калі ў іх жыцці толькі надыходзіць паласа фізічных і маральных пакутаў, цяжкага роздуму, барацьбы… Ці не пра тое напамінае ў прытоенай вясковай начы голас перапёлкі? «Калі птушкі так плачуць са свайго гора, як жа тады павінны галасіць людзі, у якіх гора наогул бывае незраўнана больш, а цяпер дык і зусім цераз край?»…
У «Плачы перапёлкі» ахвяраў, па сутнасці, яшчэ няма. Як іх прадвесце – забіты незнаёмец, якога знайшлі за ваколіцай, у ельніку. Ворагу пакуль што яшчэ няма часу, ён лезе наперад, не зазіраючы глыбока ва ўсе куткі свайго тылу. I апынуўся ў гэтым тыле невялічкі лясны астравок – Верамейкі. Два месяцы ідзе вайна, а за гэты час на вясковую вуліцу яшчэ ні разу не ступіў нямецкі бот, хаця акупацыйныя ўлады ўжо дзейнічаюць. Праўда, за сем кіламетраў, у суседнім мястэчку Бабінавічах… Два месяцы. У звыклым штодзённым жыцці – час невялікі. Але ў жыцці верамейкаўцаў яны аказаліся вельмі ёмістымі, насычанымі не столькі знешнімі падзеямі, колькі перыпетыямі псіхалагічнымі.
Чыгрынаў ясна, не хаваючыся паказвае, што галоўны прадмет распачатага ім мастацкага даследавання – менавіта сялянская псіхалогія, паводзіны і жыццё сялян у гэтых, на першы погляд, дзіўных абставінах. У нетаропкасці і падрабязнасці карцін верамейкаўскага жыцця, у бясконцых размовах, дзе то гучыць затоеная трывога, то прарываецца салёны вясковы жарт, у знарок прыземленай штодзённасці быцця – ва ўсім адчуваецца нейкая няпэўнасць і нават часам разгубленасць пачатковай пары акупацыі. Ніхто ўголас не пытаецца: што рабіць, як быць, як жыць. Але рашаць даводзіцца кожнаму. Намеснік старшыні верамейкаўскага калгаса Дзяніс Зазыба, напрыклад, цвёрда ўпэўнены ў тым, што «хто з роднае зямлі ўцякае, той ворага не перамагае». Так адказаў ён старшыні Радзівону Чубару, які лічыў, што ворагу «трэба пакідаць адну спустошаную зямлю».
У Чубара яшчэ наперадзе лясныя вандраванні, нялёгкі роздум. Да яго яшчэ прыйдзе адзіна патрэбная яму ісціна. Але не лягчэй будзе і Зазыбу, які застаўся ў Верамейках. Калгас не распушчаны. Засталася калгасная маёмасць. На палетках асыпаецца жыта… I за ўсё гэта адказвае ён, Зазыба. Не толькі як намеснік старшыні калгаса, а перш за ўсё як камуніст, як чалавек, які разам са Шчорсам змагаўся ў грамадзянскую вайну і вярнуўся дадому з ордэнам.
Але галоўным для Зазыбы ўсё ж застануцца ўзаемаадносіны з аднавяскоўцамі. Сёй-той ужо намякае, што яму пры немцах будзе горш, чым іншым. Адкрыта гавораць пра канец Савецкай улады дэзерціры Раман Сёмачкін, а таксама Брава-Жыватоўскі, які з блаславення бабінавіцкага каменданта прызначаны паліцэйскім у Верамейках. Не адразу паказалі сваё сапраўднае аблічча гэтыя людзі. Хоць яшчэ з даваеннага часу цягнулася за імі, як і за добраахвотным «ад’ютантам» Брава-Жыватоўскага Мікітам Драніцам, аматарам страчыць даносы на людзей, тая «ўшчэрбнасць», якая прывяла на службу да немцаў.
Што мог супрацьпаставіць ім, агульнай няўпэўненасці і трывозе Зазыба? Сваю ўласную цвёрдасць? Мужнасці, вытрымкі Зазыбу не пазычаць. Нездарма ж яму перад адступленнем даверылі схаваць у Верамейках, а потым уладкаваць у мястэчку дзяўчыну-падпольшчыцу. У Зазыбы знайшоўся і саюзнік. Каб лепей зразумець яго, гэтага аднадумца, варта звярнуцца да той атмасферы вясковага жыцця, у якой, нягледзячы на няўпэўненасць у будучыні, на трывожнае чаканне, ні на секунду не знікала вера ў простыя і такія незаменныя чалавечыя высновы. Вера (хай не палічыць чытач гэта за красамоўства) у вышэйшы і добры сэнс жыцця, у неабходнасць яго працягу, у справядлівасць. Яна, гэтая вера, адчуваецца і за спаважнасцю сялянскіх разваг аб тым, прыйдзе ці не прыйдзе немец у Верамейкі, яна бачна і ў ярка і моцна выпісанай сцэне адведак у хаце парадзіхі салдаткі Сахвеі Меляшонкавай. З ёю мы сустракаемся на жытнёвым полі, якое даўно чакае жніва, – поле верамейкаўцы вырашылі падзяліць не па колькасці жыхароў, што засталіся ў хатах зараз, а па даваенных спісах – гэта значыць улічваючы і тых, хто знаходзіцца на фронце. Вядома ж, давялося верамейкаўцам сёе-тое і пераадолець у сабе. Жанчынам, хоць і сорамна было, не хацелася зносіць у стайню хамуты, сёдлы, якія раптам сталі «нічыйнымі». Чуліся і галасы супраць дзяльбы па даваенных спісах. Не дачакаўшыся гэтай дзяльбы, пачала жаць мнагадзетная Хадоська… Але гэта не ўзяло верх над галоўным – усё тым жа імкненнем да дабра і справядлівасці. Адчуваючы ўнутраную людскую еднасць, так і не асмеліліся выступіць, праявіць сваю варожасць Брава-Жыватоўскі і Сёмачкін. «Думаеш, я не ведаю, што цябе зачапіць нават цяпер нельга? – зласліва кінуў Зазыбу Брава-Жыватоўскі. – Ого, паспрабуй толькі, дык нажывеш сабе ворагаў, бадай, у кожнай верамейкаўскай хаце. Не толькі самога звядуць са свету, але і трэцяму калену не даруюць».
Характэрная ў сэнсе разумення ўзаемаадносін верамейкаўцаў тая размова, што адбылася паміж Зазыбам, які вязе ў мястэчка ўладкоўваць Марылю, і Парфёнам Вяршковым: «…здаецца, абменьваліся яны словамі толькі з адной мэтай – каб не маўчаць пры сустрэчы, – заўважае аўтар. – А ім – і Зазыбу, і Вяршкову – стрыножанай размовы, выходзіла, якраз хапала, каб зразумець адзін аднаго». За скупасцю сялянскіх рэплік – значнасць чалавечых кантактаў, сапраўдны давер. На даверы да людзей, да свайго Зазыбы (хай і праз хістанні і сумненні) нарадзілася рашэнне калгаснікаў у фактычна акупаванай немцамі мясцовасці «раздаць сялянам калгасную маёмасць… на захаванне, да прыходу Чырвонай Арміі».
Адну за другой малюе перад намі аўтар жывыя сцэны побыту, жыцця верамейкаўцаў, і мы паступова, але ясна пачынаем адчуваць, як у прыватнае і будзённае, на першы погляд, жыццё натуральна ўваходзіць гісторыя. «Я от думаю цяпера, дак неяк ажно дзіўна размешчана ета Беларуся наша, бытта гасподзь знарок яе паклаў так. Усе праз нас з вайной ходзяць, усе праз нас», – гаворыць Зазыбу стары Прыбыткоў. I тут жа дадае самае істотнае: «А зямля харошая, можа нават лепшая за той рай».
Адчуванне гістарычнай насычанасці часу – галоўная эмоцыя, на якой нараджаецца ўяўленне аб тых грамадскіх ідэалах, што арганічна ўласцівыя жыхарам Верамеек.
Але раман, як правіла, мяркуе пашырэнне, развіццё ці нейкае новае, узнятае на вышэйшую ступень усведамленне героем гэтых ідэалаў. Ролю такога героя, на маю думку, павінен быў выканаць у «Плачы перапёлкі» параўнаўча малады чалавек Радзівон Чубар, старшыня верамейкаўскага калгаса. Першая рэакцыя Чубара – пасля таго, як спыніліся зверху розныя ўказанні і абарвалася сувязь з раённым цэнтрам, – выйсці за лінію фронту і ўступіць у часці рэгулярнай арміі. Вандраванні Чубара па захопленай ворагам мясцовасці далі аўтару магчымасць намаляваць разнастайныя праўдзівыя і дакладныя карціны першых тыдняў адступлення: мужнасць савецкіх байцоў, якія трапілі ў акружэнне, насцярожанасць вёсак, трагедыю бежанцаў…
Чубар апынуўся ў сітуацыі досыць тыповай. Мы памятаем, што сотні людзей у пагранічных раёнах у першыя тыдні вайны сутыкнуліся з неабходнасцю браць на сябе вельмі адказныя рашэнні. Прыгадаем хаця б раман Барыса Палявога «Золата», героі якога – звычайныя людзі – з вялікімі цяжкасцямі, таксама блукаючы па варожым тыле, выратоўваюць дзяржаўныя каштоўнасці. I ў іх былі на гэтым шляху розныя сустрэчы, размовы і, канечне ж, роздум…
Чубар – чалавек свайго часу. Ён будаваў новае жыццё, аддаючы справе ўсяго сябе цалкам. У клапатлівай занятасці працоўных будняў не заўсёды выдавалася магчымасць збоку глянуць на сябе, прааналізаваць перажытае… Неабходнасць такога аналізу раптам наблізілася ў самы крытычны для героя момант, калі асабліва абвастрылася ў яго пачуццё радзімы. Мы адчуваем гэта і ў тонка выпісаных аўтарам малюнках беларускай прыроды, у паэтычнай навеле пра лася.
Душэўны боль абуджае думкі героя… Нам блізкія вытокі яго ўпэўненасці: «У гэтай вайне перамога будзе за намі, трэба верыць у тое, што гаварыў таварыш Сталін 3 ліпеня…» А побач з гэтай упэўненасцю – спроба асэнсаваць свой мінулы маральны і жыццёвы вопыт, бо «ўпершыню за сталае жыццё Чубар меў сабе магчымасць думаць пра тое, хто ён, адкуль прыйшоў у гэты свет і як жыў». Азіраючыся на ўласнае мінулае – сіроцтва, дзіцячую працоўную камуну, службу ў Чырвонай Арміі, сакратарства ў сельскім Савеце, – «Чубар найбольшую цяжкасць меў адказаць на першае пытанне – хто ён?» «Было такое ўражанне, – працягвае аўтар, – што сам ён наогул няздольны расказаць пра сябе да канца і што патрэбны нехта іншы, хто ведае яго і хто б сапраўды даў звесткі пра ўсё».
«Няздольнасць расказаць пра сябе» – гэта не ад слабасці героя. Тут ужо дзейнічае іншы вышэйшы – свой уласны. I тут I. Чыгрынаў збочыў з вядомай літаратурнай сцяжынкі, спрабуючы разам з героем зрабіць сацыяльна-псіхалагічныя абагульненні. Але, быццам збаяўшыся залішняй праматы, крыху адышоў назад: «Мозг у сваіх лятунках звычайна не ведае межаў, але Чубар не дазваляў яму завельмі адрывацца ад рэальнасці».
Так, зразумела, Чубару яшчэ цяжка. Ён робіць толькі першыя крокі, і аўтар не хоча падштурхоўваць героя. Але тая нітачка ўнутранай незадаволенасці, тая спроба асэнсавання Чубарам свайго «я» – як быць усё ж з гэтым? Можа, яна яшчэ наперадзе, тая самая кульмінацыя, пра якую гаварылася вышэй? Дарэчы, ці не занадта моцна сказана – кульмінацыя – у дачыненні да такога твора, як «Плач перапёлкі», самы лад якога патрабуе асцярожнасці ў выбары тэрміналагічных вызначэнняў? Але не будзем забывацца пра тое, што маецца на ўвазе кульмінацыя ўнутраная, псіхалагічная. Тым больш аўтар і сам ставіць перад героем праблемы нялёгкага маральнага парадку (напрыклад, у размове з ваенурачом).
Азіраючыся на вандроўніцкую «эпапею» Чубара, цяжка пазбавіцца ад незадаволенасці тым, што ўчынкі і рашэнні героя не вельмі звязаны з багатым кругам маральных пытанняў, які спрабуе акрэсліць пісьменнік. Уступаючы, калі можна так сказаць, у паласу непасрэднага дзеяння, Чубар робіцца нейкім аднамерным, непераканаўчым. Як бы згадзіўшыся на такую аднамернасць свайго героя, аўтар адпраўляе яго назад у Верамейкі адразу пасля размовы з сустрэтым у лесе палкавым камісарам, які хутка і без цяжкасцяў давёў Чубару, што яго месца не на фронце, а ў тыле ворага, дзе трэба арганізаваць партызанскую барацьбу. Ці толькі ў пошуках гэтага несумненна разумнага і правільнага слова блукаў па лесе і палявых дарогах Чубар? Што зразумеў ён сам за гэты час? Якія ісціны адкрылі яму ўласныя і чужыя пакуты?
Так, мы мелі права разлічваць на больш паглыбленае мастацкае адлюстраванне развіцця яго самасвядомасці, вышэйшай сілы яго душы. Словы, сказаныя Чубарам ваенурачу, чалавеку, якога вайна зламала, – «але ж думаць і вам таксама трэба. I не трэніраваць свой мозг у адным кірунку, а наогул думаць», – з поўным правам могуць быць адрасаваны і самому Чубару.
Вось дзе адгукнулася імкненне «не адрывацца ад рэальнасці», прасцей кажучы, не паглыбляцца, не завастраць… А само жыццё, як высветлілася, прымушае менавіта да гэтага. I нейкай механічнасцю ўчынкаў героя прыйшлося аўтару плаціць за зробленыя паслабленні ў аналізе маральнай сферы. Вось і вяртанне Чубара ў Верамейкі ўспрымаецца не зусім як уласнае, вынашанае рашэнне… Не пераканаў аўтар і ў маральным праве Чубара распарадзіцца жыццём ваенурача…
Тым не менш кніга I. Чыгрынава – несумненна прыкметная з’ява беларускай літаратуры апошняга часу. Разам з творамі В. Быкава, А. Адамовіча, А. Асіпенкі і іншых яна, без скідак, уваходзіць у эпапею, якая на розных этапах паказвае жыццё беларускага народа ў гады вайны. Яе пачатковы перыяд, у асаблівасці той час, што адлюстроўвае «Плач перапёлкі», – найменш даследаваны ў літаратуры. Тут I. Чыгрынаў ідзе адзін з першых.
«Плач перапёлкі» – новае, вышэйшае па якасці сведчанне аб I. Чыгрынаву як аб назіральным і ўдумлівым пісьменніку-псіхолагу, які валодае багатай і своеасаблівай моўнай палітрай. Плённая і аўтарская пазіцыя ў пазнанні чалавека, у аналізе народнага жыцця. I тут перш за ўсё бачацца нам вытокі новых паўнакроўных твораў пісьменніка

