КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

Юлия Канэ

В СОБСТВЕННОЙ ХАТЕ НА ОЩУПЬ…

Говорят (и справедливо), что потери при переводе неизбежны. Интересно было бы, однако, выяснить, отчего возникают эти потери, так ли уж они неизбежны, в какой мере терпимы и есть ли средства хотя бы частично уменьшить их. Не берусь отвечать на все эти вопросы – такое можно осуществить только общими усилиями, – поделюсь лишь тем, о чем больше всего думала и не перестаю думать.
Одна из реальных причин, если говорить о потерях в белорусско-русском прозаическом переводе, – разница в возрасте русского и белорусского литературных языков. Русский литературный язык давно отстоялся и выкристаллизовался, белорусский все еще «бродит». Близость белорусского литературного языка к разговорному – это его достоинство, но, с другой стороны, в чем-то и слабость. Благодаря такой близости отдельные обороты речи, выражения, построения фраз порой кажутся неотшлифованными, грубоватыми или простоватыми. В белорусском не установились бесспорные стилевые правила, это усложняет ориентацию и в то же время как бы дает право на существование стилей слишком уж «домотканых». Но, с другой стороны, именно подвижность стилевых норм, богатство резервов, «запасников» дают возможность глубже дышать, свободней маневрировать словом – конкретным, сочным, зачастую неожиданным.
Очевидно, переводчику нужно чувствовать вкус к такому слову и способность ценить его, чтобы передать и сохранить, насколько это возможно, в переводе. Между тем многие переводчики стремятся совсем к иному –  «подогнать», «подравнять» белорусских авторов, их стиль – под стиль средних русских беллетристов. Так легче, так привычнее, так «читабельнее».
Есть понятие в переводоведении: «переводный язык». Что это за язык? Грамотный, культурный, правильный (его еще называют, и очень точно, квазиправильный), но бесцветный, «усредненный». Принадлежащий всем сразу и никому в отдельности. Произведения и маститых, и менее сильных писателей, переведенные таким языком становятся похожи друг на друга, они сереют, мертвеют, словно покрываются пылью. В языке практически всех наших более или менее значительных прозаиков живут лексические богатства их родных мест (не говоря уже об индивидуальных отличиях стилей), в переводах почти все это исчезает – нейтрализуется, нивелируется.
Казалось бы, утверждение в русской литературе школы так называемой деревенской прозы должно было дать переводчикам прозы белорусской право и возможность более свободно пользоваться живым словом, и диалектным в том числе, а также оставлять в тексте те белорусские слова, которые когда-то были общерусскими либо жили (или живут еще и сейчас) в русских диалектах. Однако и переводчики, и редакторы идут на это неохотно. Может быть, потому, что в таких случаях требуется не только лексическая интуиция, но и определенные знания. Однажды, помню, московский редактор сделал мне замечание, что я оставила непереведенным (не в художественном, а в историко-литературном тексте) слово «ратай». Я сказала, что Даль нам это разрешает. Увидев, что меня не поняли, вынуждена была разъяснить: это общеславянское по происхождению слово, которое сохранил белорусский язык. Нужно, наверно, чаще вспоминать слова Николая Асеева, в которых дана характеристика исторически обусловленного своеобразия и роли белорусского языка: «…в звуках языка этой страны… я ощущаю значительность моей профессии. Я узнаю… какие-то корни слов, что снились мне в детстве, какие-то забытые мной привычки того правдивого языка… на котором разговаривали народы, а не прослойка поэтической интеллигенции, где мы воспитывались». Кстати, это было сказано здесь, у нас в Минске, пятьдесят лет назад, зимою 1936 года на пленуме правления СП, посвященном поэзии.