Мікола Гіль

РАМАН ПРА ЛЕТА СОРАК ПЕРШАГА

І. Чыгрынаў. Плач перапёлкі. «Мастацкая літаратура», 1972

Доўгі час Іван Чыгрынаў працаваў у жанры апавядання. Паяўленне з-пад пяра празаіка ў канцы 1970 года рамана «Плач перапёлкі» (часопіс «Маладосць», №№ 10–12) сяму-таму падалося, пэўна, нечаканасцю. Аднак для дасведчанага чытача ніякай нечаканасці ў тым, думаецца, не было.
Прыгадаем ягоныя апавяданні, сабраныя ў кніжках «Птушкі ляцяць на волю» (1965) і «Самы шчаслівы чалавек» (1967). Сярод іх мы не знойдзем, бадай, твораў, якія трымаліся б толькі на настроі. Наадварот, яго апавяданні сюжэтна арганізаваныя і вытрыманыя ў эпічным, апавядальным ключы. Скажам больш: многія з іх з поспехам можна было б назваць кароткімі аповесцямі – па значнасці і шырыні ахопу падзей, па глыбіні псіхалагічных распрацовак чалавечых характараў, пададзеных у развіцці, у станаўленні.
Сапраўды, сюжэты апавяданняў «Самы шчаслівы чалавек», «У горад», «На пыльнай дарозе», «Усціння», «У баку ад дарогі» і многіх іншых пад рукою другога пісьменніка маглі б лёгка разгарнуцца ў шырокія мастацкія палотны.
Хоць, магчыма, гэтыя мае разважанні не пазбаўлены суб’ектывізму.
I яшчэ адно, можа таксама суб’ектыўнае, меркаванне. Чыгрынаўскія апавяданні амаль ніколі не заканчваліся на «апошняй кропцы», яны пакідалі прастор для роздуму, для чытацкіх разважанняў і здагадак. Пісьменнік разумее: у межах жанру апавядання ўсё роўна ўсяго не скажаш – і як бы прадбачыць, што з цягам часу будзе ў яго патрэба сказаць пра ўсё тое шырэй, больш важка і аб’ёмна.
Кажам усё гэта, маючы на ўвазе перш за ўсё чыгрынаўскія апавяданні пра вайну.
У часе вайны будучаму пісьменніку было няшмат гадоў: пачалася яна на сёмым леце ягонага жыцця, а скончылася недзе на адзінаццатым. Але, мусіць, праўду кажуць, што дзіцячая памяць найбольш учэпістая і ўражлівая: запас «ваенных» назіранняў і ўражанняў празаіка даволі багаты і разнастайны.
Прыгадаем змест некаторых яго твораў пра той час. У адных апавяданнях гаворка ідзе пра цяжкія, з акружэннямі і адступленнямі, баі ў пачатку вайны, у другіх у цэнтры ўвагі партызанскія будні, трэція прысвечаны паказу жыцця аднавяскоўцаў у розныя перыяды ваеннага ліхалецця. Апавяданні гэтыя вылучаліся сур’ёзнасцю задум, дакладнасцю сацыяльных і псіхалагічных характарыстык персанажаў.
Урэшце, прыгадаем ягонае апавяданне «Ішоў на вайну чалавек…» – адно з лепшых у аўтара.
Ці не перакідваецца ад гэтых апавяданняў масток да «Плачу перапёлкі», ці не яны былі подступамі да гэтага першага буйнага твора пісьменніка?
I вось – раман.
«Ноч была з расой, ажно халодная, як у самую восень. Але ціша стаяла нязвычная – у наваколлі больш не чулася таго грукату і гулу матораў, што прынесла ў забесяддзе вайна.
Астаткі 55-й дывізіі, якая ўваходзіла тады ў 13-ю армію, што абаранялася на Сажы паміж Прапойскам і Крычавам, без баёў пераправіліся цераз Бесядзь, невялікую раку на паўднёвым усходзе Беларусі, адступілі на Стругаўскую Буду. У тым баку падрыхтаваны быў новы абараняльны рубеж: ажно ці не месяц бабы і хлопцы дапрызыўнага ўзросту ездзілі з Верамеек капаць акопы і супрацьтанкавы роў… Адтуль калгаснікі звычайна вярталіся ў Верамейкі праз тыдзень – змена за зменай, – і бабы хваліліся, што калі на Сажы нашы і не затрымаюць немца, то ўжо далёка за Іпуць – гэта значыць, за другі вялікі прыток Сажа – ён, няйначай, не пройдзе: там столькі наварочана аднае зямлі ды бярвення ў пясок панакладзена, што нават чорт сабе нагу пакалечыць. Але пакуль баі ішлі на Сажы, была надзея – а раптам немца сапраўды далей не пусцяць, і Верамейкі ўратуюцца ад бяды. Гаварылі таксама, што і ў тую вайну – першую імперыялістычную – германец тут да Бесядзі не дайшоў. Але ў канцы ліпеня выбраліся ў бежанцы абозам бабінавіцкія яўрэі. А яшчэ праз тыдзень верамейкаўцы ўбачылі, як два трактары на гусенічным хаду павезлі па пясчаным бальшаку з Белае Гліны велізарную гармату: паасобку – ствол і лафет. Дальнабойная, – ківалі галовамі мужыкі, а раз дальнабойную цягнуць з фронту, значыць, адступаюць. Людзі неяк адразу прыціхлі, пачалі закопваць у зямлю скарб, падалей ад чужога вока. У пачатку жніўня старшыня калгаса Радзівон Чубар сабраў апошні агульны сход».
Гэта – пачатак рамана, яго першая (з некаторымі скарачэннямі) старонка. Ужо яна шмат аб чым нам гаворыць. Паглядзіце, як шырока «замахваецца» пісьменнік (у часе, у прасторы, у падзеях), які спаважна-спакойны пачатак эпічнай плыні апавядання (гэтая інтанацыя вытрымана амаль да канца), якая дакладнасць і адчувальнасць адзнак часу і месца! За гэтымі першымі радкамі твора – абяцанне чагосьці важнага, значнага, істотнага.
Першую старонку рамана мы прывялі тут і для таго, каб адзначыць яшчэ адну цікавую і, пэўна, вартую ўвагі акалічнасць. Памятаеце: «…ажно ці не месяц бабы і хлопцы дапрызыўнага ўзросту ездзілі з Верамеек капаць акопы і супрацьтанкавы роў…»? Так, немцы прыйшлі ў Верамейкі не ў першыя дні і тыдні вайны, а – амаль праз два месяцы. («Канчаўся ўсяго толькі другі месяц вайны…» – апошняя, заключная фраза рамана.) Вось гэтаму часу – двум месяцам пачатку вайны – пісьменнік і прысвяціў свой твор.
Ліпень і жнівень сорак першага… Сталася так, што гэты перыяд вайны не знайшоў належнага адлюстравання ў беларускай літаратуры. Увагу пісьменнікаў часцей прыцягваў больш позні час – час падполля і разгорнутага партызанскага руху, час подзвігаў і гераізму, час пакут і ахвяр. Падзеі ж першых дзён вайны неяк імі абміналіся альбо падаваліся эскізна, абегла, як перадгісторыя асноўных сюжэтных калізій. У гэтым сэнсе «Плач перапёлкі» – своеасаблівае выключэнне: раман цалкам прысвечаны менавіта гэтаму перыяду вайны. Мажліва, не апошнюю ролю адыграў тут чыста біяграфічны фактар: Іван Чыгрынаў нарадзіўся і вырас там, у самым паўднёва-ўсходнім куточку Беларусі, у забесяддзі, акупаваць якое гітлераўскія заваёўнікі змаглі толькі пад канец другога месяца вайны. Многія старонкі рамана, несумненна, народжаны ўражаннямі асабіста ўбачанага, зведанага, перажытага.
Вёску Верамейкі, дзе адбываюцца падзеі твора і ў якой жывуць яго галоўныя героі, франтавыя баталіі абмінулі. Тым не менш раман гэты – пра вайну, пра цяжкую вайну, у якой наш народ здабыў слаўную перамогу над змрочнымі сіламі фашызму.
Але гэта не хроніка, не дакументальны летапіс тых цяжкіх дзён і тыдняў сорак першага. I. Чыгрынаў стварае мастацкі вобраз часу, паказвае яго праз лёсы і ўзаемаадносіны людзей.
Галоўную сваю ўвагу празаік засяроджвае на высвятленні вытокаў нашай перамогі над фашызмам, тых маральных і грамадзянскіх прынцыпаў, якія давалі сілу і цвёрдасць савецкім людзям. Пафас рамана – у сцвярджэнні высокіх духоўных якасцей нашага народу. I хоць гаворка ідзе пра самы цяжкі перыяд вайны, твор гучыць аптымістычна, жыццесцвярджальна, яго персанажы жывуць і дзейнічаюць з цвёрдай упэўненасцю ў перамозе Чырвонай Арміі, нашага сацыялістычнага ладу.
У цэнтры рамана – старшыня верамейкаўскага калгаса Радзівон Чубар і ягоны намеснік Дзяніс Зазыба. Іх характары, чалавечыя і грамадзянскія пазіцыі акрэсліваюцца ўжо ў самым пачатку твора. Вось іх першая сустрэча пасля таго, як Зазыба вярнуўся ў Верамейкі з Хатыніч, куды ганяў – далей на усход, каб не дастаўся ворагу, – статак калгасных кароў.
Чубар – яшчэ са звычнай для яго катэгарычнасцю, якая не церпіць пярэчанняў, – гаворыць: «А тая маёмасць, якую нельга вывезці, павінна безумоўна знішчацца. Знішчацца, разумееш? Каб не пакінуць ворагу. Адну спустошаную зямлю трэба пакідаць. Адну спустошаную зямлю!
– А людзей? – хмура спытаў Зазыба.
– Што людзей?
– А тое, што людзі ж застаюцца на етай зямлі. Ім жа есць патрэбна нешта будзе?
– А хто іх прымушае заставацца? Той, хто па-сапраўднаму любіў Савецкую уладу, не будзе сядзець. Той ужо даўно зняўся з месца і паехаў».
Зазыба куды глыбей бачыць і разумее падзеі. Ён думае і пра сённяшні,  і пра заўтрашні дзень. На гэтыя разважанні Чубара ён адказвае: «Хто з роднае зямлі ўцякае, той ворага не перамагае». Зазыба нарадзіўся і вырас тут, у гэтай забесядскай вёсцы, ад маладосці да сівых валасоў дзяліў з людзьмі гора і радасць. Яму, былому будзёнаўцу, асабліва дарагое ўсё тое, што ён з людзьмі ці людзі з ім зрабілі на гэтай зямлі. Хіба ж ён не ведае сваіх людзей – таго ж старога Кузьмы Прыбыткова, Парфёна Вяршкова, Сідара Раўнягіна ці Ганны Карпілавай? Не, людзі вераць яму, а ён – людзям. Кінуць родную зямлю не штука, а што далей? Карысць на­роду і тут можна прынесці, заняць сваё месца ў барацьбе з ворагам і тут можна – толькі трэба быць з галавой. Зазыба астаецца у Верамейках.
З сялянскай разважлівасцю, без мітуслівасці робіць ён тое, што падказваюць яму сэрца і сумленне: без ваганняў бярэцца ўладкаваць у Бабінавічах, якія ўжо заняты акупантамі, франтавую разведчыцу – дзяўчыну Марылю, неўпрыкмет, з мужчынскай нешматслоўнасцю падтрымлівае і згуртоўвае надзейных людзей, выводзіць на поле калгаснікаў дзяліць «на душы» (спісы даваенныя) нязжатую збажыну…
Іншы чалавек – Чубар. Па-першае, у Верамейках ён старшыняваў не вельмі доўга (да яго за старшыню быў Зазыба), не паспеў прырасці ду­шою ні да мясціны, ні да тутэйшых людзей. Ледзь дачакаўся вяртання Зазыбы, а тады кінуў-рынуў усё, «падаўся па бальшаку на Белую Гліну».
Не, старшыня калгаса не здраднік і не дэзерцір, ён проста не здолеў сарыентавацца ў новых абставінах, знайсці новыя формы і кірунак паводзін. Але чым больш блукае Радзівон Чубар па прыфрантавой паласе ў пошуках зборнага пункта, тым больш паяўляецца ў ім упэўненасці. Вяртаючыся ў Верамейкі, ён ужо зусім цвёрда ступае па роднай зямлі. Ён ідзе ляснымі сцяжынамі ў забесяддзе з яснасцю ў галаве: фашыстаў можна біць не толькі ў арміі і ў апалчэнні, але і ў партызанах.
Раман густа населены людзьмі розных лёсаў і грамадскай значнасці, розных характараў і схільнасцей. Але ўсе яны (нават эпізадычныя персанажы, такія, як, напрыклад, шыраеўская ўдава пры жывым мужыку Палага Шунякова ці бабінавіцкі яўрэй Сыркін) выпісаны каларытна.
Пра кожнага верамейкаўца ў аўтара ёсць што расказаць. Былы «культурны гаспадар» Сідар Раўнягін і стары пільшчык, у маладосці дужы і нязломны Кузьма Прыбыткоў, задзірлівы Іван Падзерын і нюхлівы Сілка Хрупчык, разважлівы Парфён Вяршкоў і гаваркі, настырлівы стары Ціток, балбатун і прыхлябайла Мікіта Драніца і шматдзетная баба Гаўрыліха, вясёлая, языкатая Ганна Карпілава і ціхманая, добрая душою Сахвея Меляшонкава – іх не зблытаеш, кожны паўстае са старонак кнігі ў сваёй адметнай, жывой і запамінальнай, чалавечай індывідуальнасці.
Кузьма Прыбыткоў – чалавек, які ведае сабе цану, жыве сваім, непазычаным розумам. Умудроны ўласным вопытам і вопытам роднай зямлі, ён, не зважаючы на сваю цяперашнюю нямогласць, адчувае сябе ўпэўнена. Кузьма Прыбыткоў гаворыць Зазыбу (а мо не столькі Зазыбу, як самому сабе): «Германія, яна не тое, што мы, – мале-е-енькая!.. Ёй з намі, як па-разумнаму, дак і брацца не варта б. Ета дзе той Хабараўск, а за ім таксама зямля. Я нават дзіўлюся, як ён саўсім пасмеліўся напасць. Ета ж калі палічыць, дак іхні адзін на нашых трох ці чатырох…»
А вось Мікіта Драніца. То раней быў пры Чубару нібы ардынарцам, а зараз – пры Брава-Жыватоўскім, першым верамейкаўскім паліцэйскім. От не можа чалавек, каб не дагаджаць каму, каб не быць на паслугах у мацнейшага. Але не за так, не бескарысліва – каб і яму, Мікіту Драніцу, што-кольвек перападала. Вобраз і камічны (з ягоным заўсёдным «як тэй таго» і «веданнем» нямецкай мовы) і злавесны. Бо не такі ўжо бяскрыўдны гэты нікчэмны паўзун: можа, можа напаскудзіць людзям (як паскудзіў і да гэтага) Мікіта Драніца, асабліва калі распяражуцца брава-жыватоўскія ды сёмачкіны.
Кожны персанаж рамана жыве і дзейнічае ў згодзе са сваім характарам. Верамейкаўцаў абляцела вестка: вакол – у Бабінавічах, Крутагор’і – акупанты, неўзабаве яны будуць і ў Верамейках. Калгаснікі на чале з Зазыбам і іншымі праўленцамі без мітусні і панікі дбаюць аб хлебе, што стаіць у полі, аб тым, каб падзяліць гэты хлеб між людзьмі.
Аўтар паказвае нікчэмную душу адшчапенцаў. Іх мала, але яны былі. Дэзерціры Брава-Жыватоўскі, Сёмачкін, іхнія прыліпалы Драніца і Хрупчык. Брава-Жыватоўскі паспеў ужо збегаць у Бабінавічы і атрымаць нарукаўнік паліцэйскага, ён і яго сабутэльнікі пахаджаюць па Верамейках ужо ледзь не гаспадарамі, але на большае пакуль што не адважваюцца: немцаў усё няма, ды, ліха на яго, ці мала што яшчэ можа быць…
I тут некалькі слоў варта сказаць пра верамейкаўскіх дэзерціраў. Брава-Жыватоўскі і Раман Сёмачкін, перачакаўшы на гарышчах, пакуль праз вёску прайшлі апошнія заслоны чырвонаармейцаў, вылезлі на белы свет паслугачамі «новых гаспадароў». Сапраўднага нутра Брава-Жыватоўскага, былога махноўца, не ведала нават жонка, але затое ведае чытач. Шлях да здрады Рамана Сёмачкіна вытлумачваецца можа і не так пераканаўча. А Рахім, які прыплёўся ў Верамейкі разам з Раманам? Якое яго сацыяльнае аблічча, адкуль выпаўз гэты чалавек-пачвара (памятаеце ноч, праведзеную ім у хаце Ганны?), астаецца невядома. Зрэшты, усім тром вобразам дэзерціраў у сэнсе выяўлення іх сутнасці ў рамане нечага нестае. I таму, пэўна, меў рацыю Ч. Гусейнаў, калі, аглядаючы ў «Правде» прозу часопіса «Дружба народов» (дзе ў перакладзе на рускую мову друкаваўся «Плач перапёлкі»), пісаў: «Аднак ёсць, на жаль, у творы сітуацыі, характары, якія патрабавалі больш тонкага і чуйнага адлюстравання. Яўна не ўдаўся таленавітаму аўтару, напрыклад, вобраз дэзерціра, што вырашаны ў пазачасавым ключы, у адрыве ад сапраўдных адносін той эпохі…»
Падзей – як для рамана – у кнізе няшмат, але кожная з іх сюжэтна і кампазіцыйна абгрунтавана і нясе значную ідэйна-мастацкую нагрузку. У Верамейкі на танкетцы прыязджаюць чырвонаармейцы з надзеяй расстарацца бензіну, будзяць Зазыбу, кладаўшчыцу Ганну. Бензіну ў вёсцы не аказалася. Чырвонаармейцы коньмі адцягваюць танкетку за вёску, абліваюць газай – каб не дасталася ворагу. Кароткі эпізод, але за ім, зноў жа, і час і людзі. Усё напісана ашчадна і разам з тым змястоўна. Колькі тае гаворкі было ў Зазыбы і Вяршкова з лейтэнантам, са стомленымі чырвонаармейцамі, але як хораша раскрываюцца у ёй характары і тых і другіх!
Мы бачым, як жылі верамейкаўцы ў тыя трывожныя дні і ночы. Ідуць жорсткія баі з ворагам. А тут як быццам яшчэ ўсё па-ранейшаму: і калгас не распушчаны, і праўленцы да позняй начы засядаюць, і цішыня неверагодная навокал. Але ў душах людзей ідзе вялікая работа. Усё больш цягнуцца адзін да аднаго верамейкаўцы, думаюць, што ім рабіць далей.
Мы ўжо нагадалі апошні сказ рамана – «Канчаўся ўсяго толькі другі месяц вайны…» А мы ж ведаем, што вайна тая расцягнецца на чатыры гады (у тым ліку і для верамейкаўцаў), і верым, што і Зазыба, і Чубар, і Парфён Вяршкоў, і стары Кузьма Прыбыткоў, і Ганна Карпілава будуць усе гэтыя гады ўсяляк шкодзіць і помсціць ворагу, бараніць сваю ўладу і сваё шчасце. У гэтым сэнсе твор нясе ў сабе вялікі патрыятычна-выхаваўчы зарад.
Па згаданых вышэй цытатах чытач, пэўна, ужо заўважыў, што пісьменнік шчодра карыстаецца – для стварэння і абмалёўкі вобразаў і характараў верамейкаўцаў – жывым народным словам. У большасці выпадкаў моўная стыхія магілёўскага забесяддзя ўводзіцца ў тканіну твора дарэчы, і ўсе гэтыя «дак», «ета», «цяпера» ў мове персанажаў успрымаюцца як мастацкая заканамернасць і неабходнасць. Бадай, толькі ў мове дыялектызмы можна было б апусціць.
Ды, урэшце, гэта не так істотна. Куды больш парадавала тое, што Іван Чыгрынаў сваім першым буйным творам сцвердзіў сябе сталым майстрам слова, чуйным да яго смаку і водару, майстрам, якому падуладны і дыялог (як чытач паспеў пераканацца, ён у пісьменніка жывы, нязмушаны, нібы экспромтны), і разгорнутыя пейзажныя і бытавыя апісанні, і публіцыстычныя адступленні.
Хочацца адзначыць і знешнежанравую асаблівасць першай буйнай рэчы празаіка. Сюжэтна-падзейны рад разгортваецца ў добрай раманічнай строгасці і ў адпаведнасці з жыццёвай верагоднасцю, кампазіцыя кнігі стройная – ажно ці не занадта: лініі Чубара і Зазыбы папераменна змяняюць адна адну, нідзе не скрыжоўваючыся непасрэдна.
У заключэнне вось пра што.
У навагодняй анкеце, змешчанай у штотыднёвіку «Літаратура і мастацтва», Іван Чыгрынаў пісаў: «У літаратурнай крытыцы, а больш у прыватных гаворках – вядома, шчырых і няшчырых – мне было нямала сказана, што «Плач перапёлкі» пакідае ўражанне незавершанасці». У адказ на гэтыя папрокі пісьменнік тлумачыў: «…як я сам разумею, то раман завершаны ў такой ступені, у якой ступені завершанасці ў жніўні сорак першага года былі трагічныя падзеі, пра якія ў ім апавядаецца. Тую задачу, якую ставіў перад сабой у рамане «Плач перапёлкі», я выканаў (добра ці блага) цалкам: адлюстраваў падзеі – у вёсцы і за вёскай у пачатку вайны, вывеў герояў на так званыя зыходныя рубяжы, даў кожнаму «сваё заданне», бо якраз вось гэта – выйсці на зыходны рубеж, мець пэўнае заданне – і было, можа, самым галоўным у тыя дні для некаторай (і немалой) часткі людзей. Усё ж іншае, што асталося за рамкамі рамана «Плач перапёлкі», належыць адлюстраваць у другіх творах».
Усё гэта, вядома, слушна і правільна. Тым больш, што ніхто, думаецца, выказваючы аўтару падобныя заўвагі, не ганьбіў рамана, не прыменшваў яго значнасці, яго мастацкай і ідэйнай вартасці. Гаворка, відаць, ішла аб тым, што «Плач перапёлкі» пакідае ўражанне пачатку, першай кнігі вялікага твора, задуманага аўтарам. Хочацца думаць, што так яно і ёсць на самай справе. У нейкай ступені гэтае наша чытацкае спадзяванне пацвярджае і апублікаваны ў газеце «Літаратура і мастацтва» раздзел з новага рамана Івана Чыгрынава: раздзел гэты ўспрымаецца як працяг «Плачу перапёлкі».
Таму хочацца сказаць: да хуткай сустрэчы з ім, новым раманам Івана Чыгрынава!

П.К. Дзюбайла

ПРАБЛЕМЫ СТЫЛЮ У БЕЛАРУСКАЙ СУЧАСНАЙ ПРОЗЕ. РЭАЛІСТЫЧНА-АНАЛІТЫЧНЫ НАПРАМАК

(фрагмент артыкула)