Считается, что прозаический перевод легче поэтического. Я бы подчеркнула другое: это различные виды перевода, каждый имеет свои проблемы. Конечно, переводчик прозы чувствует себя в области формы посвободнее. Ему нет нужды беспокоиться о рифме и звукописи, он не считает стопы, не помечает опорные слоги и так далее. Зато в прозаическом переводе значительно большую роль играют и большего внимания требуют моменты содержательные. Поэтому там, где писателю достаточно профессиональной интуиции, без которой не может быть органического творчества, переводчику необходимо иметь еще и способность к анализу, чтобы понять, почему автор написал именно так, а не иначе, чем в данном конкретном случае достигается художественность, как сохранить ее и не снизить «коэффициент авторства», короче, что переводчику дозволено, а что запрещено.
Ошибается тот, кто думает, что для успеха в перевыражении прозаического произведения переводчику достаточно всего лишь следовать – предложение за предложением, абзац за абзацем – за авторским «рисунком». Даже если он при этом внимательно вслушивается в интонацию оригинала, старательно ищет адекватные слова и выверяет их связующие возможности. Хотя в переводе с близкоязычных языков дело внешне может выглядеть именно так.
Да, не вслушавшись в тональность звучания, не уловив интонацию, переводчик может разрушить стилевой строй произведения, исказить или деформировать голос, тембр души, настроение автора. Но в том-то и сложность, что, с уважением относясь к слову оригинала, стремясь найти как можно более эквивалентные аналоги интонации, стиля писателя, переводчик прежде всего должен заботиться о том, чтобы не потерять смысл. Или смыслы, как пишет один русский теоретик перевода: «смыслы объектов, добытые художественным познанием», которые, кстати, всегда имеют выразительную индивидуальную и национальную окраску. Короче говоря, переводить следует не слова, а текст, не стилевую оболочку произведения, а само произведение.
Перевод прозы требует немалой подготовительной работы, зато он дает наибольшие надежды на адекватность. Не один раз «пропустив» произведение через себя, переводчик должен почувствовать и понять жизнь, которую воссоздал автор, увидеть и услышать героев, их лица, их «голоса»; постигнуть само произведение – разгадать намерение и замысел писателя, психологическую наполненность, направленность созданных им характеров, вглядеться в стиль, в технику письма. Далее, уже в процессе работы, правильно поделить для себя текст на образно-смысловые куски, чтобы не промахнуться – не упустить микросмыслы, оттенки мыслей и чувств, детали замысла, которые могут легко проскользнуть между правильно, буквально, но непродуманно воспроизведенными словами. Такой путь подсказывает практика перевода прозы.
На деле, конечно, все это происходит почти одновременно или даже и вовсе одновременно, параллельно: мыслительное и эмоциональное постижение произведения, анализ текста и – вслушивание в интонацию, ритм, вчувствование в стилевой аромат. Однако все же выделять эти этапы нужно, ибо, по существу, они представляют собой разные этажи познания.
Легче переводить (и меньше опасность ошибок и необязательных потерь), когда переводчик знает литературу, знаком с ее жизненной основой, понимает типологические особенности этой литературы. К сожалению, таким знанием владеют далеко не все переводчики белорусской прозы.
А в самом деле, какая она, белорусская литература, белорусская проза? Что бы там ни говорили, она все еще «вясковая», деревенская, поскольку до сих пор главный ее объект – «вёска» (от древнерусского «весь»): оттуда, из деревни, ее герои и авторы, там корни их мировоззрения и опыта. Она эпическая, поскольку еще существует великая общность, где жизнь каждого является частью жизни всех, – крестьянство. И еще: это литература, которая стремится ставить глобальные проблемы жизни человека – психологические, моральные, гражданские на материале повседневной сельской жизни. Это оказывается возможным потому, что образ жизни крестьянина – практически единственный, в котором быт имеет бытийный характер, ибо он неизбежно связан с трудом как средством воспроизведения жизни и с природой как извечной его средой. Эту связь хорошо передает белорусская проза.
Лет десять назад Варлен Бечик в предисловии к одной из книг Ивана Пташникова писал (сказанное им о Пташникове можно смело отнести ко всей белорусской прозе), что «обычные, как будто бы повседневные эпизоды жизни, детали, бытовые коллизии, которые он старательно и скрупулезно описывает в своих произведениях, сосредотачиваясь и останавливаясь подробно на самом, казалось бы, простом в жизни своих героев, имеют для них большой и заветный смысл, наполненный богатым содержанием и связанный с самыми исконными чертами их нравственной и духовной жизни. Эти эпизоды, поступки, подробности для героев писателя, жителей белорусской деревни, являются не обыкновенным нейтральным фоном действия, как это было бы или могло быть в иной литературе, а, как весьма убедительно показывает нам писатель, активной жизненной средой, которая формирует их характеры и внутренний облик, определяет их взаимоотношения и раскрывает перед нами, читателями, нечто весьма важное – эмоциональное, моральное, эстетическое – в людях и вообще в жизни». Весьма глубокое рассуждение!
Итак, интерес к деревенскому быту в белорусской прозе – одна из ее существенных типологических особенностей. Когда переводчик в этом убедится, он будет лучше понимать писателя, больше доверять его видению, больше уважать его манеру, стиль. Да и самому ему надо знать жизнь белорусского села, его обычаи и его быт, начиная от архитектуры сельской усадьбы, дома и печи и кончая тем, что, когда и как растет в огороде и в поле. Надо уметь видеть и воспринимать все то материальное, живое и неживое, что окружает героя-крестьянина в его жизни, с чем он имеет дело, дружит или враждует. Не говоря уже, естественно, о психологии и взаимоотношениях людей. Если бы переводчик еще и любил все это… Что ж, перевод, особенно когда он не случаен, – это душевный союз, храни же нас бог от союза по расчету!
Однажды мне предложили написать для московского журнала рецензию на сборник рассказов Ивана Чигринова «За его километров на обед…» – книга вышла тогда в переводе на русский язык. Я согласилась. Но, приступив к чтению, не узнала знакомых произведений. Многие рассказы оказались так испорчены переводом, что писать о них как о произведениях Чигринова было нельзя.
Десять рассказов – ровно треть сборника – переведены Э. Корпачевым. Сравнивая тексты оригинала и перевода, не перестаешь поражаться смысловому и стилевому своеволию переводчика. Э. Корпачев позволяет себе без надобности (подчеркиваю: без надобности, поскольку при переводе возникает и надобность в редактировании менять, а точнее нарушать построение предложений, в результате чего перемещаются смысловые ударения, искажается интонационный строй, фразы звучат и не по-русски, и не по-белорусски, и не по-чигриновски. Переводчик легкомысленно объединяет несколько фраз или, наоборот, делает из одной две, изменяет пунктуацию, ставит лишние либо не те, какие нужны, союзы. Я даже не уверена, что это сознательные действия, возможно, просто разухабистая небрежность.