Вельмі значныя змены ў стылі ў сувязі са зваротам да раманнай формы наглядаюцца ў І. Чыгранава, які прыйшоў у літаратуру ў пачатку 60-х гадоў як празаік з ярка выражанай суб’ектыўнасцю, эмацыянальнасцю апавядання. Здавалася, што далейшае развіццё і станаўленне яго стылю будзе ісці ў кірунку лірызацыі, збліжэння з агульнай плынню «лірычнай прозы». Аднак раман «Плач перапёлкі» (1970) засведчыў, што пісьменнік звярнуўся да багатых эпічных традыцый беларускай сацыяльна-бытавой прозы.
У асноўным плённа наследуючы гэтыя традыцыі, І. Чыгрынаў, вядома, у сваім першым шырокім эпічным творы не пазбегнуў і некаторых істотных недахопаў, якія, хоць гэта і парадаксальна, звязаны з добрымі імкненнямі да заглыбленага, поўнага, шматграннага адлюстравання жыцця першага ваеннага года на акупіраванай фашысцкімі захопнікамі беларускай зямлі.
Галоўнай ідэйна-мастацкай задачай для Чыгрынава стала выяўленне трываласці ідэйна-маральных устояў савецкіх людзей, веры народа ў перамогу, яго няскоранасці перад захопнікамі. У той час, калі нашы войскі адступілі, а па дарогах ішлі на ўсход нямецкія часці, калі ўжо ў вёсках пахаджвалі «ахоўнікі парадку», фашысцкія найміты-паліцэйскія, жыхары вёскі Верамейкі па-ранейшаму лічаць сваёй уладай толькі абранае па савецкіх законах праўленне калгаса. Не абудзіліся цёмныя спрадвечныя ўласніцкія інстынкты, прага захапіць калгаснае дабро, зямлю. Трывалым аказалася тое, што прынёс Вялікі Кастрычнік, што было выхавана ў чалавеку за гады Савецкай улады (пачуцці савецкага патрыятызму, уласнай чалавечай годнасці, калектывізму). Толькі некалькі адшчапенцаў, людзей, якія і да вайны былі ворагамі Савецкай улады або не мелі нічога святога ў душы, напрыклад, Брава-Жыватоўскі, Мікіта Драніца, пайшлі на службу да захопнікаў, хацелі пагрэць рукі ля калгаснага дабра. Але і яны баяцца грамады, баяцца калектыўнага асуджэння і нянавісці, вымушаны лічыцца з думкай праўлення, намесніка старшыні Зазыбы.
У гэтых адносінах выключна вялікае ідэйнае значэнне набываюць у рамане масавыя сцэны – пасяджэнне праўлення калгаса, якое прыняло рашэнне «раздаць сялянам калгасную маёмасць… на захаванне, да прыходу Чырвонай Арміі», або дзяльба на кожную сям’ю калгаснай збажыны.
Іменна такі, эпічны падыход да адлюстравання падзей першага года вайны, выяўлення глыбінных асноў народнага жыцця абумовіў зварот Чыгрынава да жанру рамана, да сацыяльна-бытавой прозы.
Справядліва бачачы ў жанры рамана форму, найбольш прыдатную для спакойнага, скрупулёзнага, усебаковага паказу жыцця, пісьменнік звяртаецца да выпрабаваных у літаратуры прыёмаў – шырокіх эпічных апісанняў, перадгісторый, біяграфій герояў, малюнкаў прыроды. У рамане ёсць нават такія ўстаўкі, у якіх даецца, так сказаць, гісторыя шырокім планам, гаворыцца аб падзеях значнага маштабу, справах цэлай арміі, фронту і г. д. Так аўтар імкнецца суаднесці мікрасвет з макрасветам, справы сваіх герояў з ходам гістарычных падзей, ходам Вялікай Айчыннай вайны. Іншая справа, наколькі ўсё гэта патрэбна ў тым або іншым месцы рамана, наколькі яно арганічна звязана з усёй стылявой плынню твора, наколькі развіта ў пісьменніка пачуццё мастацкай меры і мэтазгоднасці, якое так часта здраджвае, асабліва маладым празаікам, якія бяруцца за вялікія шматпланавыя эпічныя творы.
І. Чыгрынаву здаецца асабліва важным, каб не толькі героі (Зазыба, Чубар і г. д.) мелі сваю перадгісторыю, біяграфію, а і вёска Верамейкі, у якой яны жылі і працавалі да вайны. І не толькі вёска, а таксама і некаторыя сядзібы, двары. Вось сядзіба Зазыбы: «Зазыбава хата стаяла ў невялікім завулку, які не меў сабе назвы, і была там крайняя. Сядзіба кідалася ў вочы яшчэ ад самае вуліцы прасторнай, на дванаццаць вянкоў з падрубам хатай; двор быў абнесены тынам, а шаляваныя вароты віселі паміж пашарэлых дубовых шулаў. Тынам двор выходзіў на пустку, дзе раслі дзяды і глухая крапіва, а далей, паміж пусткаю і калгасным полем, быў глыбокі роў, які губляўся ў сівым палыне і шырэў паступова, пакуль дасягаў лесу, затым наогул нібы распасціраўся, утвараючы лагвіну, парослую па краях балотным перцам, а пасярэдзіне – блакітна-ружовым букашнікам, паўзучай канюшынай і лілова-чырвонымі лугавымі васількамі. У пачатку гэтага рова было глінішча, там брала гліну для тынкоўкі і на печы ўся вёска, таму амаль заўсёды ўлетку дарога пад вокнамі ў завулку была як пафарбаваная. Затое зімою каля Зазыбавай хаты ўсё замятала, і па завулку нельга было праехаць нават на санях. Вокны Зазыбавай хаты глядзелі на два бакі – адны выходзілі на паўднёвы захад, акурат на вёску, а другія – на двор, адкуль відаць было праз тын поле з бальшаком, абсаджаным бярозамі (некалі саджалі іх уздоўж шляху, кожны насупраць свайго надзелу), і лес, амаль заўсёды – і ўлетку і зімой атулены смугой».
Заслугоўваюць высокай ацэнкі здольнасці І. Чыгрынава пластычна, зрокава адчувальна апісваць абставіны жыцця, быт герояў, даваць маляўнічыя пейзажы. Вось адно з апісанняў прыроды: «Сёння сонца прадзіралася скрозь туман, як спрасонку. Туман нечага доўга засціў і зямлю і неба на ўсходзе, але нарэшце зварухнуўся, прыўзняўся над зямлёй, і тады сонечныя промні пасерабрылі расу, што ляжала на ўсім – ад пагорка да вёскі. Здавалася, сонца будзе вісець скрозь увесь дзень. Але неўзабаве яно памутнела раптам, хоць зрабілася яшчэ больш чырвонае і нібыта наважылася перагарэць».
Такая скрупулёзная засяроджанасць, павага да рэальных фактаў, жыццёвых дэталей, дакладнасць фарбаў характэрны не толькі для стылю І. Чыгрынава, а і для іншых празаікаў сярэдняга пакалення, напрыклад І. Пташнікава, У. Дамашэвіча, В. Адамчыка і інш. На іх вельмі моцны ўплыў аказала традыцыя К. Чорнага. Яны таксама імкнуцца ісці ад канкрэтна-прадметнага, «рэчыўнага» да сацыяльных абагульненняў. К. Чорны часта звяртаўся да прыёмаў дэталізацыі, да канкрэтызацыі падзей у часе і месцы. Многія яго творы або раздзелы твораў пачынаюцца з абазначэння часу і месца дзеяння, з канкрэтных геаграфічных назваў («Там, дзе паблізу чутны ў людской гаворцы гарады Нясвіж і Слуцк, незадоўга да першай імперыялістычнай вайны пачаў бяднець у сваім маёнтку пан Гальвас» і г. д.). Такі ж падыход да жыццёвага матэрыялу можна наглядаць у І. Пташнікава, І. Чыгрынава і інш.
І ўсё ж нельга не сказаць, што ў рамане І. Чыгрынава шмат «празмернасцей». Пісьменнік часам забываецца пра псіхалогію ўспрымання, не звяртае ўвагі на тое, як будзе ўспрымацца яго твор чытачом, які ўпершыню будзе знаёміцца з геаграфіяй, абставінамі, самімі героямі. Ці можа зафіксаваць чалавечая памяць адны толькі геаграфічныя сапраўдныя і выдуманыя назвы ўжо на першых дзвюх старонках рамана, калі яны каскадам абрынуцца на чытача (Сож, Бесядзь, Іпуць, Прапойск, Крычаў, Крутагор’е, Хатынічы, Карачоў, Гутка, Стругаўская Буда, Верамейкі, Латокі, Бабінавічы, Белая Гліна, Мамонаўка, Кулігаеўка). І тут жа яшчэ называецца і ўводзіцца ў апавяданне каля дзесятка персанажаў.
Безумоўна, даючы канкрэтныя геаграфічныя назвы, нумары вайсковых часцей і злучэнняў, пісьменнік імкнецца стварыць трывалую мастацкую ілюзію верагоднасці, дакументальнасці таго, аб чым ён апавядае. Але і ў адносінах да такога, здавалася б, «свабоднага» жанру, як раман, дзейнічае закон лаканізму, які мае на ўвазе выхаванае пачуццё мастацкай меры. Адна справа, калі даюцца перадгісторыі галоўных герояў (старшыня калгаса Чубар, яго намеснік Зазыба), зусім іншае – шырокія перадгісторыі другарадных персанажаў, мэтазгоднасць якіх у кожным канкрэтным выпадку можна ставіць пад сумненне. Апрача перадгісторый, пісьменнік часта расказвае аб смешных выпадках з жыцця герояў, аб паходжанні іх мянушак, хоць далёка не заўсёды гэта служыць больш глыбокаму раскрыццю іх характараў. Часцей ж падобны матэрыял уводзіцца проста так, для ажыўлення апавядання, як і некаторыя грубыя натуралістычныя сцэны з «юрлівымі» жанчынамі. Сустракаюцца ў творы расцягнутыя дыялогі, якія не нясуць значнай інфармацыі, слаба ўплываюць на раскрыццё характараў. Шчодра выкарыстоўваючы багатыя скарбы ўсходнебеларускай народнай мовы, пісьменнік часам злоўжывае дыялектызмамі (коўраты, валатоўка, тырса, запіраць сенажаць і г. д.).
Наогул «Плач перапёлкі» ўспрымаецца толькі як першая, экспазіцыйная частка або кніга вялікага эпічнага палатна.
Відаць, І. Чыгрынаў будзе працягваць раман, ствараць дылогію ці трылогію. Можа, многае з таго, што здаецца ў першай кнізе рамана лішнім, непатрэбным, знойдзе сваё апраўданне і мэтазгоднасць у сувязі з далейшым разгортваннем апавядання ў наступных кнігах.
І ўсё ж пошукі І. Чыгрынава ў галіне сацыяльна-бытавога, рэалістычна-аналітычнага стылю трэба прызнаць у асноўным паспяховымі. Творчая праца над першым буйным творам выводзіць празаіка да стылявой шматграннасці і разнастайнасці.
Разгляд твораў І. Навуменкі і І. Чыгрынава пераканальна пацвярджае тую думку, што кожны твор вырастае на аснове агульных літаратурных заканамернасцей, законаў жанру, на аснове традыцый, і разам з тым ён вырастае ў барацьбе супраць іх, адстойваючы сваё права на арыгінальнасць і непаўторнасць. Падпаўшы пад уплыў эпічных традыцый жанру рамана, І. Навуменка і І. Чыгрынаў захавалі шмат у чым свае асабістыя стылявыя сімпатыі і антыпатыі, хоць іх стылявыя дамінанты тут выявіліся не так выразна і адкрыта.

Г. Егоренкова

НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ОДНОГО МЕСЯЦА

Пожалуй, первое, что привлекает внимание в романе Ивана Чигринова «Плач перепелки», можно определить как точность хронологических границ. От начала августа 1941 года и до исхода шестидесятого дня войны – таков временной отрезок действия в романе. Историческая конкретность времени подчеркивается и скрупулезной географической точностью: юго-восток Белоруссии, река Бесядь, деревня Веремейки…
Но роман не стал бы романом, если бы автор ограничился фактической достоверностью изображенных событий, если бы он не создал на основе исторической правды свою концепцию эстетики времени.
История, как правило, не поддается рационалистически выпрямленному изображению, а приобретает свою подлинную многозначность и многосодержательность лишь при метафорическом осмыслении.
Художественный мир романа един, но осуществляется в нескольких измерениях: «Все это – и стремительный марш отдельных полков кавалерийской группы Городовикова, и отступление 13-й армии – происходило в пределах одного календарного месяца, но почему-то казалось, что время тянулось необыкновенно долго, может, потому, что оно вдруг стало восприниматься как что-то почти неуловимое и тем более неопределенное…» Так возникает в романе параллелизм в изображении времени: точность и неуловимость, конкретность и неопределенность. Но в этом внешнем несоответствии нет надуманности художественного парадокса, несоответствие неизбежно, так как оно реально возникает на стыке объективного стремительного развития событий и несовпадающего с ним замедленного, в большой степени еще довоенного образа мыслей и быта героев романа, находившихся до августа 1941 года все еще в стороне от главных событий войны. Расположенная в глухомани деревня Веремейки еще не втянута в ее круговорот, но привычный ритм жизни уже нарушен. Вчерашним действием (привычные колхозные работы, наступившая страда) время уже не может быть заполнено, завтрашнее действие еще не родилось. Замедлившее свой темп время вызвало своеобразную обстановку, пробудило в человеке рефлексию – мысль.
Под внимательным взором писателя краткое «сегодня» стало наполняться историческим опытом, который, может быть, объяснит и завтрашний день. Границы романа раздвигаются, и события двухсотлетней давности (основание Веремеек после восстания Василя Ващилы) естественно вписываются в его нарочито замедленный мир. Незаметно, исподволь замедленность оборачивается настороженностью, внутренней напряженностью. Активная работа мысли создает своеобразную атмосферу «накануне», «на пороге».
Но эстетика времени у И. Чигринова не исчерпывается параллелизмом: неопределенность – катастрофичность. Автор дополняет картину все новыми и новыми композиционными аналогиями:
«Сегодня перепелка не иначе как плакала. То ли гнездо ее разорили, то ли другая какая беда заставила оглашать тоскливым зовом окрестность… Зазыба почувствовал это и с грустью подумал: если птицы так плачут, то как же должны голосить люди, у которых горя несравненно больше, а теперь так его и вовсе через край»? Внешняя безыскусность сопоставления обманчива, ибо это сравнение только начинает собою длительный ряд вариаций, все более и более углубляющих первоначальный образ: «По обеим сторонам дороги стояла прибитая дождями рожь, а на земле белело осыпавшееся зерно»; «точно свинцовыми слезами, плакал после дождя разбухший домашний мак»; с необъяснимым любопытством наблюдает председатель колхоза Чубарь за неутомимыми муравьями или за рогатой гусеницей, не подозревающей о том, что ею уже собрался позавтракать лесной жаворонок: и непроизвольно берется за винтовку тот же Чубарь, когда на его глазах убивают лося. Природное и человеческое сплетается в нерасторжимый узел целостного бытия – не только природа приобщается к сиюминутности человека, но и человек приобщается к бесконечности, неистребимости природы. Краткость и ограниченность романного времени не отменяет исторической и вечной сущности жизни.
В сопоставимость человека и природы вписывается сопоставимость человека и человека. При этом художественная правда вновь реализуется на нескольких уровнях изображения. В романе развиваются параллельно, почти нигде не смыкаясь событийно, две линии. Каждая из них сопряжена с одним характером. Первая связана с Денисом Зазыбой; вторая – с председателем колхоза Чубарем. Зазыба, его заместитель, находится в деревне, Чубарь в пути: сначала к фронту, а затем – к Веремейкам. В свою очередь, лица, с которыми общаются тот и другой герой, также дифференцированы.
Но смысл той и другой линии неодинаков. Если круг Зазыбы неизменен (односельчане), то встречи Чубаря случайны и, на первый взгляд, последовательность их неуловима.
Но подобное распределение материала кажется убедительным, так как преследует различные эстетические цели. Характер Зазыбы уже сформировался, и в романе лишь раскрывается его внутренний мир. Ни недавняя личная беда (несправедливый арест сына), ни тем более война не могут поколебать внутренней убежденности Зазыбы в исторической справедливости Советской власти. Вот почему вызывает сомнения иллюзия Зазыбы, пусть даже кратковременная, относительно немецкого коменданта Адольфа Гуфельда. Но, пожалуй, это единственная непоследовательность, нарушающая логику характера. Другое дело – медлительность и осторожность Зазыбы, здесь, безусловно, воплотились какие-то отнюдь не второстепенные черты крестьянской натуры. Надо отметить, что другие лица – Кузьма Прибытков, Иван Падерин и особенно Парфен Вершков – не дублируют Зазыбу, каждый из них – новая воплощенная индивидуальность, предстающая наиболее ярко в точных и выразительных диалогах.
Неторопливый ритм сельских, случайных и не случайных, сходок подчеркивает иллюзию устойчивости, якобы сохранившейся и в безвременье, но нервные всплески отдельных реплик создают ощущение тревоги. «Бессознательная круговая порука», существовавшая до сих пор в Веремейках, поколеблена; казалось бы, еще ничего не случилось, но в сущности уже все решено. Еще Парфен Вершков в состоянии относиться к Роману Семочкину как к «человеку», но слово «дезертир» уже произнесено, а на пороге слово еще более весомое – «предатель». Мораль веремейковцев, бесхитростно подразделявшая род человеческий на «своих» и «чужих», оказалась несостоятельной, ибо один из «своих» стал предателем. Более того, он не вдруг оказался в своем новом качестве, а был таковым всегда. Роман Семочкин, в недавнем прошлом убивший беззащитную старуху, не мог им не стать. Человек, лишенный нравственного стержня, становится глухим к морали и к правде жизни. Недаром Зазыба в разговоре еще с одним предателем, Браво-Животовским, указывает прежде всего на его историчское невежество.       
Если в изображении нарушенного ритма деревенской жизни автор стремится к предельно объективному повествованию, то в линии Чубаря принята иная точка отсчета – субъективные впечатления героя. Но композиционно эта часть построена таким образом, что личное не мешает, а, напротив, способствует выявлению объективного. Здесь автор прибегает к любопытному приему, который, пожалуй, вообще редко встречается в художественной прозе. Чубарь живет сразу как бы в двух измерениях, двух плоскостях. Одна плоскость – быстро текущее время, связанное с появлением в жизни Чубаря все новых и новых людей. Другое время – замедленное, то самое, в котором живут земляки Чубаря, веремейковцы. Благодаря такому временному наслоению, создается впечатление, что председатель колхоза все еще не приобщился к чему-то главному, происходящему сейчас в стране, что он еще находится где-то в стороне от магистральных событий. Судьба оставила ему, как и жителям деревни, возможность осмыслить то, что было, есть и будет.
Таким образом создается естественная атмосфера для изображения эволюции характера. Недаром так часто повторяется слово «впервые»: «Кажется, впервые за свою сознательную жизнь Чубарь мог подумать о том, кто он, откуда пришел в этот мир и как жил»; «Сегодня Чубарь впервые своими глазами увидел войну с ее жертвами; так как до сих пор… он смотрел на нее будто издалека»; и наконец, возвращаясь в деревню, Чубарь «впервые» был взволнован, увидя знакомые места.
Все эти «впервые» неравнозначны, а отмечают новые ступени развития характера. Чубарь ушел из деревни «чужим». Одинокие скитания, встречи с разными людьми натолкнули его на такие размышления, которые раньше были чужды не склонному к рефлексии человеку; он возвращался к веремейковцам «своим», но они уже были другими. Автор обрывает повествование «вдруг» –Чубарь наблюдает за «своими» колхозниками издали (здесь и Зазыба, и Браво- Животовский, и Микита Драница) и еще не понимает, что происходит в деревне. И в этот момент оккупанты «большой колонной» вступают в Веремейки. Тем не менее, композиционно роман замкнут, завершен, две параллельные пересеклись, «накануне» кончилось, завязывается новый узел, который уже не имеет отношения к исчерпавшему себя роману.
Роман «Плач перепелки» продуманно строг, и какую бы часть мы ни потревожили критическим скальпелем, она все так же прочно вписывается в целое произведение, соответствуя его художественной идее и в то же время выполняя и свою, локальную роль. Правда, некоторые эпизоды написаны с большим мастерством, некоторые – с меньшим. Встреча Чубаря с полковым комиссаром объективно вряд ли играет такую важную роль в решении председателя колхоза формировать партизанский отряд, какую ей старается придать автор. В этом отрывке чувствуется некоторая заданность, в общем-то, перу И. Чигринова несвойственная. Видимо, автор сам чувствует это, так как замечает: «После разговора с ним (с полковым комиссаром – Г.Е.), а еще больше – с ширяевскими мужиками, которым пришлось выдать себя за партизана, он уже по-другому и не назывался людям. Но зато начал ловить себя на мысли, что многое делал будто вопреки желанию. Теперь ему даже казалось, что вместо него действует какой-то механизм, вставленный внутрь и подменяющий его».
Слово «механизм» не случайное, не проходное, оно структурно и появляется как раз вовремя – через несколько минут в жизни Чубаря появится человек, благодаря которому Чубарь заглянет в бездны войны. Эпизод с военврачом оказывается кульминационным. К нему тяготеют все сцены, все лица и самый исход романа.
«– Вы командир? – спрашивает Чубарь.
– Нет, я военврач…
– А теперь что, из окружения выходите?
… – Я из плена иду.
– Не рано ли? Обычно из плена возвращаются после войны.
– Меня отпустили.
– Кто?
– Немцы.
– И куда вы теперь?
– В Свердловск».
Не сразу поймет Чубарь, что перед ним «живая реклама фашистских побед», человек-«механизм», сознательно или бессознательно ставший «пешкой», которую «умно использовал какой-то матерый фашист…» Но все-таки – сознательно или бессознательно? На этот вопрос автор не дает ответа. Судя по попытке человека бежать – сознательно; судя по тому, как называется поступок Чубаря («убийство», «трагедия»), а также принимая во внимание тот факт, что рассказ военврача передается не от первого лица, а от имени автора, –  бессознательно. Но, оказывается, ответ этот и не нужен. «…Чубарь вскинул винтовку и выстрелил в спину беглецу: должно быть, и тут продолжал действовать механизм, который будто с недавнего времени находился внутри Чубаря». Война в принципе аморальна, говорит автор, но кем бы ни был в этом случае «беглец», он заслуживает уничтожения. Закон войны жесток не только по отношению к убиваемому, но и по отношению к убивающему (вот откуда высокое слово – «трагедия»), как бы ни был последний внутренне прав. Ведь пройдет немного времени – и Чубарю придется определить свое отношение к Миките Дранице, на которого он еще предполагал опереться в борьбе, не подозревая, что тот из тайного доносчика превратился в явного прихлебателя новых властей. Совершенное Чубарем «убийство» (оставим все-таки это слово, оно принадлежит автору, и по смыслу, связанному, как мы  им видели, с контекстом, чрезвычайно ёмко) также «накануне», но уже состояние переходности приблизилось к своей крайней точке. Недаром при виде веремейковцев «впервые» «неотступное воспоминание об убийстве военврача не заставляло содрогаться» Чубаря.
Найденный писателем прием незавершенности, подготовительности в изображении происходящих событий «работает» на протяжении всего романа, но иногда автор как бы теряет контроль над своим художественным приемом и идет у него на поводу. Например, в сцене встречи Чубаря с полковым комиссаром появляется новый персонаж – «молчаливый, исполнительный капитан» из органов госбезопасности. Облик его обрисован буквально в нескольких фразах. Воспроизведем их: «Капитан изобразил на лице что-то похожее на усмешку»;
«Все нормально? (спрашивает комиссар – Г.Е.).
– Порядок, – словно похвалился капитан.
– Как думаешь, завтра дождь будет?
– Для нас, может, и лучше было бы, если бы он завтра не переставал. Маскировка. В сильный дождь можно незаметно пройти через любые посты.
– Какие же они тогда посты!..
– Так я же про немецкие! – с явным притворством воскликнул капитан.
– Ну-ну, спи!»
И наконец, полковой комиссар говорит Чубарю о капитане «с восхищением»: «Настоящий солдат, хотя и…»
Создается образ двусмысленный, неуловимый и, более того, бесцельный. Если в эпизоде с военврачом незавершенность несет в себе качественно новую содержательную и эстетическую значимость, распространяющуюся на всю площадь романа, то здесь она гаснет, не находя отзыва в ассоциативных связях, и производит впечатление фальшивой ноты в хорошо слаженном оркестре.
Подобные эпизоды немногочисленны и, видимо, в дальнейшей работе автора над текстом легко устранимы.
Подводя к знаменателю размышления по поводу романа Чигринова, нельзя не процитировать одну из основополагающих мыслей, принадлежащую Денису Зазыбе: «…важнее всего было подготовить себя к самопожертвованию». Освобожденная от образной плоти и вещности, мысль эта неизбежно выглядит рудиментарной, но в композиции всего романа именно она подытоживает то состояние «неопределенности», в котором живут герои романа, и не только подытоживает, а и объясняет атмосферу подготовительности, «на пороге», сопряжением нескольких простых слов: «подготовить себя к самопожертвованию». Своеобразие художественного метода И. Чигринова и сводится в принципе к исследованию психологии крестьянской души, в которой непосредственная действенность предваряется длительным и основательным раздумьем. Именно по этой причине несколько дней одного военного месяца смогли  стать благодатным материалом для целого романа.
Любопытна метаморфоза, которая произошла и, видимо, не могла не произойти при переводе «Плача перепелки» с белорусского языка на русский. В белорусском тексте колоритность диалогов (и особенно диалогов веремейковцев) настолько выразительна и сочна, что именно деревенская линия оказалась в центре романа. Кажется, что автор подчас даже злоупотребляет своим несомненным умением вести затейливый мужицкий разговор. В русском переводе (авторизованном) две композиционные линии уравновесились, слились, и колебание от одной к другой не выглядит столь резким и неожиданным, как в оригинале, где в некотором роде композиционное разностилье создавало особый, более напряженный ритм в развитии действия. Часть напряженности – стилевая аритмия – утрачена при переводе. Зато более насыщенной стала композиция, в ней открылись такие возможности, которые в белорусском тексте просматривались с трудом – внутренняя сопоставимость эпизодов и лиц, размещенных в самых различных точках романного пространства. Русский текст, быть может, более ровен и даже суховат, но в то же время он более строг и един.
Напечатанный на белорусском языке в журнале «Маладосць» (1970), затем вышедший отдельной книгой (1972), роман «Плач перепелки» вызвал несколько положительных рецензий. Тема романа наиболее точно была сформулирована В. Юревичем в названии его рецензии: «Першапачатак народнага подзвігу» («Літаратура і мастацтва», 22.01.1971). Но в оценке произведения как особого художественного мира, непосредственно в эстетическом разборе была допущена, на мой взгляд, известная прямолинейность. В. Юревич полагает (вслед за ним аналогичное мнение высказал В. Карабан – «Перед грозой», «Вечерний Минск», 18.03.1971), что изобразительная природная линия (перепелка, лосиха, сохатый) – автономная, и более того, лишняя в композиции. Заявление это принципиально, так как в сущности исходит из сомнения в целостности романа. Представим, что по совету критиков автор изъял все эти «лишние» сцены. Мы получили бы произведение, действительно лишенное стихийной природной силы, а вместе с тем и образности, питающей все его пласты, – то есть не «Плач перепелки», а нечто другое, художественному почерку И. Чигринова, очевидно, не свойственное.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 3

Серафім Андраюк

АРЫГІНАЛЬНАСЦЬ МАСТАКА

Крытычныя нататкі (аповесць Васіля Быкава «Сотнікаў», раман Івана Пташнікава «Мсціжы», раман Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі»)