Еще до детального сравнительного анализа бросается в глаза, что Э. Корпачев весьма смутно представляет себе текст произведений, которые переводит, их жизненную основу. У Чигринова сказано: «Марфа зачыніла юшку – вуголле было загрэбена і пабралася ўжо белым попелам у пяколках, але пастаяла ў хаце, слухаючы, ці запахне чадам». Ясная, хорошо отлаженная фраза с выразительной причинно-следственной связью, с «наполненной» интонацией. Переведена она следующим образом: «Угольки в горячей золе уже поседели, и Зазыбова Марфа закрыла трубу и постояла немного в хате, опасаясь все же, не запахнет ли чадом». Сразу ощущаешь: бестолковое какое-то предложение, что-то в нем мешает, а чего-то и не хватает. Первая нелепость, свидетельствующая о том, как плохо представляет себе переводчик сельский быт: «закрыла трубу» (вместо «задвинула вьюшку»). О том же говорят и «угольки в горячей золе» – чувствуется, что слова «вуголле было загрэбена… у пяколках» (так на Могилевщине называется загнетка) переводчик, не поняв их и не увидев, что за ними стоит, старается как-то обойти. Отдельно обращаю внимание на «угольки», поскольку будут еще и «птички», и «тучки». Ну, а зачем сделана перестановка слов, лишившая предложение интонационной и стилевой стройности, зачем авторские последовательность и связь высказывания заменены на просто временную связь, думаю, и сам переводчик не смог бы объяснить.
Пойдем дальше. «Сёння яна добра-такі напаліла печ, бо Дзяніс паскардзіўся ўначы, што стынуць ногі». Перевод: «Сегодня она хорошо вытопила печь (нужно было «протопить» или хотя бы «натопить»), потому что ночью Денис не раз просыпался и натягивал рядно на голову». Зачем писать о голове, выдумывать какое-то старосветское «рядно», когда сказано коротко и ясно: стыли ноги?
Кстати, это не случайная ошибка, а какая-то удивительная склонность переводить «наоборот», то ли споря с автором, то ли поучая его: когда у автора калитка открывается неслышно, то у переводчика она поет, вместо двух детей появляются трое…
Но вернемся к тексту. Чигринов: «Чаду не было чуваць. Супакоеная Марфа выйшла ў сенцы, узяла ў цёмным куце сплецены з маладога сасновага карэння кош і вытрасла з яго на падлогу бураковае лісце». Корпачев: «Нет, не пахло чадом, и успокоенная Марфа вышла в сенцы, взяла в темном углу на ощупь плетеную корзину, вытряхнула из нее на пол бурачную ботву, которую забыла дать корове и которая уже привяла». (Подчеркиваю дописанные слова.)
Ну, почему было не сохранить порядок слов оригинала и точку в конце первой фразы: «Чада не было слышно»? Так же лучше, и доказывать не надо. А если нужны доказательства, то вот они: в переводе сдвинулось смысловое ударение, упущено живое разговорное слово «чуваць», исчезла необходимая пауза между двумя состояниями героини. И опять эти «приписки»: «на ощупь» (читается «на ощупь плетеную»), как будто хозяйка не знает, что и где стоит в ее собственных сенях. Меж тем сочная, ароматная, живая деталь (что корзина сплетена из молодых сосновых корней) выброшена. Зато дописана неправдивая, ненужная подробность насчет свекольной ботвы, которую хозяйка якобы забыла дать корове…
Вот что мне подумалось: может быть, переводчик хотел усилить сельский колорит, как он его понимает? Однако все эти придуманные подробности (немазаная калитка, дырявая юбка, некормленая корова) крайне дискредитируют Марфу как хозяйку и, следовательно, снижают ее образ. Задумывался ли переводчик над этим? Составил ли он вообще определенное представление о героях рассказа, прежде чем переводить его?
Однако пойдем дальше следом за переводчиком и героиней рассказа, которая собралась, «пока не очень лило с неба», наведаться в огород. «Марфа… падалася да тыну, дзе паміж хатай  і хлевам была у іх фортка на гарод. Марфа ляснула нячутна клямкай на фортцы і спынілася адразу за дошкай-завальнёй – там была задзірванелая пляцоўка, якая ніколі не заворвалася».