Літаратура сацыялістычнага рэалізму заўсёды была на перадавых рубяжах змагання за новае грамадства, за новага чалавека, імкнулася даць адказ на самыя надзённыя пытанні жыцця. Яна заўсёды прымала самы непасрэдны ўдзел у вырашэнні тых вялікіх задач, якія стаялі перад нашым Грамадствам. Асноўная роля літаратуры сёння, як і заўсёды, – служба грамадству, рэальным патрэбам чалавека і чалавецтва.
Характэрнай рысай сучаснага літаратурнага працэсу часта называюць паглыбленне філасофскага зместу ў лепшых творах прозы і паэзіі. На пятым з’ездзе пісьменнікаў СССР пра гэта гаварыў паэт Я. Еўтушэнка. Ён адзначыў, што «цяпер час глыбокага філасофскага аналізу, час асэнсавання пройдзенага шляху». I тут жа дадаваў: «Наша задача: набываючы сталасць, не страціць унутранай юнацкасці, бо толькі гэтае спалучэнне можа даць гарманічную мадэль чалавека будучыні…»
Ці з’явіліся ў нас, у апошнія гады, творы, у якіх ёсць глыбокі філасофскі аналіз? Такія творы ёсць. Сюды можна аднесці «Салёную ўпадзіну» С. Залыгіна, «Белы параход» Ч. Айтматава, «Сотнікава» В. Быкава, некаторыя раманы літоўскіх празаікаў… Магчыма, яшчэ некалькі твораў. Гэта значныя дасягненні нашай літаратуры, але яны яшчэ не даюць падставы гаварыць, што глыбокае даследаванне жыцця стала галоўнай рысай прозы апошніх год.
Кажуць, усё пазнаецца ў параўнанні. Параўноўваючы лепшыя творы сучаснай беларускай прозы з «Палескай хронікай» I. Мележа ці «Птушкамі і гнёздамі» Я. Брыля, наўрад ці можна гаварыць пра паглыбленне філасофскага аналізу, большую глыбіню і важкасць ідэйнага зместу.
Чытаючы творы пісьменнікаў, якія выдалі або збіраюцца выдаць першыя кнігі (А. Кудраўца, М. Вышынскага, А. Жука, М. Капыловіча, В. Карамазава і інш.) і суадносячы ідэйна-мастацкі ўзровень іх твораў з тым, з чаго і як пачыналі ў другой палове пяцідзясятых гадоў такія празаікі, як I. Пташнікаў, М. Стральцоў, Б. Сачанка, В. Адамчык, Ул. Дамашэвіч, зноў жа не бачым прыкметнага руху па шляху паглыблення аналітычнасці, большага філасофскага пранікнення ў сутнасць грамадскіх з’яў і прыроду чалавечых характараў.
Заўважаецца іншае. У літаратуры сапраўды стала менш знешняй мітусні. Яна стала больш самапаглыбленая і заспакоеная. Усё гэта само па сабе быццам і нядрэнна. Але насцярожвае, што за ўсім гэтым часам хаваюцца грамадзянская індыферэнтнасць, абыватальская бясстраснасць, павярхоўнае капанне ў дробязях жыцця. Сёння якраз тыя творы нясуць у сабе найбольшы грамадзянскі зарад, маюць найбольшую эстэтычную каштоўнасць, у якіх пісьменнікі, набыўшы жыццёвую сталасць, здолелі захаваць унутраны юначы запал, здолелі астацца вернымі грамадзянска-этычнай пазіцыі, вернымі свайму крэда.
У канцы 1970 года з’явілася аповесць Васіля Быкава «Сотнікаў» – твор, характэрны і для нашай літаратуры і для самога Быкава. Аповесць паказвае, што вялікая, па-грамадску значная тэма ў сваёй сутнасці сучасная, незалежна ад таго, што вырашаецца на матэрыяле вайны. Галоўнае – у праўдзівасці характараў і жыццёвых абставін, праўдзівасці і важнасці самой мастацкай думкі.
Паводле падзейнай асновы «Сотнікаў», таксама, як і іншыя творы Быкава, – пра вайну. Для пісьменніка, відаць, самае істотнае было паказаць, у чым крыніца няскоранасці, велічы подзвігу чалавека, дзе шукаць прычыну таго гераізму, той мужнасці, той славы, якую заваявалі савецкія людзі ў мінулай вайне. З другога боку Быкава цікавіла не менш другое пытанне: адкуль ідуць здрада, подласць, якія праяўляюцца таксама ў часы вялікіх выпрабаванняў.
Вельмі драматычная сітуацыя, у якую трапляюць галоўныя персанажы аповесці Рыбак і Сотнікаў, паказана падрабязна, праўдзіва. Тут усяму верыш, нічога не выклікае нязгоды. Не адчуваецца пры такой падрабязнасці, дэталёвасці апісанняў і даследавання расцягнутасці, самамэтнасці. Усё падпарадкавана раскрыццю, даследаванню чалавечай псіхалогіі, усё падпарадкавана агульнай стрыжнявой эмацыянальна-рытмічнай плыні, вельмі напружанай, сціснутай, як спружына. Быкаў верны сваёй улюбёнай манеры – даследаваць чалавечы характар самымі суровымі выпрабаваннямі, паказваць людзей ва ўмовах, дзе ўсё знешняе, няўстойлівае, выпадковае злятае, як шалупінне, а астаецца сутнасць. I ў «Сотнікаве» ідзе выверка чалавека на грамадзянскасць перад пагрозай смерці. Пісьменнік бярэ розныя грані, усё больш ідучы ў глыбіню – псіхалагічную, філасофскую.
Аповесць у параўнанні з ранейшымі творамі, мне здаецца, вылучаецца большай мастацкай сканцэнтраванасцю, большай псіхалагічнай і філасофскай глыбінёй. У ёй героі не толькі дзейнічаюць, перажываюць, адчуваюць, думаюць. Яны пачынаюць асэнсоўваць тое, што робяць самі, тое, што робяць іншыя. Характэрна, што нават Рыбак, які не вытрымаў выпрабавання, думае і пакутуе. Само жыццё ставіць перад ім пытанні, на якія ён павінен даць сабе адказ, каб хоць сабе самому апраўдаць свой шлях, падказаны яму інтуітыўна, як вынік усёй яго жыццёвай практыкі. Але, зразумела, здрадзе нельга знайсці ніякага апраўдання.
Антыпод Рыбака – Сотнікаў. Як і ў ранейшых творах Быкава, станоўчы герой знешне непрыкметны. Сапраўдная сутнасць чалавека раскрываецца паслядоўна, усё большым накапленнем характэрных рыс. Уся прыгажосць, сіла, моц характару Сотнікава ў поўнай меры праяўляюцца пад канец. Да гэтага ён выклікаў часам спачуванне, часам нават шкадаванне. Больш таго, у адносінах да старасты Пётры, якога Сотнікаў патрабуе пакараць, відна просталінейнасць. Сам Сотнікаў потым будзе ўвесь час адчуваць пакуты сумлення, што так думаў пра старасту. Асноўнае ж у тым, што максімалізм гэты апраўдаў сябе, апраўдаў Сотнікава. У такой сітуацыі чалавек такога фізічнага складу мог вытрымаць усё і сцвердзіць сваю духоўную існасць толькі апіраючыся на высокія маральна-этычныя грамадзянскія прынцыпы, бескампрамісна праводзячы іх у жыццё.
Быкаў добра адчувае жыццёвы знешні і ўнутраны рух характару, яго арганічную злітнасць з асноўнай ідэяй. На пачатку Сотнікаў здаваўся фігурай не вельмі цікавай. На першы план увесь час неяк вылучаўся Рыбак. Не як асоба, эмацыянальнае сілавое поле, якое б прыцягвала нашу ўвагу, а больш як фігура фізічна зрокавая. Мы яго ўвесь час бачым, ён дзейнічае, хоць гэтая дзейнасць у аснове сваёй знешняя: яна не нясе ў сабе нейкай значнай ідэі-страсці. Пазней, калі ідзе выпрабаванне духоўнай сутнасці чалавека, на пярэдні план выступае Сотнікаў. Такія пераходы, калі б яны не мелі арганічнага развіцця, маглі б здацца штучнымі, просталінейнымі. Але ў тым і праяўляецца мастацкасць, што жыццё вобразаў у творы заўсёды адзіны працэс, больш дакладна – адзіны акт, бо тут ёсць свой пачатак і свой канец. Дык вось, той духоўны, інтэлектуальны ўздым Сотнікава не мае ніякай выпадковасці. Ужо раней выключная яго цярплівасць, яго сумленнасць (ён не адмовіўся ісці на заданне, хоць з-за хваробы меў усе падставы гэта зрабіць) настройвалі нас на пэўны лад, падрыхтоўвалі «ўздым» Сотнікава.
Сотнікаў, у адрозненне ад станоўчых герояў папярэдніх твораў В. Быкава, сцвярджае сваё крэда не толькі праз дзеянне, але і абгрунтоўвае тэарэтычна. Яго тэорыя ідзе ад практыкі, практыка пацвярджае тэорыю. Разважанні Сотнікава ідуць ад канкрэтных яго ўчынкаў, ад таго, што робіць Рыбак, робяць іншыя. Прычым, гэта не проста разважанні з прычыны чагосьці. Мы бачым імкненне, жаданне яшчэ раз даказаць самае істотнае, самае неабходнае, сцвердзіць сябе ў жыцці. Калі для Рыбака сцвердзіць сябе – гэта выжыць, то для Сотнікава ідэя сцвярджэння мае і зусім іншы, вельмі глыбокі сэнс. Яна вышэй фізічнага існавання чалавека. Яна набывае грамадзянскую значнасць, вялікі ідэйны сэнс.
У пэўныя моманты здаецца, што Сотнікаў не здольны на гераічны ўчынак. Рыбак і Сотнікаў – абодва страшэнна стомленыя, а Сотнікаў яшчэ хворы і яшчэ паранены – трапляюць на могілкі. Прыцьмелая свядомасць Сотнікава «часам ледзь успрымала абставіны, свет і сваё ў ім становішча». Ён страшэнна пакутуе ад сваёй няздольнасці змяніць што-небудзь да лепшага. «…Розум, свядомасць тут адступаліся ўбок – цяпер усё вырашала элементарная фізічная сіла». Гэта словы не толькі аўтара. Так, па сутнасці, думае і сам Сотнікаў. Усё жыццё, усё, што ён перажыў, пабачыў на вайне, прыводзіць яго да адзінага меркавання, «што адзіная рэальная каштоўнасць у чалавека на свеце – яго жыццё». «Калі-небудзь у дасканалым людскім грамадстве яно стане катэгорыяй-абсалютам, мерай і цаною ўсяго. Кожнае такое жыццё, з’яўляючыся галоўным сэнсам чалавечага існавання, зробіцца не меншай каштоўнасцю для ўсяго грамадства наогул, сіла і гармонія якога будуць вызначацца шчасцем кожнага яго члена». Сотнікаў думае пра магутнасць чалавека, думае пра абмежаванасць яго фізічных магчымасцяў. Яго «суцяшалі хіба што духоўныя магчымасці, часам непадуладныя ніякай самай пагрозлівай сіле». Духоўныя магчымасці ў Сотнікава ёсць. Яны яго ўзвышаюць, памагаюць пераадолець фізічную слабасць. Жыццё ў Сотнікава было нялёгкае. Было ўсяго. «Але быў абавязак. Ён вызначаў там, дзе было надта заблытана, ён вёў, калі не свяціла ніводнае сцежкі, ён вымагаў на амаль немагчымае». Свой абавязак чалавека і грамадзяніна Сотнікаў бачыць цяпер у тым, каб памерці так, як трэба. Смерць «павінна нешта сцвярджаць, нешта адмаўляць…» Яна павінна быць дастойным завяршэннем жыцця, апошнім акордам сцвярджэння сваёй духоўнай існасці. Такая і была смерць Сотнікава. Знешне не эфектная, не гучная, але поўная глыбокага драматызму.
Жыццё героя, тое жыццё, што праходзіць перад нашымі вачыма, яго ўчынкі неаддзельныя ад думак, пачуццяў. Гэта рэальнае жыццё чалавека, у якім ёсць глыбокі сэнс, ёсць значная грамадская ідэя.
Пісьменнік паказвае, як усё больш і больш разыходзяцца дарогі Сотнікава і Рыбака.
Трапіўшы ў рукі паліцаяў, Рыбак адразу адчуў, што яго чакае. Пераконвае Сотнікава: «Слухай. Ты паслухай мян., Калі мы іх не падманем, не схітрым, яны нас закатуюць. Трэба трохі і ў паддаўкі згуляць. Не ірваць цераз сілу».
Пераконвае сам сябе, калі Сотнікаў адмаўляецца: «Але ён ішоў на гэтую гульню, каб выйграць сабе жыццё – хіба гэтага мала? А там яно будзе відаць, толькі б не забілі, не закатавалі. Толькі б вырвацца з гэтае клеткі, а чаго благога ён сабе не дазволіць. Хіба ён вораг сваім?»
Сапраўды: «выйграць сабе жыццё» – гэта нямала. Гэта многа. Але Сотнікаў бескампрамісны. «Не, відаць, з ім не згаворышся, з гэтым дзіваком-чалавекам, – падумаў Рыбак. – Як у жыцці, так і перад смерцю ў яго на першым месцы ўпартасць, нейкія там прынцыпы, а ўвогуле ўся справа ў характары, – так разумеў Рыбак. – Але каму не вядома, што ў той гульні, якая завецца жыццём, куды з большым выйгрышам аказваецца той, хто ўмее хітраваць, хто дбае пра свой лёс, а не пра свой не заўсёды здаровы гонар. Ды і як жа інакш? Сапраўды, фашызм – машына, якая здратавала сваімі калясьмі паўсвета і бадай усю Еўропу, хіба можна ўвесь час бегчы ёй напярэймы і размахваць голымі рукамі? Можа куды здатней будзе паспрабаваць ціхенька сунуць ёй між колаў якую-небудзь патарчаку; глядзі – забуксуе і тым дасць магчымасць уратавацца». Тут абгрунтаванне жыццёвай філасофіі абываталя, філасофіі існавання, а не барацьбы. У жыцці звычайным, а хутчэй шэрым, яна бывае прыдатная: самому добра, другім не вельмі кепска, ды і сумленне быццам чыстае. Так, па сутнасці, выходзіла і ў Рыбака. Дарэчы, Рыбак, у адрозненне ад ранейшых адмоўных герояў Быкава – эгаістаў, сябелюбцаў, людзей нізкага грамадзянскага і маральна-этычнага патэнцыялу, імкнецца даць нейкае абгрунтаванне сваіх пазіцый. Абгрунтаванне гэтае жыццёва верагоднае. Але ўся справа ў тым, што філасофія Рыбака – філасофія адзінак, за ёю вопыт адзінкі, якая хітруе, прыстасоўваецца, праяўляе спрыт і знаходлівасць. У сутыкненні з падобнымі сабе яна можа часам выйграць, узняцца нават на пэўную вышыню. Калі ж супроць яе пэўная сістэма, машына, тут адсутнасць грамадзянскай пазіцыі, адсутнасць агульназначных ідэалаў немінуча прыводзіць да падзення. Прычым, не толькі да асабістага маральнага падзення, але і да здрады агульнай справе, сябрам, блізкім, паплечнікам. Рыбак у канцы становіцца, па сутнасці, саўдзельнікам у злачынстве, адчувае сваё дачыненне да расправы над Сотнікавым, Пётрам, Дзёмчыхай. «…Яго нібы абухам па галаве аглушыла нечаканае разуменне, што ўцякаць яму няма куды. Пасля гэтай ліквідацыі – няма куды… Так, звароту назад, да ранейшага, цяпер, мабыць, ужо не было – ён гінуў усур’ёз, назусім, і самым неспадзяваным чынам. Цяпер ён скрозь вораг. Усім. I, пэўна, самому сабе таксама».
Пісьменнік падводзіць Рыбака да гэтага вываду паслядоўна, па-мастацку пераканаўча, не спрашчаючы жыццёвых узаемаадносін, не спрашчаючы развіцця чалавечага характару. Характар Рыбака раскрыты поўна, усебакова, выяўлены ў ім самыя глыбокія душэўныя зрухі. Чалавек ён па сваёй прыродзе быццам і неблагі. Са спачуваннем ставіцца да Сотнікава. Праз Сотнікава, якога Рыбак не кінуў, яны трапляюць у рукі паліцаяў. Але нават у гэтых сцэнах, асабліва калі Рыбак вяртаецца па параненага Сотнікава, даволі прыкметна адчуваецца рацыяналістычнасць дабраты, падпарадкаванасць яе меркаванням асабістага спакою. «Мабыць, – думае пра Рыбака Сотнікаў, – ён быў неблагі партызан, умелы малодшы камандзір у войску, ды вось аказалася, што як чалавек і грамадзянін, безумоўна, недабраў чагосьці». Так, і як грамадзянін і як чалавек.
Дваістасць, няўстойлівасць і ўрэшце здрадніцтва, подласць, падзенне Рыбака раскрыты пісьменнікам з усімі адценнямі, з усімі псіхалагічнымі і душэўнымі пераходамі, раскрыты глыбока і пераканаўча.
Аповесць «Сотнікаў» яскрава сведчыць пра паглыбленне філасофскага зместу творчасці В. Быкава, пра ўдасканаленне пісьменніцкага майстэрства.
У літаратуры важна сказаць па-свойму, не менш важна сказаць сваё. Калі ў мастацкім творы ёсць вось гэтае неадольнае імкненне сказаць сваё слова, у аснове якога глыбокае асэнсаванне жыцця, асабісты роздум над ім, тады ў такім творы будзе праўда. Гэта значыць, мы ўбачым не толькі гэты факт, гэтую падзею, гэтую сітуацыю, мы ўбачым, адчуем нешта асабістае, непасрэдна звязанае з жыццём нашым, з жыццём блізкіх і знаёмых, з жыццём сённяшнім, учарашнім, заўтрашнім. Больш таго, з істотнымі і глыбокімі праблемамі гэтага жыцця. Менавіта творы такога характару ў першую чаргу вызначаюць стан літаратуры – мастацкі ўзровень, чалавечае і грамадзянскае напаўненне, прыналежнасць да сучаснай духоўнай атмасферы.
У апошні час асаблівую ўвагу і чытача і крытыкі прыцягваюць творы, у аснове якіх маральна-этычныя калізіі, дзе адчуваецца пільная ўвага да этычнага свету чалавека. Літаратура звярнулася да глыбінных народных вытокаў. Перачытваючы творы такіх пісьменнікаў, як В. Бялоў, I. Друцэ, Ф. Абрамаў, В. Ліханосаў, Г. Матэвасян, Я. Носаў і інш., адчуваеш сапраўдны філасофска-гістарычны падыход (гістарычны не столькі ў сэнсе сацыяльным, колькі ў маральна-этычным) да праблем сучаснага жыцця. Літаратура, як бы перасыціўшыся ўсім хуткаплынным і модным, чым яна была неяк захапілася адзін час, імкнецца выявіць каштоўнасці больш пастаянныя і трывалыя. У пошуку іх яна ў пераважнай большасці звяртаецца да жыцця вёскі. Такі падыход да адлюстравання вясковай рэчаіснасці тоіць у сабе небяспеку ідэалізацыі, прыгладжвання супярэчнасцяў, небяспеку страціць сацыяльны крытэрый ацэнкі складаных з’яў жыцця. З другога ж боку – сама цікавасць да жыцця штодзённага, без філасофскага яго асэнсавання, міжвольна можа прывесці да звычайнага натуралізму, фактаграфічнасці. Празмернае непасрэднае набліжэнне да паверхні жыцця вельмі часта выбівае з-пад ног у пісьменніка рэальную глебу. Жыццё нібы паглынае яго, ён адчувае сваю бездапаможнасць, яму хочацца паказаць толькі знешнюю рэальнасць. Непасрэдная набліжанасць, да таго ж, не заўсёды дае магчымасць адрозніць вонкавы бок з’явы, асобныя факты ад самой сутнасці рэчаіснасці. Для мастака галоўнае – адкрываючы паэзію ў звычайным, не страціць усёй рэальнасці адчування жыцця і, раскрываючы складанасць свету, даючы багатую жыццёвую аснову, не знізіцца да шэрасці і натуралізму. Мастацтва – і ў захаванні суразмернасці ідэальнага і матэрыяльнага.
Талент значыць вельмі і вельмі многа. Але не меншае значэнне мае пісьменніцкая грамадзянская мэтанакіраванасць, унутраная ўстойлівасць таленту, вернасць яго самому сабе.
Цікавым і значным творам апошніх гадоў уяўляецца мне раман Івана Пташнікава «Мсціжы». Раман гэты сведчыць пра адно: пісьменнік дасягае поспехаў, калі стварае сапраўдныя, арыгінальныя мастацкія каштоўнасці. Ён уносіць пэўны ўклад у агульны літаратурны працэс, калі ён астаецца верны свайму дараванню, калі ён ідзе дарогай развіцця, удасканалення і паглыблення свайго таленту. Мы часта, вядома, не беспадстаўна, гаворым пра вернасць мастака рэчаіснасці, забываючы ці свядома не надаючы значэння таму, што вернасць мастака рэчаіснасці – гэта вернасць яшчэ і самому сабе. Бо навакольны свет наогул, жыццё наогул без яго асабістага непаўторнага бачання і мастацкага асэнсавання – толькі сыры матэрыял.
Талент Пташнікава схільны да непасрэднага ўзнаўлення жыцця, звычайнага жыцця звычайных людзей. У яго няма знешне прыкметнага вылучэння адной сферы (грамадскай, бытавой, асабістых узаемаадносін) і пераважнага яе даследавання. Ён малюе жыццё ў тым аб’ёме, што існуе ў межах і ў сферы дзеяння звычайнага чалавека. Тут цяжка вызначыць, чаму аддаецца большая перавага: паэтызацыі асабістых узаемаадносін перад паказам побыту, вытворчай дзейнасці перад асэнсаваннем усёй глыбіні ўзаемадачыненняў чалавека з навакольным светам, з прыродай? Прырода ў Пташнікава – не толькі фон, асабліва ў гэтым рамане. У папярэдніх творах у многіх выпадках яна выступала менавіта ў гэтай сваёй функцыі. У «Мсціжах» цяжка вылучыць якую-небудзь значную карціну прыроды самую па сабе, хоць апісанні прыроды ідуць бясконца, адно за адным. Прырода ў рамане – як бы адна з асноўных «дзейных асоб». Ва ўзаемадзеянні з прыродай найбольш поўна і глыбока раскрываецца характар галоўнага героя. У Пташнікава ўзнаўленне прыроды ідзе на адной хвалі з раскрыццём унутранага свету героя. Прычым, гэтае ўзнаўленне ў «Мсціжах» не апісальнае. Яно аналітычнае, падпарадкаванае ўнутранаму аналізу, даследаванню ўсёй супярэчнасці, усёй рухомасці свету. З такім узнаўленнем жыцця звязана яшчэ адна асаблівасць творчай манеры пісьменніка – схільнасць яго да эпічнасці.