Читаем перевод: «Марфа тут же подалась к тыну, где между хатой и хлевом была калитка». Дальше, выбросив слова «на огород», переводчик отправляет женщину… в противоположную сторону: «Марфа прошла через двор, потянула на себя запевшую калитку и остановилась на крохотном лужке, где никогда не пахали и не сеяли». Плакать или смеяться? Почему Марфа пошла через двор, когда калитка на огород между хатой и хлевом? Неужели переводчик ни разу не был на сельском подворье, не представляет себе тот белорусский тип его застройки, который специалисты называют «погонным»? Из-за этой же неосведомленности заросшая травой площадка перед огородом превратилась в «крохотный лужок, где никогда не пахали и не сеяли».
Как чувствует и ведет себя переводчик в хате и на подворье, мы видели. Теперь вместе с ним выходим на открытый воздух. Картина промокших от долгого августовского дождя гряд, где все бурно растет и живым богатством и естественностью растительных форм, красок и запахов словно бы противостоит угрозе вмешательства чужой, вражьей силы (на дворе лето 41-го), написана у Чигринова сочно, объемно, зримо. Э. Корпачев же не столько переводит ее, сколько пересказывает, пропуская, отбрасывая многие живые и характерные подробности и штрихи. При этом «широкие и настылые, потому даже ломкие листья местного сорта кукурузы» превращаются в «кинжальные листья», а «разбабелый мак» делается «розово-белым». Таким же образом, с неоправданными ремарками и сокращениями, пересказана милая сценка с мухоловкой-белошейкой, которая, «почувствовав, что проясняется и становится суше», заспешила на огород ловить пчел. Даже раскраску птицы переводчик не сумел передать как следует: в оригинале она черно-белая, с полосатыми крыльями и хвостом, в переводе – «пестренькая». И песенку ее испортил – описание выбросил, звукопись исказил. Ну, что тут сделаешь, если нет у человека охоты к конкретным подробностям, к живой красоте жизни!
Взгляд писателя от земли обращается к небу, с которого все еще идет дождь. Может, здесь переводчик будет способен хотя бы на минимальную наблюдательность и достоверность? «На дварэ і папраўдзе распагодважалася – ужо не надта цяжкія былі хмары на небе і хоць плылі яшчэ спрас, але нябачнае сонца прабівала іх тоўшчу. У навалколлі быццам пасвятлела» Переведено: «Постепенно как будто распогодилось – тучки в небе уже были не такие копотные, как прежде, и хотя плыли они совсем невысоко над землей, но невидимое солнце пробивало их, и кругом уже посветлело».
Нет, и тут не получилось. Картины природной жизни не даются переводчику. Такое впечатление, будто никогда не видел он затяжного летнего дождя, не замечал, как меняют свой ход и вид тучи. Ну, а если нет у переводчика то ли жизненного опыта, то ли интереса к определенным сферам жизни, пусть бы уж придерживался авторского текста, доверял ему. Однако он и здесь неутомимо спорит с автором, увы, непонятно, с какой целью.
Не придавая значения концептуальной, содержательной роли, какую играют у Чигринова живые подробности, сокращая то, что дорого автору и несет печать национальной характерности, переводчик в то же время, иной раз в этой же фразе, дописывает от себя такое, чего ни этот писатель, ни любой другой, если он писатель, никогда не написали бы.