Іван Пташнікаў бярэ жыццё як працэс, у якім амаль усе факты эстэтычна раўназначныя, дзе для чалавска, для высвятлення яго шчасця ці няшчасця, гора ці радасці, смутку ці захаплення ў аднолькавай ступені важныя як падзеі грамадскай значнасці, так і сфера побыту, асабістыя ўзаемадачыненні. Драматызм яго ідзе не столькі ад рэзкага сутыкнення супрацьлеглых сіл у пэўных кульмінацыйных момантах, колькі ад агульнага адчування супярэчнасці і складанасці жыцця па ўсіх яго формах і праяўленнях. Такое мастацкае ўспрыманне і бачанне свету, такое яго ўзнаўленне тояць для пісьменніка вялікую небяспеку натуралізму. I яшчэ адна небяспека падсцерагала пісьменніка – гэта не страціць узяты тон, не паслабіць сілу драматычнага напружання. Пташнікаву ў «Мсціжах» гэта ў асноўным ўдалося абмінуць. Раман вытрыманы ў моцным драматычным ключы. Драматызм гэты ідзе і ад жыцця і ад псіхалогіі галоўнага героя. Праўда, у канцы твора ў агульнай глыбокай драматычнай плыні адчуваюцца пэўныя перарывы, плыткаватыя мясціны.
Багаты жыццёвы матэрыял у «Мсціжах» па-мастацку арганізаваны і ідэйна мэтанакіраваны маральна-этычнай пазіцыяй аўтара. Яна не дэкларуецца непасрэдна ні аўтарам, ні яго героямі. Яна ў пафасе твора, у той этычнай і эстэтычнай атмасферы, якая яго пранізвае, якая як бы ўзнімае багаты жыццёвы матэрыял ад зямлі, надае яму сапраўды паэтычнае асвятленне.
На першы погляд канфлікт «Мсціжаў» можа здацца не асабліва значным, калі не дробным. Усё быццам зводзіцца да дылемы: ехаць Андрэю Вялічку з лесаўчастка пад Полацк ці аставацца ў родных мясцінах? Але ж гэтая дылема, па сутнасці, узнікае толькі ў канцы. Раней яе не было, а драматызм адчуваўся выключна моцна. Дылема гэтая мае больш глыбокую асабістую і разам з тым агульназначную, грамадскую аснову. Сапраўдны, глыбінны канфлікт, які рухае падзеі, арганізуе ўсю мастацкую сістэму, грунтуецца на процістаўленні чалавека, як цэлага духоўнага і непаўторнага свету, вытворчай адзінцы. Вобраз Андрэя Вялічкі раскрыты ў творы з вялікай мастацкай глыбінёй і дасканаласцю.
Вялічку нельга сабе ўявіць без навакольнай прыроды: яна – яго жыццё. «Зямля са снегам пад нагамі зімой; з граззю, з зыбкім сівым пяском, сасновымі шэрымі шышкамі і дробнай дзяцельніцай – летам; з цвёрдай, што камень, грудай позна ўвосень, калі зямля грукала пад ботамі на ўвесь свет і аж звінела, як парожняя… Зямля, па якой ён ходзіць ужо скора паўвека…» Ён ёю жыве, адчувае яе, як жывую істоту. Відаць, адсюль і тая любоў да зямлі, як да істоты адухоўленай, істоты, у якой ад вайны тыя ж раны, у якой яшчэ да гэтага часу сядзяць асколкі. Адразу гэтая любоў неяк быццам і не адчуваецца. Працуе Вялічка на лесаўчастку конюхам, але больш любіць лес. Зямля для яго – гэта ўсё, што навакол яго: поле, лес, рака, лугі. Гэта родны кут. Відаць, не выпадкова людзі душэўна неглыбокія, людзі спажывецка-ўласніцкіх адносін да жыцця і прыроду любяць па-спажывецку. Любяць як крыніцу прыбытку. Такі Падбярэцкі, нячулы ў адносінах да людзей і драпежнік да прыроды. Нездарма ж Вялічка называе яго жывёлай.
У нечым такі ж і другі герой рамана – Вуля, вобраз больш трагічнага гучання. Вуля – чалавек багатага жыццёвага вопыту, чалавек, які добра ведае людзей. Нельга сказаць, што яму ўнутрана ўсё даецца так лёгка і проста, як Падбярэцкаму. Лес для яго не менш значыць, чым для Вялічкі: ён яго ад смерці ўбярог.
«Каб не лес, Вялічка… Не было б цяпер Вулі…» Але ж няма ў ім нечага самага істотнага, таго, што ёсць у Вялічкі: любові да родных мясцін, да прыроды, што з’яўляецца пачуццём, самой яго сутнасцю. Ідэі, якая робіць яго чалавекам, дазваляе ў складаным свеце астацца самім сабою, сцвердзіць сваё чалавечае «я».
А філасофія «жыць… трэба жыць» можа прывесці часам да страшэнных вынікаў, калі няма ўнутранай духоўнай ідэі: дзеля чаго жыць? як жыць? I ці не праз адсутнасць гэтай ідэі, толькі кіруючыся голым прынцыпам «трэба жыць», Вуля, уцякаючы ад немцаў, кідае жонку, кідае дзяцей? У жыцці ён кіруецца больш парадамі, загадамі, ініцыятывай іншых. Ён добра разумее, што «не ўсягды бывае лепш, калі падумаеш толькі пра сябе». Але ж… Тут крыніца драматызму гэтага вобраза, яго пэўнай раздвоенасці. Хоць у прынцыпе яго жыццёвая філасофія тая ж, што і ў Падбярэцкага. Толькі ў адным выпадку яна мае драматычны характар, у другім – груба натуралістычны.
Падбярэцкага ніколі не адольвалі пакуты сумлення, ніколі не турбаваў роздум. Галоўнае – як мага больш урваць сабе, урваць – дзе толькі можна. Урваць у прыроды, у людзей. Яго самастойнасць праяўляецца толькі як самастойнасць спажыўца. Да большага ён не ідзе. «У яго свая мерка, як аршын, ні вышэй ні ніжэй: мы – маленькія людзі». Думаць, вырашаць нешта? На гэта ёсць «вышэйшыя» людзі. Рабі, выконвай, што яны скажуць, і старайся найбольш сабе. Вось і ўся філасофія. Зразумела, Пташнікаў далёкі ад таго, каб вобразы гэтыя падаваць спрошчана, адналінейна. I Падбярэцкі, і Вуля, як і ўсе астатнія, – жывыя, непаўторныя чалавечыя характары. Яны дзейнічаюць, думаюць, паводзяць сябе ў адпаведнасці са сваёй унутранай прыродай. Але іх жыццёвая ідэя не дужа глыбокая і багатая: трэба жыць, мы людзі маленькія.
Андрэю цяжка працаваць з імі. Нават з Унукам цяжка, хоць той лічыцца сярод рабочых быццам нядрэнным начальнікам. Вялічка заўважае ў ім ужо недзе ў пачатку твора нядобрую якасць. «Унука многія баяцца. А калі чалавека людзі баяцца, які ён чалавек…» На працягу твора Вялічка не адзін раз сутыкаецца з Унукам. У спрэчках больш напорысты Унук: за ім быццам рэальныя ўзаемадачыненні на рабоце, тыя дачыненні, якія ён добра ведае, якія ў чымсьці сам і ствараў. Ён больш практычны, але, прыгледзеўшыся лепш, мы ўбачым, што нечага вельмі істотнага тут нестае і што праўда Унука – гэта толькі яго праўда, г. зн. праўда, карысная яму ў першую чаргу. I не беспадстаўна Вялічка гаворыць, што «трэба яшчэ, каб і душа балела… За людзей…» Так, раз ты пастаўлены імі кіраваць, раз яны залежаць ад цябе, трэба пра іх клапаціцца, думаць. Але «чалавек, які аб’ядаецца» не чуе ўжо, відаць, як пахне чорны хлеб… Не чуе…» Сапраўды, Унук такі; хоць сам ён быццам і не здольны ўчыніць чалавеку якое-небудзь зло, але і дабра не зробіць Дзесьці Унук сутыкаецца сваёй жыццёвай практыкай з Вулем, з Падбярэцкім.
Пташнікаў узяў самую драматычную паласу жыцця Андрэя Вялічкі. Памірае жонка, непрыемнасці на рабоце, страшэнна пакалечыў мядзведзь. Усё гэта неяк адно за адным навалілася на Вялічку. Здаецца, чалавеку немагчыма вытрымаць.
Пісьменніку добра ўдаецца перадаць выключную напружанасць жыцця Вялічкі, засяродзіўшы ўвагу не на знешніх падзеях, а на даследаванні псіхалогіі, думак, пачуццяў і перажыванняў героя.
Падзе, апісанні прыроды, дачыненні персанажаў – усё пранізана эмацыянальнай атмасферай, успрымаецца ў адзінстве. У гэтым сэнсе хіба крыху выбіваецца пачатак рамана, дзе апісанні прыроды маюць самастойную мастацкую ролю: стварыць настрой, задаць тон усяму твору. Тон драматычны, напружаны, адпаведны ўнутранаму стану Андрэя Вялічкі, у якога толькі што памерла жонка. Падвей вялікага гучання ў рамане, па сутнасці, няма. Ну што такое робіць Вялічка? Хавае жонку, пасе коней, палюе на мядзведзя, на ваўкоў, спрачаецца з Унукам, Вулем, Падбярэцкім, збіраецца ехаць пад Полацк з лясгасам, вяртаецца назад. I ўсё . Але для мастацтва галоўнае – менавіта змест мастацкі, г. зн. змест, які вынікае з усяго свету падзей, думак, пачуццяў, перажыванняў, уласцівых дадзенаму твору. Ды і тыя падзеі, што складаюць знешні змест твора, у дачыненні да галоўных герояў – не якія-небудзь пабочныя, другарадныя ці выпадковыя. Гэта жыццё простага чалавека ў сваёй нейкай асабліва драматычнай паласе. Менавіта гэты драматызм дазваляе высветліць, раскрыць увесь сэнс і змест жыцця чалавечага. Жыцця, нягледзячы на сваю штодзённасць, вельмі інтэнсіўнага, напружанага.
Вялічка любіць зямлю, лес, прыроду не дзеля нажывы. Ягоная любоў – унутраная патрэба. Яна дае яму адчуванне паўнаты жыцця. Вельмі характэрная ў гэтым сэнсе канцоўка рамана. Смерць жонкі, каханне да якой, дарэчы, пісьменнікам паказана выключна моцна, паэтычна і жыццёва, непрыемнасці на рабоце выбіваюць Вялічку на нейкі час як бы з каляіны. А тут пераязджае лясгас кудысьці пад Полацк. Вялічка прывык у лясгасе да працы з коньмі, на зямлі адной рукой працаваць немагчыма (другая пасля вайны ўсохла). Дома ўсё напамінае пра жонку, выклікае боль і пакуты. Ён вырашае ехаць. Але Вялічка адчувае і ўсведамляе, што ён здраджвае самому сабе, ператвараецца ў прынцыпе ў такога ж, як Падбярэцкі, для якога асноўнае – грошы, страчвае адчуванне прыгажосці свету, паўнаты і свабоды жыцця. Вяртаецца. Вось і родныя мясціны. «…Пахла вільготная пасля дажджу зямля – хлебам, травой і расой. Пахла сырой сцяной, ля якой дома ў хаце спала Верка; пахла натруджанымі Балюцінымі рукамі – лёнам і дурнап’янам…»
Раман «Мсціжы» ў сэнсе сцвярджэння ідэі, сцвярджэння аўтарскай канцэпцыі чалавека вылучаецца ўвогуле жыццёвай, ідэйнай і мастацкай цэласнасцю і завершанасцю. Свая мастацкая канцэпцыя жыцця, канцэпцыя чалавека дае пісьменніку магчымасць на глыбокі роздум над жыццём, даследаванне і асэнсаванне яго.
Адсутнасць жа ўласнай арыгінальнай мастацкай канцэпцыі губіць твор як з’яву менавіта мастацкую. Без яе будзе яшчэ адзін жыццёвы факт у літаратуры, яшчэ адна жыццёвая з’ява, падобная на шэраг іншых, бо фактаграфізм якраз і грунтуецца на фіксацыі падобнага, замацаванага, таго, што адстаялася. Для мастацтва важны і сам факт, а яшчэ больш важныя яго філасофія, яго псіхалогія, яго агульны сэнс. Ад прыватнага ў творы кругі павінны ісці да сацыяльна- грамадскага, да гісторыі і філасофіі часу. Леў Талстой пісаў: «Самае важнае ў творы мастацтва, каб ён меў нешта накшталт фокуса, гэта значыць чагосьці такога, да чаго сыходзяцца ўсе промні або ад чаго зыходзяць. I гэты фокус павінен быць недаступны поўнаму вытлумачэнню словамі. Тым і важны добры твор, мастацтва, што асноўны яго змест ва ўсёй паўнаце можа быць выражаны толькі ім».
Творы, у якіх няма жыццёвай прасторы, у якіх няма аб’ёмна-глыбіннага бачання свету, маюць незайздросную ўласцівасць аднадзённага існавання, хоць часамі і даволі шумнага.
Сёлета беларускі чытач атрымае асобнай кнігай раман Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі», а рускі чытач пазнаёміцца з ім па перакладзе, які друкуе часопіс «Дружба народов».
У пачатку твора ёсць такая сцэна. Вёска перажывае трывожныя дні. Савецкія войскі адступілі. Вось-вось павінны прыйсці немцы. Зазыба, былы намеснік старшыні калгаса, ніяк не можа заснуць. Раптам чуе перапёлку. Услухоўваецца ў яе голас.
«У ім не было той ядранай і бесклапотнай зухаватасці, якая, быццам удар хлыстоўкі, ажно падсцёбвае часам і прыўзнімае настрой.
Піць-піль-віць… Піць-піль-віць…
Сёння перапёлка, няйначай, плакала – ці то гняздзечка яе разбурыў хто, ці яшчэ якая бяда прымусіла агалошваць тугой наваколле, але замест звычайнага спеву чуўся плач.
Піць-піль-віць… Піць-піль-віць…
Зазыба нарэшце адчуў гэта, і ў галаве ягонай узнікла пакутлівая думка: калі птушкі так плачуць са свайго гора, то як жа тады павінны галасіць людзі, у якіх гора наогул бывае незраўнана больш, а цяпер дык і зусім цераз край? Успомнілася:
Перапёлка, трасцяно гняздзечка,
залато яечка,
перапёлка!
Перапёлка, пастушкі пагоняць,
гняздзечка разбураць,
перапёлка!..»
Гэта важная, можа нават ключавая сцэна ў рамане. Яна настройвае на ўспрыманне твора, у пэўным сэнсе прадвызначае змест, яго жыццёвую надзейную аснову, сам напрамак мастацкага асэнсавання рэчаіснасці. Так, пісьменнік імкнецца паказаць вайну, фашысцкае нашэсце як гора – гора для краіны, гора для кожнага чалавека. Дакладней – паказаць, як гора краіны праходзіць праз асобны чалавечы лёс. Адсюль імкненне ўсебакова асвятліць звычайнае, штодзённае жыццё людзей, прасачыць думкі кожнага, перажыванні, улавіць і перадаць агульны настрой драматычнага часу. Апошняе пісьменнік добра заўважыў і здолеў перадаць і ў настроі асобных людзей і ў агульнай настраёвасці твора. Людзі гадамі, дзень у дзень, былі прызвычаеныя да пэўнага рытму, пэўнай атмасферы. Усё было натуральнае, арганічнае. I раптам – усё зрушылася, перамянілася нешта вельмі істотнае і значнае.
Адступленне савсцкіх войск, у першыя дні жыцця пры немцах няпэўнасць лёсу, жаданне кожнага вызначыць лінію паводзін у гэтых складаных умовах, арганізацыя партызанскіх атрадаў, выспяванне ўсенароднага супраціўлення – усё гэта аўтар прасочвае і даследуе падрабязна, у бытавым і псіхалагічным плане. Перад намі праходзіць шэраг вобразаў тых, хто пазней будзе змагацца з ворагам, пачынаючы ад радавых калгаснікаў і канчаючы старшынёй, а таксама вобразы тых, супроць каго будуць змагацца – розных здраднікаў і паліцаяў. Чыгрынаву добра ўдаецца перадаць абагульнены вобраз народу не толькі праз масавыя сцэны, але ўлавіць і перадаць праз асобныя вобразы, дэталі, падрабязнасці агульную атмасферу, агульнае ўспрыманне, агульную ўнутраную рэакцыю нянавісці да «новага парадку», актыўнага супраціўлення яму. Манера апавядання, яго рытм і тон у пераважнай большасці добра адпавядаюць таму, пра што расказвае, што даследуе пісьменнік. Яна шырокая, знешне быццам спакойная і павольная, але знутры насычана драматызмам, непакоем.
Сам пратэст, філасофія і псіхалогія змагання найбольш пераканаўча і глыбока ўвасоблены ў вобразах Чубара і Зазыбы. Гэта два розныя чалавечыя характары, праз якія мы бачым дзве лініі паводзін, дзве філасофіі. Іх узаемадачыненні жывяць, а ў будучым – бачыцца так – яшчэ больш будуць жывіць усю крывяносную сістэму сюжэту, выпраменьваць асноўны сацыяльны і маральна-этычны пафас твора.
На першых жа старонках рамана адбываецца вострая размова паміж Зазыбам і Чубарам. Чубар гаворыць, што яму чыталі дырэктыву, дзе сказана: нічога не пакідаць праціўніку; маёмасць, якую нельга вывезці, знішчаць, ворагу пакідаць спустошаную зямлю.
– А людзей? – хмура спытаў Зазыба.
– Што людзей?
– А тое, што людзі ж застаюцца на етай зямлі. Ім жа есць патрэбна нешта будзе?
– А хто іх прымушае заставацца? Той, хто па-сапраўднаму любіў Савецкую ўладу, не будзе сядзець. Той ужо даўно зняўся з месца і паехаў.
Зазыба на гэта адказвае словамі бывалага чалавека Панаські: «Хто з роднае зямлі ўцякае, той ворага не перамагае».
Ідэйныя пазіцыі, жыццёвыя платформы вядучых персанажаў твора акрэсліліся адразу. На першы погляд гэта можа здацца просталінейным, крыху быццам у лоб. Але толькі на першы погляд. Чыгрынаў добра адчувае і разумее ўсю іх чалавечую складанасць, іх грамадзянскую няпростасць і значнасць, каб зрабіць іх толькі «рупарамі» нейкай сацыяльнай ідэі. Яны – жывыя, унутрана непасрэдныя, арганічныя ў сваёй ідэйнай накіраванасці чалавечыя характары.
Да таго ж, гэтая першапачатковая канфліктная сцэна мае вельмі важнае значэнне ў сюжэтным руху характараў. У далейшым у творы Чубар і Зазыба амаль не сутыкаюцца, яны ідуць кожны сваёй дарогай, выяўляючы сваю сутнасць у складаных жыццёвых нягодах. I якраз вось гэтая спрэчка надае дадатковае асвятленне, увесь час як бы злучаючы іх.
Чубар – чалавек энергічны, дзейны, па-свойму адданы Савецкай уладзе. Але ён увесь – параджэнне пэўных умоў. «Мы з табой людзі маленькія», – гаворыць ён Зазыбу. Тут ясна выражана яго сацыяльная псіхалогія. Чубару трэба, каб ім кіравалі. Яго дзейнасць – выкананне адпаведных рашэнняў, пастаноў. Мы бачым, што ён на нейкі час разгубіўся, адчувае сябе бездапаможна, калі даводзіцца дзейнічаць самому, прымаць рашэнні самому. Пазней, сустрэўшыся ў лесе з параненым камісарам, Чубар атрымлівае новы зарад энергіі, ён ведае, што далей рабіць: змагацца з ворагам можна і трэба і ў яго тыле.
Зазыба – чалавек, як і ўсе, як і шматлікія іншыя прадстаўнікі народу, тыя сяляне, сярод якіх ён жыве і адзін з якіх ён сам. Мэта яму зразумелая – змагацца з ворагам. Гэта немінуча. Як? Падкажуць і пакажуць абставіны. Ён астаецца са сваімі людзьмі, з якімі быў заўсёды, падтрымку якіх адчувае пастаянна. Тут яго сіла, крыніца яго аптымізму, упэўненасці. Зазыба сваёй глыбокай народнай сутнасцю, чалавечнасцю выклікае асаблівую сімпатыю.
Галоўная ідэя аўтара – паказаць тых, хто на роднай зямлі змагаецца з ворагам і перамагае яго, – праводзіцца на вобразе Зазыбы.
Чыгрынаў для свайго рамана абраў прынцып панарамнасці. Для кожнай больш-менш асобнай жыццёвай лініі паводзін ён адводзіць сюжэтную лінію. Пісьменніку, які да гэтага часу працаваў у жанры апавядання, пераадолець, падпарадкаваць сабе жанравыя складанасці было нялёгка. У творы часам адчуваецца нескампанаванасць, часам – перагружанасць неабавязковым матэрыялам.
Літаратура ў нечым падобная на раку, якая то цячэ спакойна і шырока, то пеніцца і віруе. Бываюць на яе шляху глыбіні, бываюць і плыткія мясціны.
I ўсё ж яна імкне напорыста наперад, уліваецца ў акіян жыцця. Але, у адрозненне ад вялікай рачной плыні, у якой воды меншых рэчак, рачулак і ручаёў зліваюцца, трацячы свой характар і сваё аблічча, літаратурная плынь ніколі не паглынае творчых індывідуальнасцяў, не сцірае іх непаўторнасці. Менавіта з самастойнасці і непаўторнасці, арыгінальнасці мастакоў слова і складаецца літаратура. У літаратуру кожны мастак слова ўваходзіць па-свойму, а ў самім літаратурным працэсе заўсёды імкнецца пракласці свой адметны след. I не толькі пракласці, але і сцвердзіць яго магчымасць, яго найболыную прыдатнасць. Не заўсёды і не адразу тут яго можа чакаць поспех. Але мастаку заўсёды трэба шукаць, не баючыся рызыкі.
Калі ў такім аспекце зірнуць на сённяшнюю прозу, то не цяжка пераканацца, што літаратура шукае. Пошукі ідуць у розных кірунках: асваенне новых жыццёвых сфер, новых пластоў рэчаіснасці, імкненне да пастаноўкі і вырашэння новых сацыяльных і маральна-этычных праблем, жаданне паспрабаваць свае сілы ў новых для сябе жанрах і г.д.
Сённяшняя беларуская проза імкнецца пашырыць свой жыццёвы дыяпазон, імкнецца да асваення новага матэрыялу рэчаіснасці, імкнецца даследаваць і асвоіць яшчэ не зведаныя землі. Пры гэтым у літаратуры няма зямель, жыццёвых пластоў, тэм, праблем, асэнсаваных, асвоеных раз і назаўсёды. У літаратуры кожны мастак асабіста сам асвойвае рэчаіснасць, асвойвае па-свойму, сваім спосабам і сваімі сродкамі. I менавіта апошняе дае асноўныя мастацкія вынікі. Бо мастацкі твор адлюстроўвае не толькі аб’ектыўны рэальны свет, але і дае суб’ектыўны свет мастака, суб’ектыўны ў сэнсе мастацкім. Гэта сваё бачанне, сваё разуменне мастака залежыць ад яго таленавітасці і ідэйнай узброенасці.
Справа не толькі ў таленце, але і ў сумленнасці, прынцыповасці, у шчырасці аўтарскага голасу. Дакладней – у здольнасці пісьменніка гаварыць сваім голасам.