Например, в предложении, где рассказывается, как в деревне ходят «на бабіны» да «парадзіхі» (на родины), переводчик выбрасывает три содержательных, информативных слова. Информация, какую они несут, не только бытовая или историко-этнографическая, но и художественная, так как передает гуманистический и эстетический смысл народного обычая: пекут «уранні», готовят «прысмакі» (то есть что-либо вкусное), заворачивают их в «наміткі», новый головной платок либо кусок новой ткани, «чтобы потом идти с этим к роженице». Зато переводчик приписывает от себя: «и несут (сразу, как приготовят? – Ю.К.) в ту хату, где радость и младенческий крик» – бессодержательно и в художественном отношении беспомощно.
Дальше – больше. Марыля, городская девушка, спрашивает у Марфы, куда та собирается. «А да парадзіхі, – адказала Марфа дзяўчыне з добрай усмешкай. – Радзіла у нас адна». Перевод: «К Сахвее, – ответила Марфа ласково… с какой-то непонятной ей самой гордостью за всех женщин. – Родила Сахвея! Мужика нет, на войне, а она родила». Этот пояснительно-комментаторский зуд, откуда он? Скорее всего, от недоверия к автору: что он чего-то не дописал, и к читателю: что мы чего-то не поймем.
Не терпится переводчику «вывернуть песок в борозду» – разъяснить, «разжевать» читателю мотивы поступков и психологическое состояние героев, короче говоря, все то, что автор сознательно или просто, естественно не договаривает, оставляет в подтексте. Вот, собираясь на родины, Марфа достает из кадки один из последних кусков сала, «фунтов около четырех», как со свойственной ему конкретностью пишет Чигринов… «Около трех», – сразу же поправляет Корпачев. «Падумала было шаснуць нажом у хаце, але не стала – панясе цэлы». Все ж понятно! Но переводчик не удержался, разжевал: «Подумала отрезать от него, но тут же раздумала: отнесу целиком – человек родился!»
Психологические пояснения, сентиментальные словечки, те же «птички» и «тучки» – все это не только из другого писателя, но и из другой литературы (если дотягивает до соответствующего уровня литературы). А здесь – у Чигринова и в белорусской прозе – все более сурово, сдержанно, немногословно, более буднично и просто, а чувства в подтексте, как это и должно быть в эпической прозе, которая больше показывает, чем рассказывает и тем более объясняет. Говорить о них, педалировать их – фальшиво. И вообще лучше, когда смысла больше, чем слов, а не наоборот. Значит, мастерство не в том, чтобы все время объяснять то, что и так можно понять, а, наоборот, в том, чтобы опускать определенные звенья в описании душевных состояний и чувств, ибо они присутствуют в объективизированном или снятом виде в последующих или смежных звеньях, во внешних проявлениях, действиях героев. «Адчыніла ў сенцах кубел – запахла старым салам». Перевод: «Тогда она открыла бочонок, заглянула в него – оттуда пахнуло старым салом». У переводчика не хватает опыта либо фантазии, чтобы представить себе, что заглядывать совсем не обязательно – пахнет, как только откроешь. Так же как не нужно брать что-нибудь «на ощупь» в собственной хате.
Переводчик, который не хочет (или не может) понять писательское видение мира, его стилевой «код», вместо того чтобы воссоздавать, разрушает стилевой и психологический облик произведения, а в конечном счете и его национальный колорит.
Переводы Э. Корпачева заслуживают внимания, поскольку в них в концентрированном и гипертрофированном виде собраны просчеты, характерные для перевода белорусской прозы на русский язык. К тому же они изданы большими тиражами, и уже не один раз, а это значит, что непростительные ошибки как бы возведены в норму, чуть ли не канонизированы.
Перевод – дело глубоко профессиональное, тонкое, ответственное. Оно требует и знания, и добросовестности, и бесспорных художественных способностей. А еще – любви к литературе, с которой имеешь дело, и к таланту писателя, которого переводишь.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 1