Михась Тычина

ЧЕЛОВЕК, ХАРАКТЕР, ВРЕМЯ

О масштабах писательского мышления

(фрагмент статьи)

Роман, пожалуй, и есть та самая «капля», о которой говорят, что она способна вместить в себя целый мир. Именно этот емкий жанр дает возможность изобразить широкий поток бытия, воссоздать духовный мир человека в разнообразных и многосложных связях с объективной действительностью.
Понятно, что жанр романа, как и все другие литературные жанры, испытывает влияние времени и изменяется. В век неоглядного моря информации, все убыстряющегося темпа жизни и все усложняющихся отношений человека с окружающим миром совершенно естественно, что роман приобретает более экономные формы. Это выражается в стремлении к художественному лаконизму, к широкой ассоциативности творческого мышления, к созданию глубокого философского подтекста. И если все еще появляются пухлые тома мнимоэпической литературы, которая спекулирует на злободневных проблемах, объясняет понятное, дает пищу не умам и сердцам читателей, а скорее – этнографам и языковедам, то в этом отчасти виновата наша критика, недостаточно принципиальная и боевая.

Лучшие страницы первого романа Ивана Чигринова «Плач перепелки» о том, как жители деревни Веремейки отнеслись к войне. Именно при помощи детального, всестороннего описания, рассказа – своеобразной замедленной съемки – автор достигает замечательного художественного эффекта: передает то ощущение неопределенности, неясности, когда все живет предчувствием чего-то огромного, грозного. Писатель настолько приближается к объекту изображения, что читателя преследует чувство сиюминутности происходящего, личного присутствия.
В литературе нередки случаи, когда уже одно описание какого-то события, чаще всего лично пережитого автором, становилось художественным открытием. Главное тогда – значимость повествуемого, яркость изображения, личностность авторского видения. Правда, усиливается опасность перегрузить произведение неосмысленным материалом, второстепенным и необязательным. И этой опасности не избежал И. Чигринов. Его роман действительно перегружен фактами, иногда слабо связанными, а нередко вовсе не связанными с основной линией развития сюжета. И тем не менее писателю удалось создать коллективный образ народа в момент высшего напряжения всех его моральных сил. Запоминаются спокойный, по-народному мудрый Денис Зазыба, ироничный, сам себе на уме Иван Падерин, рассудительный, осторожный Парфен Вершков, беспринципный Никита Драница, отвратительные в своей подлости и предательстве Рахим, Роман Семочкин, Браво-Животовский.
Выделяется своей глубиной и оригинальностью образ Чубаря. Он резко противопоставляется образам веремейковцев и прежде всего Зазыбе. Чубарь чувствует себя чужим в деревне, в которой проработал почти три года. Он слабо знает людей, не верит им и готов обвинить всех, кто не эвакуируется, в предательстве. По существу, его уход из Веремеек стал бегством от необходимости взять на свои плечи тяжелую ответственность за судьбу колхоза, за судьбу людей. Он совершенно иначе понимает сущность власти, чем Зазыба. Для Чубаря власть – это нечто стоящее над людьми, над народом как страж порядка. Выполнять поступающие свыше инструкции и распоряжения – такая, по его мнению, задача председателя колхоза. Вот почему в ситуации, когда ждать инструкций неоткуда больше, когда нужно поступать в соответствии со своей совестью, жизненным опытом, Чубарь теряется, мечется из стороны в сторону, пока снова не получает руководящих указаний от полковника, выводящего свой отряд из окружения. Чубарь возвращается в Веремейки. Ему еще предстоит устанавливать новые взаимоотношения со знакомыми ему людьми, многое переосмыслить, на многое посмотреть по-иному.
Денис Зазыба в отличие от Чубаря вобрал в себя лучшее, что есть в народе. Он хорошо понимает народную сущность Советской власти. Для него нет разделения интересов государства и народа: соблюдать интересы государства – значит, соблюдать интересы народа. Он не лишен и человеческих слабостей. Зазыба не сразу сумел сориентироваться в создавшейся ситуации. Он еще тешит себя иллюзиями о возможности сохранить в условиях оккупации колхоз. Он недостаточно решителен, активен. Но его поведение психологически оправдано. Зазыбе трудно распроститься с тем, чему он посвятил всю свою жизнь. Это для Чубаря все просто. Он не проливал кровь в борьбе за Советскую власть, не создавал колхоза и даже плохо понимает, что означает колхоз для простого труженика. Зазыба же делает все обдуманно, взвесив все «за» и «против», посоветовавшись с людьми, в честность которых верит. Даже в условиях оккупации он не может нарушать принципы колхозной демократии – собирает членов правления, чтобы вместе решить, как быть с колхозным имуществом. Для него нет игры в жизнь, есть сама жизнь. Единственный компас в ней – верность народным идеалам добра, справедливости, человечности.
Роман И. Чигринова – начало большого эпического полотна, и это ощущается по тому, что сюжетные линии не получают окончательного завершения, что герои этого произведения находятся в преддверии великих событий. Думается, что пружина сюжета закручена достаточно сильно, чтобы ее энергии хватило на все задуманное произведение, а скрытые возможности человеческих характеров, очерченных в первой его части, выявятся окончательно в дальнейшем.

Масштабы писательского мышления – это умение видеть за «малыми делами» обыкновенного человека «большие причины», вынуждающие его совершать их, всю неизмеримую глубину истории, времени; это широта охвата жизненных явлений и событий.
Масштабы писательского мышления – это глубина проникновения художника в духовный мир современника, раскрытие его богатства и сложности; это показ человека в тесном взаимодействии с окружающим миром природы и общества: это стремление быть, как говорил Бальзак, не только «более или менее правдивым, более или менее счастливым, терпеливым или отважным изобразителем человеческих типов, повествователем драм частной жизни, археологом социальной обстановки, номенклатором профессий, регистратором добра и зла», а мыслителем и философом, стремящимся «изучить причины или причину этих социальных явлений, уловить скрытый смысл этого огромного собрания лиц, страстей и событий».
Масштабы писательского мышления определяют масштабы мышления читателя. От того, насколько большими являются философские обобщения, насколько художественные типы значительны (художественный образ, тип и есть наиболее концентрированное и лаконичное выражение творческого мышления), зависит во многом общественное значение каждого литературного произведения.

Лидия Фоменко

О ДОБЛЕСТИ, О ПОДВИГАХ…

Как давно и как недавно это было! Война отозвалась в душе каждого советского человека. Она стала на долгие годы одной из важнейших тем и проблем нашего искусства.
Ныне преображение в искусстве того святого, что двигало поступками советских патриотов в борьбе с захватчиками, стало, несомненно, и с т о р и ч е с к и значимо. За послевоенные годы изучен, многомерно осмыслен опыт четырех военных лет, известна предыстория войны и ее в с е м и р н о-и с т о р и ч е с к о е значение. И вместе с тем обращение художников к минувшей почти тридцать лет назад войне не может не быть с о в р е м е н н ы м.
Мы смотрим фильмы, вдумываемся в изображенную в книгах картину войны с пристрастием современников, чей горький опыт укрупнился осознанием и послевоенной действительности, с ее новыми социальными катаклизмами, военными всполохами, вспыхивающими по воле агрессоров. Еще работают в литературе писатели, с первого же июньского дня 1941-го отправившиеся в армию. Кажется, пожизненно приписаны они к военно-патриотической ветви нашей литературы. Живут и трудятся рядом с молодыми ветераны войны, фронтовики.
Перед писателями стоит трудная задача: быть историками, понимать и знать крупно, масштабно смысл событий, ставших историческими, и в то же время быть современными, потому что события Великой Отечественной войны неотделимы от наших дней.
Читая вышедшие недавно журнальные и книжные произведения, прежде всего видишь, как вся наша многонациональная литература предана этой неисчерпаемой теме. О доблести, о мужестве, беспримерной храбрости, о гражданской ответственности, высоком и прекрасном чувстве патриотизма написаны книги в республиках Закавказья и Прибалтики, в Белоруссии и на Украине, в России и Карелии, Средней Азии и Татарии… Книги эти отмечены чертами национальной самобытности, и в то же время они по-советски, по-социалистически едины ленинским пониманием партийности и народности искусства, многонациональным братством, дружбой народов.
Проза, о которой пойдет речь, прочитана мною на русском языке, в переводах квалифицированных, порой талантливых, доносящих до читателя национально-самобытный колорит произведения, творческую индивидуальность автора.
Так получилось, что в «Дружбе народов» одно за другим вышли два произведения – белоруса Ивана Чигринова и украинца Василя Козаченко. Их романы «Плач перепелки» и «Белое пятно» мне показались сходными, хотя, быть может, объединяю их по неожиданному принципу. И то и другое произведения, возникшие на своеобразной национальной основе и посвященные Великой Отечественной войне, написаны так, что мы, закрывая последние страницы каждой вещи, остаемся в состоянии ожидания. И. Чигринов и Козаченко словно бы написали развернутую экспозицию к большому эпическому полотну.
На «экспозиционном» построении сходство, однако, кончается. Иван Чигринов, о котором речь пойдет несколько позже, задумал, как я себе представляю, большую эпопею, которая, быть может, развернется в следующей книге ромара. Василь Козаченко пошел по иному пути: его новое произведение входит в цикл «Партизанских повестей», который постепенно вырастает в крупное эпическое полотно. Но если бы даже повесть не входила в этот цикл, она все равно, по-моему, состоялась и сама по себе. Действие «Белого пятна» Василя Козаченко развивается новеллистически. «Нас было семеро», – говорится устами капитана Сапожникова, командира разведывательно-десантной группы. Да, было семеро, и в отдельных главах романа рассказано, как приземляется каждый из семи парашютистов-разведчиков, как они находят добрых людей, которые им помогают связаться с партизанами. Каждый шел в десантную разведку не в первый раз. Но самолет не смог сбросить их в заданном районе у Каменского леса, и все семеро оказываются у села Жабова, о котором столько говорили как о «белом пятне», то есть районе, в котором не было зарегистрировано подпольных групп. Приземляются они не купно, а вразброд; каждый оказывается один на один с исключительными обстоятельствами, в полной неизвестности о судьбе остальных, в одиночестве. Козаченко и набрасывает человеческие характеры, «проявляющиеся» в этих исключительных и сложных обстоятельствах.
В самом деле, район неизвестен, кругом степь, и укрыться негде. Но задание командования выполнить необходимо, тут теряться нельзя и надо быстро соображать, идти ли на розыски своих товарищей, или попытаться связаться с подпольщиками. Да, но ведь здесь вроде бы нет никаких партизан? И вот Сапожников, о котором рассказано от первого лица, сутки наблюдающий за жителями крайней хаты Жабова, бесстрашно идет туда и открывается этим людям. Опасно? Очень! В особенности потому, что он командир, от него может потянуться цепочка ко всей группе. И все же Сапожников идет на риск, он верит этой старой женщине, душевно и мужественно выслушивающей его, верит ее открытому взгляду, ее чистому, исстрадавшемуся сердцу.
Капитан проявляет над горшком с горячей водой свое удостоверение, и старая женщина-колхозница связывает его с подпольем. Оказывается, здесь действует партизанская «Молния», но никому не известно, кто скрывается под этой кличкой. Организация глубоко законспирирована, были уже и провалы, утраты. Даже люди, работающие на «Молнию», не знали, кто стоит во главе организации и где она находится…
Иначе складываются обстоятельства у лихого старшины Левко Невкипилого. Его парашюта тоже никто не увидел, когда он висел над степью. «Случилось это, вероятно, потому что людям в ту секунду было не до неба. Хлопот хватало на земле». Это был третий год войны, год отступления немцев, уж им поистине «хватало хлопот». Свирепствовали они не меньше, но действовали уже с опаской. Обнаружив закопанный парашют, в панике бросились они с облавой на поля и перелески, возводя десант из семи человек в целую роту, если не полк. Но и советским людям «хватало хлопот». Горит подожженный немцами поселок. Левко сбрасывает свой парашют в огонь, едва сам не обгорает при этом. Ни на минуту не возникает у него сомнения: он в том районе, в каком надлежало быть. Но почему-то на сигналы никто не откликается. Он решает идти на виднеющуюся у горизонта лесную черту, принимая ее за Каменский лес, и… попадает к своим, к партизанам. Но ему не верят. Теперь ведь и враги «работают» под парашютистов, чтобы просочиться к партизанам. А доказать старшине нечем. Парашют сгорел, в карманчике же подшита на всякий случай бумага, удостоверяющая, будто он полицай. И все эти «объективные данные», естественно, настораживают подпольщиков. Левко держат в землянке под арестом, решают его судьбу, кто-то даже настаивает на расстреле «полицая».
Остановлюсь на очень жизненной психологической черточке (они нередки в повести Козаченко). Такие детали придумать нельзя. «Не научились мы допрашивать по-ихнему», – замечает кто-то из партизан, раздосадованный появлением в их расположении «странного человека». Но за этими словами чувствуется и гордость: звериная психология фашизма глубоко ненавистна Советскому человеку. А по тому, как с ним обращались эти неизвестные люди, горячий Левко Невкипилый тоже понял, что он не у врагов.
Допрос Левко каким-то очень видным командиром партизан, написан остро и правдиво. Вот сидят друг против друга два человека. И каждый сомневается в другом. Мы так и расстаемся с Невкипилым и больше не встретимся с ним, только в эпилоге капитан Сапожников расскажет читателям, как он нашел Левко. Но именно этот допрос, написанный психологически тонко и верно, имеет высокий художественный смысл в авторском построении характеров.
Необычные обстоятельства, в которые попадают парашютисты-разведчики, должны выявить людей, проверить, на что они годны. Все семеро оказались людьми мужественными, храбрыми, сообразительными, готовыми к борьбе и способными победить в сложнейших условиях.
А лейтенанта Парфена Замкового заметили три подростка: Аполлон Стреха (проклинавший свое «нездешнее» имя), Тимко Цвиркун и Марко Окунь. Видят ребята белый купол в небе и не верят. Еще не раз мы столкнемся с этим радостным неверием. Столько времени – два года! – не было ни одного человека «оттуда», с нашей стороны. Об этой встрече в тоске мечтали люди, искали связей с парашютистами или с подпольщиками, и вот ребята увидели наконец это чудо: «Парашют с темным пятном под белым куполом стремительно и неудержимо летит прямо на них. А они, как завороженные, сидели неподвижно и оцепенело… Подавляя острый холодок испуга и неуверенности, все трое одновременно искоса смотрят в сторону… смотрят, боясь натолкнуться на что-то страшное. Видят все те же привычные, замершие кусты. Только на кустах, на их черной поверхности застыло невероятное, белое волнистое пятно».
Парфен Замковой перебил себе ногу. Мальчишки сняли его с дерева, перенесли в свое укрытие, в «крепость», которую они вырыли для себя, готовясь к «конспиративной деятельности». Они же привели сюда мать Аполлона, потом врача… И мы снова расстаемся с Парфенон, и нам снова не до конца рассказывают, как оно все с ним было. Да этого и не нужно. Читателю ничего не стоит додумать, разгадать, как продолжатся события.
Но позвольте… Почему же автор, так детально и обстоятельно рассказывает о первых шагах героев, о приземлении и об ориентации парашютистов в неизученной зоне? А в то же время судьбы их не завершаются, остаются недосказанными… Какова же цель повествования?
У Козаченко цель, как видно, не в развертывании строгого сюжета, а в другом. Писателю нужно раскрыть перед сегодняшним читателем, каким был наш народ в самых глухих уголках страны. Как жил он «под немцем», что происходило даже там, где, как считалось, было «белое пятно». Вот о чем печется писатель. Люди, не одетые в шинель, ничем вроде бы не примечательные, открываются нам солдатами великой народной армии и осуществляют подвиг за подвигом, просто, как само собой разумеющееся дело, без какой бы то ни было патетики. А все вместе в повести и романтично и героично… Задача писателя, как я ее поняла, в том, чтобы показать, как естественно было то, что семь смельчаков десантников нашли в Жабове, в Байраках и в других селах верных помощников, подлинных советских патриотов.
Были еще в этой семерке рядовые Петро и Павел, по прозвищу «святые». Окруженные в лесу гитлеровскими карателями, они решили прикинуться эвакуированными полицаями, натянули на руки белые повязки и, смешавшись с панически напуганными местными полицаями, вроде бы избежали опасности. Но все же есть что-то в них подозрительное, и старший группы арестовывает «святых», пригоняет их в Байраки. В те самые Байраки, где, как рассказывала старуха капитану Сапожникову, староста Макогон, лютый зверь. Макогон же, у которого скрывается потом Сапожников, освобождает «святых» Петра и Павла. И группа начинает сколачиваться.
На «белом пятне» близ Жабова действует отлично сформированное подполье, а Макогон так законспирирован, что Бухман, начальник гестапо, считает его своей правой рукой. Макогон играет со смертью в жмурки, вызывает ненависть у односельчан. Но делает свое подпольное дело оперативно, точно, умно. Он сплачивает вокруг себя подполье. Переправляет парашютистов в «Раздолье», в бывшее опытное хозяйство, ныне, как думали гитлеровцы, заброшенное, Виталий Витальевич, преподаватель института и заведующий хозяйством, словно подслушав своих земляков, говорит о том, как страстно ждали они людей «оттуда» два года, – только подумать, два лихих, голодных года! И лицо его, «минуту назад мягкое и приветливое, становится вдруг суровым и замкнутым». Да, нелегкими были для советских людей эти годы.
Об этом же думает, стоя перед родной хатой, старший лейтенант Семен Лутаков, которому не нужно было разгадывать, куда его сбросили: для него это родные места. Здесь у автора начинают звучать эпические ноты. Рассказ о детстве Семена и его брата, об их родне, Шульгах и Лутаках, – все это пронизано теплотой, чем-то исконным, добрым, деревенским… И еще один неожиданный и такой естественный в положении Лутакова психологический оборот: он глядит на знакомые места, дорогие ему, и сердце… наполняется отчаянием. Ведь он разведчик, ему надо было приземлиться по крайней мере в полутораста километрах отсюда, и Семен Лутаков, агроном, парашютист и начальник штаба, устало опускается на землю, «где отшумело, отгудело его детство».
Выжидая, когда настанет ночь и облака заволокут луну, Лутаков думает о своей родной земле, и именно здесь слышится авторское слово, связанное с раздумьями о прошлом, об истории. «Да, это была его степь. С древних времен, испокон веков!
Испокон веков жили в этой степи люди, хотя и звалась она еще долгие времена Диким полем. Ютились по оврагам и долинам степных славянских рек… Поднимали целину, сеяли рожь, ячмень, гречиху и просо, ловили зверя и рыбу, защищали край земель славянских от наездов лютых кочевников…»
Это отступление имеет прямое отношение к сюжету. Вновь довелось отстаивать свою землю нам, как отстаивали ее наши предки, стоять за нее насмерть. Но писатель показывает: это уже другие люди, воспитанные социализмом, советским образом жизни. Поэтому и мать героя, несказанно обрадованная и обеспокоенная приходом Семена («Чуяло ж мое сердце!»), и его родной дядька Роман Шульга, и многие другие колхозники, служащие, партийные работники, молодежь стали партизанами, были охвачены «Молнией», байраковским и жабовским подпольным центром.
Самая неуверенная (по манере описания) новелла повести – о Насте Невенчанной, веснушчатой радистке группы, тоже повисшей «между небом и землей», среди безлюдья. Героиня была обнаружена Яринкой Калиновской, партизанкой, дочерью лесника. Со сходной ситуацией мы уже знакомы: парашютистку увидела девушка-подросток, как трое школьников увидели Замкового. Юная подпольщица помогает парашютистке, и лексика и обряд встречи – все, в сущности, то же, что и в новелле о Замковом.
И здесь первые мгновения встречи написаны с психологической точностью, и то, как Яринка обомлела, разглядев в грозном парашютисте почти подростка, девчонку, такую же, как она; и их отрывистый, то недоверчивый, то непосредственно дружеский разговор. Берет за сердце ощущение, пережитое здесь Яринкой, как бы перекликающейся со своими земляками: «Впервые за два таких года она видела человека оттуда, с далекой, пока недосягаемой Большой земли». Но дальше многое уже облегчено. Все идет гладко, даже слишком гладко…
Вообще к концу повествование несколько свертывается, завершается более поспешно, чем хотелось бы. После списания истории Насти автор снова предоставляет слово Сапожникову, уже для эпилога. Идет раздумчивый монолог героя, вспоминающего о «днях нашего великого счастья боевого». Он дожил до наших дней, вырастил с Настей дочку Яринку (имя – явно в честь пропавшей без вести партизанской связной).
«Хочется, чтобы не война, не минные поля, – думает Сапожников, – а нива колосистая или безбрежность мирного космоса расстилались перед нею. И все-таки… ежели что… верим, твердо знаем, – тогда наша дочь, точно так же, как мы когда-то, приказов ждать не будет».
Песенный, напевный стиль речи, лирическая раздумчивость внутренних монологов – все это хорошо передано переводчиком повести Иваном Карабутенко.
Роман Ивана Чигринова «Плач перепелки» (переводчик Михаил Горбачев), как я уже говорила, воспринимаешь как своего рода большую экспозицию к следующему широкому полотну. Колхозники лишь готовятся к схватке с врагом. Да и враг пока не трогает далекую белорусскую деревню. Все в преддверии, все в ожидании развертывания событий. Так, может быть, рано еще говорить об этом романе, если нет в нем пока тех событий, которые мы почли бы за основные? Думаю, нет, не рано.
Из хода повествования становится ясно, что председатель колхоза Родион Чубарь и его заместитель, кавалер редкого, боевого ордена гражданской войны Денис Зазыба, – люди огромного внутреннего потенциала. Благодаря таким стойким людям, верящим в дело партии, мы победили в ту жестокую войну. К тому же есть в романе один стержень, который оправдал бы и его самостоятельное существование. Книга эта, как мне представляется, написана для того, чтобы показать, как крепок колхозный строй. Этому способствовала воля таких людей, как тихий, с виду неказистый, но уверенный в себе и в людях Денис Зазыба.
Автор всматривается в него пристальнее, чем во всех других своих героев. Остался Зазыба один на один с трудно решаемыми задачами. Скажем, жатва еще не началась, хлеб стоит, и вот-вот его нужно будет убирать. А по директиве, о которой ему сказал Чубарь, ничего нельзя оставлять врагу. И нужно все уничтожать, сжигать. Как же сжигать хлеб, который только что сжали? Как сохранить колхоз, как поступить с колхозным добром? Пшеницу и гречку все же сдали государству, а вот как поступить с тем, что осталось на поле и так обильно созрело? Денис Зазыба созывает правление колхоза. Да, в первые дни войны созывается правление, и на нем решается, как поделить колхозное жито, чтобы немцам не досталось, а было бы чем прокормить людей в лихую годину.
Заседание трех оставшихся членов правления идет по всем законам колхозной демократии, делят справедливо, как утверждает колхозник Парфен Вершков, не поддаваясь на провокацию дезертира Романа Семочкина. И вышли в поле. Вышли, как в былые, мирные времена. Работа эта, колхозным миром, была для людей последним праздником, потому что именно в этот день гитлеровцы вошли в Веремейки.
«На исходе был шестидесятый день войны» – так кончается роман Ивана Чигринова.
Нет в романе описания тяжких испытаний колхозников. Нет пока в деревне фашистских бесчинств, столь справедливо, с болью и негодованием описанных в нашей литературе. Лишь предыстория, зачин, экспозиция.
Символична в романе картина убийства лося. Ничего не подозревая, он выбежал на лесную поляну, стоял веселый, готовый к прогулке со своим детенышем. Привык он к людям, не боится их. И тут раздается предательский выстрел полицая. А потрясенные люди «уже обступили убитого лося. Кто-то из взрослых попробовал приласкать… осиротевшего лосенка, который беспокойно крутился здесь же, но тот не дался. Тогда за лосенком погнались подростки. Лосенок отбежал немного в сторону и… начал кружить вокруг толпы, посреди которой в луже крови лежал сохатый».
Итак, в романе нет основного разворота событий, но многое уже обусловлено. Думай, читатель, догадывайся, досказывай сам суровое сказание о борьбе белорусских колхозников с оккупантами! Разве не ясно, как поведут себя Зазыба и Чубарь? Разве не видно, что колхозники не отступятся ни от своего строя, ни от своих завоеваний? Народа не перевешать, он будет бороться и донесет до победных дней веру в строй свой, в великую социалистическую державу.
Из этого народного повествования возникают публицистические раздумья автора, написанные от имени Зазыбы. Но вылились эти раздумья в романе не по-зазыбински, а по-авторски, да еще так, словно события происходят не в первый год, не в первые даже месяцы войны. Подобная модернизация взглядов (к тому же стилистически совсем не совпадающая с общей тональностью романа) вносит в него неорганичность, искусственность. Иван Чигринов, по-моему, не проявил здесь должного художественного такта.
Явственно ощутима в романе «Плач перепелки» недоработка образа Марыли. Секретарь райкома партии Маштаков и другие незнакомые Зазыбе военные люди просят Дениса спрятать у себя «одного человека». Этим человеком оказывается дивчина, кокетливая, молоденькая. Марфа, жена Дениса, оставляет девушку у себя. Живет Марыля некоторое время у Зазыб, повергая в недоумение односельчан, откуда это у Дениса Евменовича появилась племянница. А «племянница» живет себе, ест, пьет, охорашивается, потом по инициативе Зазыбы, а не по своей, едет с ним в район, в Балабановичи, чтобы спрятаться надежнее у местного портного. Может быть, все это маска, как и полагается подпольщику. Но где же настоящее, где настоящий человек, столь нужный подполью, где истинная патриотка Марыля? Ее попросту в романе нет. Ни одной черточкой она не дает понять читателю, кто она, с чем идет на столь ответственную и опасную работу, на муки, а может быть, и на смерть. Все это остается за пределами романа. Между тем читатель заинтересовался человеком, который поначалу обещал стать чуть ли не главным в этом повествовании и в этих событиях. Но его (пока?) постигает разочарование.
Как видим, роман И. Чигринова неровен. Убедительные, сильные народные характеры и композиционная неслаженность, искусственность развития иных человеческих судеб. Остается надеяться, что последующее повествование будет не только продолженным, но и доработанным; что задуманные автором действенные, активные силы, противостоящие фашизму, будут вровень, скажем, такому характеру, как председатель колхоза Чубарь. Он дан автором не однолинейно. Споря с Зазыбой, он говорит в начале романа: «Одну опустошенную землю надо оставлять врагу. Одну опустошенную землю!
–       А людей? – хмуро спросил Зазыба.
–       Что людей?
–       А то, что люди остаются на этой земле. Им же есть что-то треба будет.
–       А кто их заставляет оставаться? Тот, кто по-настоящему любил Советскую власть, не останется. Тот уже давно снялся с места…
–       Кто с родной земли бежит, тот врага не победит», – отвечает Зазыба.
Чубарь, однако, покидает село, стремясь вступить в армию, чтобы бить врага. И вот происходит его встреча с полковым комиссаром, раненным, но продолжающим командовать небольшим отрядом. Завязывается задушевная беседа. Узнав, что деревня Чубаря на юго-востоке Белоруссии, полковой комиссар говорит: «Нет, товарищ Чубарь, грех вам искать где-то на чужой стороне то, что можно найти дома». Партизан гражданской войны, полковой комиссар рассказывает Чубарю, какова была роль партизанской борьбы в те годы. Он уверен, что на родине Чубаря успели оставить людей для подпольной работы.
И Чубарь возвращается домой. Трудно, голодно, опасно, кругом постреливают. Участвует и он в бою и убитых видит и своих и фашистов. Все это стало для него опытом войны, и когда он добрался до родной речки Беседи, отощавший, голодный, предельно усталый, он ощутил себя готовым к предстоящей борьбе партизаном-подпольщиком. И мы ни на минуту не сомневаемся, что Чубарь им станет. Быть может, его пути пересекутся с Марылей, о которой мы, к сожалению, почти ничего не узнали?..
Помимо основных героев, мы знакомимся в романе с колоритнейшими фигурами жителей Веремеек. И с острым на язык Парфеном Вершковым, первым выловившим дезертиров. И с дедом Кузьмой Прибытковым, философом, размышляющим о нападении гитлеровцев: «Германия, она не то, что мы… Ей с нами, если разум иметь в голове, дак и связываться не стоило… Просто диву даешься, как он только посмел напасть».
Есть и другие люди в Веремейках, скажем, несуразный мужичонка, недотепа Микита Драница, сразу же побежавший за немецкими прихвостнями. Он и своих побаивается, заигрывает с ними и новую власть, что разместилась в Балабановичах, не решается не признать. И Браво-Животовский, глава полицаев, подчиняет себе Драницу, эту пешку, которая еще сыграет роль в руках зловещего «шахматиста».
Однако неровности произведения, о чем уже говорилось выше, приходят подчас в противоречие с замыслом автора дать предысторию народной войны с оккупантами. Случайность некоторых эпизодов (например, встреча Чубаря с Палатой), доля «дремучести» в сознании отдельных персонажей, пусть и второго или третьего плана; непродуманность одного из центральных образов повествования – образа Рахима, к сожалению, снижающего идейную нагрузку романа, – многое здесь надо автору пересмотреть, тем более что это еще журнальный вариант.
Хороши в романе белорусские обряды, скажем, родины, описанные сочно, яркими, живописными мазками. Собрались бабы на родины к некоей Сахвее Молешонковой, только старинный обряд был подернут грустью; собрались больше все солдатки, а сказывают, где-то рядом лагерь с пленными красноармейцами… И кончилось это празднество не пляской – какая уж гармонь без мужиков! – а гаданием. И тешили себя бабы: «Жив твой Молешонок, жив», – или еще какой-то мечтой-грезой, потому что хотелось им прежнего, работящего, мирного и честного счастья.
Чигринов не стилизует роман, но органически пишет народ. И язык, и повадки жителей деревни, и их песни, обряды, поговорки – народное. Иногда Чигринов не очень скромен в языке. Отдельные натурализмы, которыми он подчас злоупотребляет, могли бы быть убраны без ущерба для колорита, чем так дорожит писатель. Деревенская литература испокон веков была целомудренной; и не все то, что есть в жизни, характерно. И без этих «излишеств» Чигринову удаются чисто народные яркие сцены; сумел он увидеть и поэзию, и нравственное чувство в жителях деревни.
Автор вводит нас в атмосферу залегшей где-то между лесами белорусской деревни, достаточно развившейся за годы Советской власти и колхозного строя. Лучшие из тех, кого мы узнали в романе, несут в себе черты этого социалистического, советского образа жизни.
Как одновременно написали об этих бывших «медвежьих углах» Василь Козаченко и Иван Чигринов, писатели разного возраста, разного литературно-художественного опыта! Написали каждый в своей национальной языковой стихии.
Много было у народа горя, того, по которому плакала поздняя перепелка в романе Чигринова. Но выдержали, выстояли, добились победы.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 6