Е. Скарлыгина

ЗА СТО КИЛОМЕТРОВ НА ОБЕД

(рецензия на сборник рассказов Ивана Чигринова)

Чигринов принадлежит к поколению людей, на чье детство выпала война. Хотя прошло уже немало мирных лет и новые впечатления, наслоившись, должны были, казалось, упрятать в самый дальний уголок памяти события мальчишеской поры, потребность писателя рассказать о пережитом не иссякает.
Его рассказы прежде всего свидетельства: так было. Но это не документальная проза, ее достоверность не протокольна. Писатель всегда говорит только о том, что прошло через его судьбу. Личная причастность Чигринова ко всему, о чем он пишет, отчетливо видна почти во всяком его рассказе, хотя большинство их и написано от третьего лица. Но не случайно повествование ведется и от имени «мы»: где «мы» – как раз те, кому в сорок третьем было десять – тринадцать лет.
Сюжеты рассказов Чигринова незатейливы, и судьбы, о которых мы узнаем, – судьбы простых людей. Писатель как бы приглашает пройти по белорусской земле, заглянуть в некоторые хаты и послушать тех, кто пережил военное лихолетье. Вот обыкновенная деревенская женщина Соня, которая долгие годы ждет своего без вести пропавшего мужа, все еще надеясь, что «он где-то живой» («Живет в крайней хате вдова…»); вот немолодой капитан речного парохода ищет и вдруг неожиданно находит дочку, потерявшуюся во время бомбежки («Счастливое место»); вот в память о своей погибшей внучке выпускает из клеток купленных на рынке птиц старик Демиденок, который был в годы войны лесником и помогал партизанам («Чудак с гончарной улицы»).
И возникает иллюзия неторопливой, очень личной авторской беседы с героями рассказов, причем сама непритязательность внешней фактуры повествования соответствует простоте рассказываемых житейских историй. При этом сама война – бои, сражения – нередко остается «за кадром»; но те невидимые травмы, душевная боль, горе людское, которые она – война – принесла, постоянно ощущаются нами в повествовании.
Чигринов не претендует на какие-либо всеохватные нравственно-философские обобщения, не выстраивает сложных смысловых конструкций. Основной лейтмотив его рассказов – о чудовищности смерти, о том, что война противоестественна, чужда нормальному ходу человеческой жизни. Мотив не новый, и здесь, пожалуй, можно легко было впасть в излишнюю патетику либо в сентиментальность. Но писатель и о смерти говорит сдержанно, умея скупыми изобразительными средствами передать реальный трагизм ситуации. В рассказе «В стороне от дороги», например, умирает смертельно раненный капитан, и никто не в силах его спасти. И партизан Митька, на глазах которого капитан мечется в бреду, «укрывает ватником свою голову и плачет навзрыд от бессилия помочь человеку».
Достоверность и внутренняя насыщенность некоторых сцен порой обретают символический смысл. Рассказ «Первый день войны» заканчивается тем, что в лес после боя приходит немецкая похоронная команда, чтобы забрать «своих» погибших. И вдруг немцы наталкиваются на убитого советского пограничника. Фашисты колеблются: не закопать ли и русского? Ведь «гробы стояли один на другом в кузове грузовика. Два из них были пусты, кончался только первый день войны, и деревянных ящиков, привезенных из Германии, еще хватало на всех убитых».
Эта маленькая деталь – пустые ящики, ждущие своей добычи, – становится как бы жутким предвестием того моря крови, которая прольется скоро на советскую землю. Убитых станет столько, что вся она сплошь изрыта будет братскими могилами.
Рассказы, связанные с войной, бесспорно, лучшие в сборнике. Есть здесь и новеллы, посвященные современности. Их тематика довольно разнообразна. Чигринов пишет о привязанности человека к своей малой родине («Чайки на волнах»), о чуждости деревенского строя и ритма жизни городскому («В город», «Устинья»), о необходимости бережно сохранять сокровища искусства, художественное наследие ушедших поколений («Шушаник»), о непростых людских взаимоотношениях («Плывун»), о любви, о сложности выбора человеком своего пути в жизни («Третьи петухи») и даже о поэзии цыганской воли, кочевной жизни табора («Одна ночь»).
Но при чтении большинства этих рассказов пропадает очень важное ощущение их внутренней необходимости для самого автора – то ощущение, которое неизменно возникает, когда Чигринов говорит о войне. В военной прозе писателя всегда чувствуешь, что он пишет потому, что просто не в силах промолчать, что он обязательно должен рассказать о том, что тревожит душу, что наболело, ибо в свое время было глубоко пережито и теперь накрепко вошло в память. Это действительно его личная тема – выстраданная. И недаром, конечно же, у Чигринова произведения большой формы – романы «Плач перепелки», «Оправдание крови» – тоже о войне.
В рассказах о нашем времени такая единая – внутренне органичная – тема отсутствует, и они предстают перед читателем как мозаичное полотно, где нередки переклички с уже знакомыми мотивами так называемой «деревенской прозы», прямые литературные реминисценции и даже нарочитая заданность. Поэтому-то истории, взятые из нашего «сегодня», и не производят впечатления живых свидетельств. По-видимому, здесь писатель еще только ведет поиск – и своего личного содержания и адекватных ему прозаических форм.

КОЛЬКАСЦЬ АРТЫКУЛАЎ: 4

І. Вішнеўскі

ЗА СТО КІЛАМЕТРАЎ НА АБЕД

І. ЧЫГРЫНАЎ. За сто кіламетраў на абед. Апавяданні.
На рускай мове. Мінск, «Мастацкая літаратура», 1979.