У. Карабан

ПЕРАД НАВАЛЬНІЦАЙ

Падзеі, якія адлюстраваны ў рамане Івана Чыгрынава «Плач перапелкі», адбываюцца ў першыя дні Вялікай Айчыннай вайны на часова акупіраванай тэрырыі Беларусі. Гатоўнасць народа да барацьбы з нямецка-фашысцкімі захопнікамі – галоўная тэма твора. Нескладаны сюжэт, заснаваны на сацыяльным канфлікце, дае аўтару магчымасць прасачыць лёс герояў, стварыць самабытныя характары.
Па сутнасці, усе падзеі, якія разгортваюцца ў рамане, так ці інакш звязаны са старшынёй калгаса Чубарам і яго намеснікам Зазыбай. Для раскрыцця іх характараў велізарнае значэнне мае дыялог, які адбыўся паміж імі неўзабаве пасля адходу нашай арміі:
– А хто іх прымушае заставацца? Той, хто па-сапраўднаму любіць Савецкую ўладу, не будзе сядзець. Той ужо даўно зняўся з месца і паехаў.
Зазыба ад хвалявання намацаў за спіной падушку, узяў яе аберуч і, прыціскаючы чамусьці да жывата, сказаў:
– Добра, тады давай па-другому размаўляць. Ты от кажаш – той, хто любіць Савецкую ўладу, не застанецца. Няхай так. А як, па-твойму, нашы верамейкаўскія бабы не любілі яе, што нікуды не падаюцца?»
Тут назіраюцца два падыходы да становішча, якое стварылася: прамалінейны – хто застаецца ў акупацыі, той баязлівец і вораг, і больш складаны, калі імкнешся не слізгаць па паверхні з’яў, а ўскрыць іх сутнасць. Гэтыя пазіцыі вызначылі паводзіны Чубара і Зазыбы. Чубар падаўся да лініі фронту і толькі пад уздзеяннем палкавога камісара, які сустрэўся яму ў час блуканняў, зразумеў, што месца сапраўднага патрыёта там, дзе можна лепш біць ворага. I ён, як старшыня калгаса, які ведае людзей і мясцовасць, вырашае арганізаваць партызанскі атрад, каб змагацца з акупантамі на месцы. Зазыба з самага пачатку застаецца ў вёсцы, імкнучыся дапамагчы народу не толькі выжыць, але і арганізаваць супраціўленне.
Згуртоўваючы вакол сябе аднавяскоўцаў – Кузьму Прыбыткава, Івана Падзерына, Парфена Вяршкова, Ганну Карпілаву, Сідара Раўнягіна, – Дзяніс Зазыба рыхтуецца да жорсткай сутычкі з азвярэлым ворагам. Характары сваіх герояў пісьменнік прасочвае ў дзеянні. Асабліва поўна паўстае вобраз Ганны Карпілавай, лёс якой сапраўды трагічны.
Шукае свой шлях да барацьбы і Чубар. Ён сустрэў у час блуканняў людзей, якія не толькі цвёрда верылі ў перамогу, але і паспелі ўжо ўступіць у барацьбу з гітлераўцамі (чырвонаармейцы сапёрнага ўзводу, якія падпалілі на Дзеражне мост, падраздзяленне байцоў пад камандаваннем параненага палкавога камісара і капітана, якое выносіла з акружэння дакументы дывізіі).
Праўдзіва і глыбока пісьменнік паказвае гітлераўскіх памагатых. Гэта – былы махновец, а цяпер паліцай Брава-Жыватоўскі, паліцай Рахім, бандыт Раман Сёмачкін, іх падпявала Мікіта Драніца. Усе яны не толькі выклікаюць агіду, але і прымушаюць яшчэ і яшчэ раз пераконвацца ў тым, што наўрад ці з такімі «ваякамі» акупанты доўга ўтрымаюцца на нашай зямлі. Дзеля справядлівасці трэба заўважыць, аднак, што не ўсе ворагі аднолькава дакладна і поўна выпісаны аўтарам рамана. Больш, бадай, «пашанцавала» паліцаю Рахіму. Тут сапраўды праявіўся талент пісьменніка, які без лішніх слоў змог раскрыць вобраз нягодніка. Сама сабой узнікае думка: калі фашызм патурае насільнікам, то сам ён такі ж насільнік, узведзены ў закон.
Умела ведучы інтрыгу, пісьменнік усё ж дапускае ў сюжэце асобныя недахопы. Маецца на ўвазе хоць бы гісторыя з’яўлення і гібелі ласінай сям’і.
Нават разглядаючы яе сімвалічна, трэба згадзіцца з думкай, што сакавіта напісаныя сцэны – залішнія, бо выпадаюць з канвы падзей, не ўносячы нічога новага ні ў характар Рахіма, які забіў лася, ні ў мясцовы каларыт. Бывае, што неабходнае і выпадковае цесна пераплецены ў жыцці, што мастак-рэаліст, выяўляючы неабходнае, вымушан выяўляць і выпадковае – без гэтага няма праўды жыцця. Але выпадковае ў мастацкім творы павінна заўсёды дапамагаць раскрыццю сутнасці з’яў і характараў. У дадзеным эпізодзе гэтага не атрымалася.
І. Чыгрынаў вобразна і любоўна апісвае родную беларускую прыроду, якая прадстае як дзеючая асоба. Але, на жаль, багатая аўтарская мова часам утрымлівае дыялектызмы, накшталт «стыдаючыся», «неаготаўшыся», «абрытаць» і г. д., што, безумоўна, зніжае мастацкі – увогуле высокі – узровень твора. Захапіўшыся дыялектызмамі, аўтар імі залішне насычае і мову персанажаў. Яшчэ Дастаеўскі ў «Дзённіку пісьменніка» празмернае ўжыванне дыялектызмаў называў «гаварыць эсенцыямі» і пісаў, што «…у тыпіста-мастака ён гаворыць характэрнасцямі ўсюды, па запісанаму, – і атрымліваецца няпраўда…».
Цяжка згадзіцца і з тым, што мова Зазыбы, які прайшоў грамадзянскую вайну, доўгі час быў старшынёй калгаса, нічым не адрозніваецца ад мовы аднавяскоўцаў. Тут па волі аўтара герой уступае ў яўную супярэчнасць са сваёй моўнай характарыстыкай.
Нягледзячы на некаторыя недахопы, трэба прызнаць, што першая проба ў жанры рамана ў Івана Чыгрынава – удалая. Пісьменнік здолеў паказаць «зацішша» перад бурай, пачатак вайны, дух і сілу савецкіх людзей, якія, сабраныя і маналітныя ў сваёй нянавісці і мэце, збіраючы сілы, рыхтуюцца да барацьбы з ашалелым ворагам. А як будуць развівацца падзеі далей, як будзе складвацца лёс герояў, відавочна, мы даведаемся з новай кнігі.

Г. Круглоў

НЕ ПЛАЧ, ПЕРАПЁЛКА

Гадоў пяць назад Іван Чыгрынаў дэбютаваў у літаратуры невялікім зборнікам «Птушкі ляцяць на волю». Гэта былі своеасаблівыя апавяданні аб велічы духа і подзвігу савецкага чалавека – салдата, хлопчыка, жанчыны, старога – у суровую гадзіну вайны. Чытачы цёпла прынялі першыя апавяданні маладога празаіка. Затым выйшаў яшчэ адзін зборнік пісьменніка «Самы шчаслівы чалавек».
І вось нядаўна ўбачыў свет раман Івана Чыгрынава «Плач перапёлкі». Аўтар застаўся верны ваеннай тэматыцы.
Пісаць пра Вялікую Айчынную вайну высакародна і цяжка. Высакародна таму, што чым больш мы раскажам пра вялікі подзвіг савецкага народа, тым больш удзячныя будуць нам нашы дзеці, унукі і самыя далёкія патомкі. Цяжка таму, што вялікая рызыка паўтарыцца, ператасоўваючы калі не знаёмыя ў дэталях, то прынамсі добра вядомыя ўвогуле факты. Чыгрынаў не паўтарыўся, ён сказаў сваё слова. I сказаў гучна, важка.
Раман апавядае пра першыя паўтара-два месяцы вайны – цяжкія і горкія. Гітлераўскія войскі кацілі на ўсход, наша армія з баямі адступала, беларускую зямлю ўжо таптаў фашысцкі бот. Дзеянне развіваецца ў асноўным у вёсачцы Верамейкі ў той момант, калі «рэшткі 55-й дывізіі, якая ўваходзіла тады ў 13-ю армію, што абаранялася на Сожы паміж Прапойскам і Крычавам, без баёў пераправіліся цераз Бесядзь, невялікую раку на паўднёвым ўсходзе Беларусі, і адступілі на Стругаўскую Буду». Такая скрупулёзнасць, дакладнасць мастака ў падачы матэрыялу, заснаванага на гістарычных дакументах, робіць аўтару гонар. Чытач з першай жа старонкі давярае, верыць яму, а гэта – рашаючая ўмова ў прызнанні пісьменніцкага слова.
У цэнтры рамана – жыхары Верамеек. Тут і кіраўнікі мясцовага калгаса – мітуслівы ў няведанні Радзівон Чубар, старшыня, які, нарэшце, знаходзіць сабе месца, і рашучы Дзяніс Зазыба, які адстойвае свае пазіцыі, яго намеснік, і саламяная ўдава, узбаламучаная, але добрая сэрцам кладаўшчыца Ганна Карпілава, і нахабнік-дэзерцір Раман Сёмачкін і многія іншыя.
Бясспрэчнай удачай аўтара з’яўляюцца вобразы цэнтральных герояў – Чубара і Зазыбы.
У Бабінавічах, за сем кіламетраў, ужо аселі немцы, і Чубар пакідае Верамейкі. Заняты эвакуацыйнымі справамі ў калгасе, ён страціў сувязь з раёнам і ўвогуле не ведае, куды ісці. Спачатку старшыня спяшаецца дагнаць знішчальны батальён, да якога прыпісан. Батальён яму дагнаць не ўдаецца, і ён крочыць па насцярожанай, ашчаціненай зямлі наперад, да лініі фронту, яшчэ не ўсведамляючы, што з ворагам можна змагацца і тут, на занятай ім тэрыторыі. Пералом у свядомасці наступае пасля сустрэчы з палкавым камісарам, які выводзіць з акружэння групу сваіх байцоў.
– Ведаеце, што я зрабіў бы цяпер на вашым месцы? – працягваў гаварыць палкавы камісар. – Вярнуўся б у свой калгас…
Ён даказвае Чубару, як важна біць цяпер захопнікаў з-за кожнага вугла, з-за кожнага дрэва.
– Адкуль вы? Дзе ваша вёска?
Чубар у прыцемках адшукаў на карце Крутагор’е, пасля звілістую Бесядзь, а тады на невялікай адлегласці – Верамейкі.
– Тут, – паказаў ён.
– Зірні, капітан, – нібыта ўзрадаваўся палкавы камісар, – там жа ў іх адны лясы! Нават вёска пасярод лесу! Не, таварыш Чубар, грэх вам шукаць дзесьці на чужой старане тое, што можна знайсці дома.
Добра перададзен момант пераасэнсоўвання Чубарам сваёй ролі ва ўсенароднай барацьбе з ворагам. Далёка не адразу пераканаў яго палкавы камісар вярнуцца ў вёску, ды і павярнуў ён назад, хутчэй падпарадкоўваючыся волі строгага, многа бачыўшага армейскага камандзіра, чым усвядоміўшы ўсю вялікую значнасць таго, што адбываецца. Але думка працягвала напружана працаваць, перамолваць пачутае і ўбачанае. У адной з вёсак па дарозе назад сяляне пацікавіліся, хто ён такі.
– Партызан. – Чубару захацелася адразу паказаць шыраеўскім дзядзькам, што перад імі не абы-які чалавек… – Так, партызан, – падкрэслена… паўтарыў Чубар і адчуў, як паспакайнеў адразу, бо ў гэты момант для яго, можа, адбылося самае важнае: ён ужо сам упарта называў сябе ў новай якасці.
I ён ужо вядзе агітацыю, ён ужо арганізуе партызанскі атрад.
А Зазыба, між тым, гаспадарыць у Верамейках. Чубар знік, і ўсе цяжкія калгасныя справы зваліліся на яго, Зазыбавы, плечы. Райкам партыі даручае яму легалізаваць у Бабінавічах пакінутую для работы ў тыле ворага падпольшчыцу – ён вырашае гэту складаную задачу. Гіне ўраджай – пацяжэў, асыпаўся колас – ламай галаву, Зазыба, як уборку правесці, за старэйшага ж застаўся.
Аднойчы за дварамі ў аўсе пачуў ён свіст перапёлкі. «Сёння перапёлка, няйначай, плакала, – ці то гняздзечка яе разбурыў хто, ці яшчэ якая бяда прымусіла агалошваць тугой наваколле, але замест звычайнага спеву чуўся плач…»
Трывожна ў акрузе. А тут яшчэ дэзерцір Сёмачкін, паліцай Брава-Жыватоўскі ўзнялі галовы, пагражаюць расправай, ды і тыя, хто перад немцамі чысценькім хоча застацца, убок ціснуцца. Немцы не ліквідуюць калгасы – таксама загадка. А яны проста чакаюць, калі калгаснікі ўбяруць ураджай, каб адабраць пасля.
I вось ноччу Зазыба збірае праўленцаў, якія засталіся на месцы. Рахункаводу даручаюць весці пратакол. Ён збянтэжаны: запісы могуць трапіць да фашыстаў і тады Зазыбе ды і іншым не здабраваць.
– Як пісаць?
– А так от і пішы, – паказаў пальцам Зазыба зверху на аркушы паперы, –маўляў, праўленне калгаса на сваім пасяджэнні ад такога та чысла адна тысяча дзевяцьсот сорак першага года пастанавіла раздаць сялянам калгасную маёмасць, у дужках – на захаванне, да прыходу Чырвонай Арміі…
Асобы Чубара і Зазыбы выпісаны з яркай эмацыянальнай афарбоўкай. I нават некаторая замаруджанасць у развіцці вобраза Чубара не зніжае яго вялікай сілы.
Раман пакідае прыемнае ўражанне. Багацце вострых канфліктных сітуацый трымае чытача ў пастаянным напружанні, у пастаяннай зацікаўленасці ў развіцці далейшых падзей, таму раман чытаецца лёгка і хутка. А праўдзівасць гістарычнага матэрыялу толькі павялічвае цікавасць да яго.
Праўда, вобраз Чубара адшліфаван усё ж не да канца. Яго збянтэжанасць, уцёкі з Верамеек і вяртанне, яго цяжкае самавызначэнне выпадаюць з агульнай канвы твора – строгага і цэльнага. Урэшце-рэшт, калі прытрымлівацца гісторыі, на што яўна прэтэндуе раман і што яму ўласціва ў вялікай ступені, такой мітусні ў свядомасці старшыні калгаса, сталага, палітычна пісьменнага камуніста, проста не павінна было ўзнікнуць, калі ўлічыць тым больш паяўленне ў першыя ж дні і тыдні вайны адпаведных партыйных і ўрадавых дакументаў, якія дакладна прадпісвалі кожнаму савецкаму чалавеку яго месца ва ўсенародным страі. І пра дакументы гэтыя ідзе гаворка ў рамане. Ствараецца ўражанне, што Чубар не вельмі дысцыплінаваны, калі ўспрымае іх не як загад, а як прычыну пакорпацца ва ўласных перажываннях. У жыцці, вядома, здараецца ўсякае, але мы зыходзім з агульнага – лагічнага і мастацкага – строю рамана. І ў адрозненне ад гэтага асабліва цэльным, выразным уяўляецца чытачу вобраз Зазыбы – мэтанакіраванага, з цвёрдым характарам чалавека. Менавіта чалавека, а не героя – такі просты і праўдзівы ён ва ўсіх сваіх дзеяннях.
Раман заканчваецца сімвалічна і шматзначна. Чубар вяртаецца ў Верамейкі, бачыць ужо сваіх землякоў і ў той жа самы час па другой дарозе ў Верамейкі ўваходзіць перадавы раз’езд немцаў. Таксама сімвалічны і шматзначны загаловак твора: «Плач перапёлкі».
Не плач, перапёлка. Будзе барацьба, будзе перамога. I не будзе вайны.

Ул. Ламінскі

«ПЛАЧ ПЕРАПЁЛКІ»

У смутку і журбоце схіліліся людзі над ахвярай вайны, якая дакацілася да ціхай беларускай вёскі. Гэта малюнак з новага рамана I.Г. Чыгрынава «Плач перапёлкі», першы том якога надрукаваны ў апошніх нумарах часопіса «Маладосць» за 1970 год. Неўзабаве гэты твор пісьменніка будзе надрукаваны на рускай мове ў часопісе «Дружба народов». Новы раман пра нашы мясціны, пра жыццё людзей ваеннага часу.
…Лета 1941 года. Мірнае і шчаслівае жыццё калгаснай вёскі парушана вайной. Усе, хто мог трымаць у руках зброю, пайшлі на фронт. У калгасе засталіся старыя, жанчыны і дзеці. Чутна артылерыйская кананада. Трывожна. Фашысты захапілі навакольныя вёскі, уварваліся ў мястэчка – цэнтр сельскага Савета. Зграя захопнікаў дзень на дзень можа наляцець і на гэтую прыціхлую вёску. Шэпчуць важкія жытнёвыя каласы. На калгасным полі чуваць плач перапёлкі…
Як быць з калгасным дабром? Як захаваць яго да прыходу Чырвонай Арміі? Вось першыя пытанні, якія хвалююць свядомых калгаснікаў. Аўтар з веданнем жыцця раскрывае ў рамане характары людзей, якія пазналі радасць калектыўнай працы і тых, хто, як клоп, прытаіўся ў шчыліне, прыстасаваўся да калгаса, але толькі і чакаў зручнага выпадку, каб нашкодзіць яму, здрадзіць Радзіме.
Аўтар асэнсоўвае падзеі цяжкага часу пачатковага хода Вялікай Айчыннай вайны.
Чытаючы старонкі рамана, пазнаеш родныя сэрцу мясціны Касцюкоўшчыны з іх прыгажосцю, вырысоўваюцца жывыя вобразы кіраўнікоў раёна, калгасаў і сельскага Савета, пазнаеш простых нашых людзей, якія рабілі ўсё, каб наблізіць час светлай перамогі над заклятым ворагам.   
Першы том кнігі – роздум над трагедыяй тых, хто часова трапіў пад пяту акупантаў. У рамане з гістарычнай праўдай асвятляецца пытанне аб зараджэнні партызанскага руху на Касцюкоўшчыне ў гады часовай акупацыі яе праціўнікам.      Аўтар піша на роднай мове, добра ведае звычкі і характар людзей, аб якіх піша, з любоўю малюе карціны роднай прыроды.
Нарадзіўся Іван Гаўрылавіч Чыгрынаў у 1934 годзе ў вёсцы Вялікі Бор. Скончыў Беларускі дзяржаўны ўніверсітэт імя У.I. Леніна. Працаваў у выдавецтве Акадэміі навук БССР. Цяпер – рэдактар аддзела часопіса «Полымя». Аўтар празаічных зборнікаў «Птушкі ляцяць на волю», «Самы шчаслівы чалавек».
Раман «Плач перапёлкі» з цікавасцю прачытае моладзь, якая не пазнала жахаў мінулай вайны, і тыя, хто з баямі прайшоў цяжкімі франтавымі дарогамі.
Зараз І.Г. Чыгрынаў працуе над другой кніжкай рамана.

Алесь Марціновіч

БЛІЗКІЯ 3АРНIЦЫ

Рэцэнзія на раман “Плач перапёлкі”

У першым зборніку апавяданняў «Птушкі ляцяць на волю» і асабліва ў другой кнізе «Самы шчаслівы чалавек» I. Чыгрынаў па-майстэрску раскрывае дыялектыку душы людзей, той складаны псіхалагічны працэс, у выніку якога адбываецца сапраўдная эвалюцыя ў чалавечых характарах. Падзеі суровых ваенных гадоў знайшлі сваё адлюстраванне і ў першым буйным творы пісьменніка – рамане «Плач перапёлкі», які надрукаваны ў часопісе «Маладосць» (№№ 10 і 11) за мінулы год.
Увесь раман ад першай да апошняй старонкі паказвае жыццё звычайнай беларускай вёскі ў першыя дні вайны, калі ўсе вяскоўцы ў трывозе чакаюць прыходу немцаў. Такі падыход аўтарам да тэмы апраўданы. Сапраўды, дзе, калі не ў моманты найвышэйшага душэўнага і фізічнага напружання раскрываецца чалавек як грамадзянін, выяўляюцца тыя якасці, якія характарызуюць яго як асобу.
І. Чыгрынаў не замыкаецца ў адной тэме. Унутраныя маналогі, успаміны, якіх так багата ў рамане, дапамагаюць прасачыць і перадваеннае жыццё вёскі.
Глыбока і поўна раскрываецца вобраз Зазыбы, калі знаёмішся з жыццём Мікіты Драніцы. Нялёгкім быў жыццёвы шлях у намесніка старшыні калгаса, але ён і ў часы культу асобы пранёс чыстым чалавечае «я», застаўся верным справе партыі. Выпрабаванне часам, якое толькі загартоўвае моцныя характары, можа надламаць чалавека слабага духоўна. Менавіта таму і адбылося падзенне Драніцы. Ён пачаў з даносаў на сваіх жа землякоў, а потым разам з Брава-Жыватоўскім становіцца фашысцкім паслугачом.
Настойліва шукае сваё месца і Чубар. За яго рэзкімі ацэнкамі іншых (хаця б тая размова з Зазыбам) адчуваецца заклапочанасць агульнымі справамі, імкненне знайсці правільны выхад са становішча. I. Чыгрынаў не адступіўся ад жыццёвай праўды, калі ў асноўным сваю ўвагу скіроўваё на раскрыццё ўнутранага жыцця героя.
Пісьменнік стварае цікавыя сюжэтныя сітуацыі, жыццёва праўдзівыя і важныя. Вельмі добра, што ён адмаўляецца ад мастацкай схемы, не выдае жаданае за рэальнае. З усёй паўнатой узнаўляе аўтар той падзел сярод жыхароў, які адбыўся ў першыя дні вайны. Не выпадкова, некаторыя з іх сталі на шлях здрады. Так ужо бывае ў жыцці, што не заўсёды магчыма адрозніць ліслівасць ад адданасці, паказны патрыятызм ад самых высокіх намераў душы чалавека.
Вёска Верамейкі, дзе адбываюцца падзеі рамана, не выключэнне. I. Чыгрынаў з першых жа старонак паказвае гэта раслаенне сярод вяскоўцаў. Поўнасцю раскрываецца нутро Брава-Жыватоўскага, Сёмачкіна, Драніцы. Але, чытаючы раман, увесь час адчуваеш, што такія вылюдкі ў Верамейках рэдкае выключэнне.
У рамане нямала сцэн, дзе паказаны высокі маральны дух народа, яго бязмежная любоў да Радзімы. Перш за ўсё гэта дасягаецца раскрыццём характараў асноўных і эпізадычных вобразаў.
Раман «Плач перапёлкі» (дарэчы і ў назве рамана ўдала ўзят вобраз) першы буйны твор Івана Чыгрынава. Але па глыбокаму пранікненню ў раскрыццё тэмы, па багаццю жыццёвага і фактычнага матэрыялу ў рамане можна гаварыць аб творчай удачы маладога пісьменніка, яго здольнасцях у эпічным жанры. Вядома, што пры кожным новым знаёмстве з творам (а хочацца верыць, што так будзе) многія з нас па-новаму адкрыюць для сябе герояў пісьменніка, глыбей пранікнуць і ў самую структуру рамана.
Сустракаюцца ў рамане недапрацаваныя мясціны, заўважацца дзе-нідзе непатрэбная расцягнутасць. Ледзь не з фатаграфічнай дакладнасцю аўтар імкнецца занатаваць на паперы і такія выпадкі з жыцця герояў, якія аніякага дачынення да асноўнага дзеяння не маюць. Лішнімі нам здаюцца эпізоды з канём, якога падабраў Чубар, размовы з вяскоўцамі ў тыле ворага.
Раман заканчваецца проста і лаканічна: «Ён (Чубар – А.М.) нават не заўважаў, як трохі вышэй, на ўзгорку – і таксама на нядаўні стрэл, выскачыў перадавы раз’езд нямецкай вайсковай часці, якая ўступала ў Верамейкі паўз хату Юхіма Кандрусевіча».
Вайна для верамейкаўцаў пачалася. Аб суровасці тых нягод, якія выпадуць на іх долю, мы здагадваемся. Ведаем, што барацьба будзе лютай, да пераможнага канца. Яе павядуць Зазыба, Чубар, Прыбыткоў, Вяршкоў. Ад старога да малога ўзнімуцца Верамейкі на помсту ворагу і яны перамогуць.

С. Мисько

О ПЕРЕЖИТОМ

Роман Ивана Чигринова «Плач перепелки», напечатанный в последних номерах журналах «Маладосць» за прошлый год, я прочитал с удовольствием. И убежден, что это такое произведение, о котором будут и говорить, и писать еще долго. Это своего рода исследование первых дней оккупации. Тут и история деревни Веремейки, и окрестных деревень, городов, местечек, а значит, – часть истории Белоруссии. Война для И. Чигринова – не отвлеченное понятие. Он ее пережил сам. И написал о пережитом, выстраданном, осмысленном, преломив все это через призму своего художественного восприятия.
И пожилые активисты, и подростки-комсомольцы, и простые женщины-крестьянки, оставшиеся в тылу врага и являющиеся героями нового произведения И. Чигринова, не будут сидеть сложа руки, скоро поднимут оружие, чтобы бороться с ненавистным врагом. Это чувствуется буквально с первых страниц романа.
Председатель колхоза Чубар только три года прожил в Веремейках. Писатель рассказывает нам, что он за человек, откуда пришел в «этот мир и как жил».
Родился Чубар за восемь лет до революций: Родители умерли от тифа. «И только благодаря Октябрьской революции, которой вдруг стало дело до всего в стране, в том числе и до таких вшивых беспризорников, каким оказался девятилетний Родька, сын покойных Антона и Федоры, Чубар вышел в жизнь». Детская трудовая коммуна, школа землемеров, которую, однако, не удалось окончить – началась коллективизация, и он пошел туда, где труднее, где был больше нужен, ибо всегда жил «с великой благодарностью к той революции, которая не дала ему пропасть в грязи отрепьев».
И в начале войны Чубар знает, что нужно воевать, только ситуация сложилась такая, что неизвестно, как организовать борьбу. Но он уже с винтовкой, и мы чувствуем, что скоро встретит сотни, тысячи таких, как сам, которые впоследствии и стали почти полумиллионной белорусской партизанской армией.
Заместитель председателя, колхоза Зазыба – человек более сложной судьбы. Герой гражданской войны, он один во всей округе имел орден Боевого Красного Знамени, который вручал ему сам Буденный. Зазыба организовал, в своз время в Веремейках колхоз, стал его, первым председателем. А потом его перевели в заместители, из-за сына. Зазыба верил, что, сын не мог изменить идеалам отца, но очень переживай его трагическую судьбу. Большая душевная рана не сломила в Зазыбе коммуниста. В первые дни войны он выбирает для себя путь борьбы. Смело дает приют армейской разведчице, оставшейся с рацией на оккупированной территории.
Верный правде жизни, писатель показывает и тех, кто, как ядовитые змеи, вроде Брава-Живатковского, бывшего белогвардейца-махновца, повылезали из своих нор, почувствовав благодатный для себя климат фашизма. Живатковский становится первым полицейским в деревне, кляузник Никита Драница – его ближайшим помощником.
Да только не будет покоя ни оккупантам, ни их пособникам. Пройдет совсем немного времени, и начнет гореть земля под их ногами. Когда происходило заседание правления колхоза, на котором распределяли общественное имущество, Зазыба предложил записать в резолюцию: «Срок пользования – до прихода Красной Армии»… В этих словах глубокая преданность колхозников родной Советской власти, незыблемая вера в победу.
Иван Чигринов чудесно владеет языком, умеет красиво, образно описать природу своего родного края, нарисовать характеры людей. С интересом читается роман «Плач перепелки». Это бесспорная удача писателя.

А. Овчаренко

СУРОВЫЙ ЧАС ИСПЫТАНИЙ

Иван Чигринов. «Плач перепелки». Роман

Иван Чигринов – имя для белорусских читателей не новое. Русские читатели тоже еще в 1968 году получили сборник его рассказов «По своим следам», изданный «Советским писателем». А совсем недавно в издательстве «Молодая гвардия» вышла книга рассказов И. Чигринова «В тихом тумане». Подлинно реалистические произведения писателя подкупают свежестью и непосредственностью восприятия жизни, богатством тонко подмеченных деталей быта, поэтическими картинами родной природы.
Тот, кто внимательно следил за развитием творчества Ивана Чигринова, не мог не почувствовать, что ему становилось все теснее в рамках «малых форм». И вот на страницах журнала «Маладосць» появился его роман «Плач перепелки». Он переносит нас в мир суровый. Мы почти забываем, что сидим за книгой. Это не беллетристика, это сама жизнь в ее неброском одеянии, в протуберанцах бесчисленных внутренних драм.
Автору «Плача перепелки», как и нам с вами, наверное, известно все, что написано советскими писателями о Великой Отечественной войне. Тем не менее он решился обратиться к этому, теперь уже ставшему историческим периоду нашей жизни, ибо убежден, что увиденное и пережитое им не может не иметь значения для всех. Он рассказывает о том, как жило белорусское село Веремейки в самые первые дни войны. Писателю удается показать необычайную сложность положения, в котором оказалось село накануне прихода в него фашистов, раскрыть переживания и надежды его жителей. Именно в таких вот ситуациях, когда человек поставлен перед необходимостью прямого выбора, когда он остается один на один со своей совестью, обнажается его нравственная и духовная суть. Вся его прошлая жизнь, не внешние большие и малые ее события, а именно внутренние накопления, приобретает особое значение. Вот как характеризует автор в этой связи одного из героев романа: «…Зазыба будто прикипел к революции – через всю гражданскую пронес он веру в нее, познавая, исподволь, зато крепко и навсегда».
Сразу же скажу: в умелом показе внутреннего единства, сплоченности советских людей перед лицом трагических испытаний войны – самая сильная сторона романа Ивана Чигринова. Подавляющее большинство односельчан сохраняет веру в несокрушимость Советской власти. Председатель колхоза Родион Чубарь, его заместитель Денис Зазыба, рядовые колхозники противостоят жалкой кучке отщепенцев, которые, пользуясь моментом, стали поднимать голову, лихорадочно потянулись к власти, к общественному добру, пошли в услужение к врагу. Писателю хорошо удаются массовые сцены, многоголосые диалоги, в которых сочно передается манера крестьянина говорить и думать. Многие страницы произведения насыщены подлинным белорусским колоритом.
Интересны представленные в романе типы людей. Денис Зазыба – умный, заботливый руководитель, настоящий хозяин. Он привык во всем советоваться с людьми. Родион Чубарь – тоже преданный общему делу человек, но резкий, прямолинейный. Следует, однако, заметить, что этот интересно задуманный характер не всегда точно вычерчивается, в нем слишком много внутренней полемики (например, в сцене с военврачом), он чересчур прямолинейно противопоставляется Денису Зазыбе. А ведь из характера Родиона Чубаря можно было бы извлечь не только отрицательный коэффициент.
Более естественно завязывается характер Дениса Зазыбы. Потенциально это очень большой характер, и, видимо, возможные масштабы его пока недооцениваются даже самим автором. Иначе чем объяснить тот факт, что писатель делает своего героя менее проницательным, менее догадливым, чем были такие люди на самом деле. Я имею в виду длительные размышления Дениса Зазыбы о том, почему оккупанты не хотят распускать колхозы.
Помнится, в августе 1941 года мы, находясь на Западном фронте, разговаривали с белорусским колхозником только что перешедшим линию фронта. «Весь урожай нашими руками хочет положить в свой мешок!» – ответил он на вопрос, почему фашисты не распустили колхозы. Опытный же Денис Зазыба понял это не сразу…
«Плач перепелки» – первый роман И. Чигринова, и отдельные просчеты его объяснимы. Но важно, что писатель рассказывает о самом главном, о том, что решило исход гигантской исторической битвы, – о невиданной духовной силе, уверенности в конечной победе, которые жили в народе в те суровые годы.

Вернасць праўдзе. Віртуальный музей народнага пісьменніка Беларусі Івана Чыгрынава
© Установа культуры “Магілёўская абласная бібліятэка імя У.і. Леніна”