Зноў уваходзіш у свет чыгрынаўскай прозы. Яркі, шматфарбны, поліфанічны па сваім гучанні, ён кожны раз дорыць радасць адкрыцця нечага новага, дагэтуль не заўважанага. I радуешся той стылявой выразнасці, якой высвечваюцца ягоныя творы, і адчуваеш задавальненне ад сустрэч з добрымі людзьмі, нашымі сучаснікамі, і з прыемнасцю зазначаеш для сябе: не, апавяданне яшчэ не вычарпала сваіх мажлівасцей, ён, гэты «малы» жанр, здольны ўзнімаць значныя, маштабныя тэмы і праблемы, калі за пяро бярэцца сапраўдны майстра слова.
А што І. Чыгрынаў сапраўды тонка адчувае слова, надзвычай псіхалагічна дакладна пранікае ва ўнутраны свет сваіх герояў, наша крытыка сказала яшчз тады, калі выйшлі з друку зборнікі ягоных апавяданняў «Птушкі ляцяць на волю» і «Самы шчаслівы чалавек». Такія чыгрынаўскія творы, як «Народны камісар», «Самы шчаслівы чалавек», «Ішоў на вайну чалавек», «Вадалазы Сухавы, Віцька Картыжоў і нафтаправод» і іншыя з поспехам могуць прадставіць беларускую навелістыку ў самай строгай анталогіі апавядання.
З’явай нашай літаратуры стаў аднатомнік выбраных твораў I. Чыгрынава «Ішоў на вайну чалавек». І вось рускі пераклад, ажыццёўлены з гэтага выдання. Э. Карпачоў, А. Астроўскі, В. Шчадрына, Б. Мескін, Я. Мазалькоў, Р. Веташкіна, М. Гарбачоў, Т. Чыгрынава ў большасці сваёй дакладна ўзнавілі асаблівасці арыгінала, перадалі адметнасць творчага почырку пісьменніка.

Антонина Лысенко

СВЕТ ОТЧЕГО ДОМА

В новой книге известного прозаика Ивана Чигринова собраны рассказы разных лет, и это дает возможность проследить направление творческих поисков писателя, почувствовать, говоря словами М. Пришвина, «вокруг чего ходит его душа».
Иван Чигринов представляет среднее поколение советских писателей, чье детство было опалено войной. Страницы художественной летописи Великой Отечественной войны, написанные «подранками», отражают особый жизненный опыт, также ставший неотъемлемой частью народной памяти о войне.
Не случайно название книге дал рассказ «За сто километров на обед». Автор повествует в нем о своих сверстниках, говорит от имени подростков, которые «за всю войну никогда не смогли наесться вдоволь».
Он освещает одну сторону жизни военного времени, лишь упоминая о других тяготах, которые приходилось переносить детям наравне со взрослыми. Герои рассказа – ватага сельских мальчишек, которые живут, собственно, на «подножном корму». Как воробьи, они подкармливаются иногда у походных солдатских кухонь, при случае и у вражеских. В рассказе немало точных деталей, передающих влияние обстоятельств на формирование детского характера. Запоминается такой поистине «пронзительный» случай из жизни героев. В послевоенной деревне, где царит разруха, безотцовщина и вдовство, в одну из хат берут подростка-сироту с целью вырастить из него работника и мужа. И мальчишечья компания, не в пример некоторым односельчанам, не потешается над малолетним примаком. По-взрослому серьезно дети рассуждают о судьбе своего товарища, проявляя понимание, снисходительность и сочувствие. И в то же время эти «философы» остаются самими собой – детьми. Ради куска хлеба они готовы отправиться «на край света». Но не только голод заставляет их добираться пешком или на крышах вагонов «за сто километров на обед»: мальчишками движет, конечно же, и такая естественная для их возраста любознательность, жажда приключений. И. Чигринов умело передает тонкую интуитивность и «зоркость» детского сердца. Рассказы «За сто километров на обед», «Бульба» с особой выразительностью раскрывают суть гуманистической концепции автора. Обездоленное детство, говорит писатель, – тягчайшее преступление фашизма, свидетельство его античеловеческой идеологии.
И. Чигринов ищет новые средства и масштабы в освещении военной темы. Не только в эпической форме романы «Плач перепелки», «Оправдание крови»), но и в жанре рассказа писатель стремится отразить разные стороны того или иного явления, выбрать интересный ракурс воплощения жизненного материала.
Июньское утро 1941 года. Красноармеец Алексей Балаш выполняет в последний раз обязанности дневального. Кончается срок его службы. В мыслях он уже прощается с товарищами, собирается в дорогу домой. Но – начинается война. Рушатся личные планы героя, растворяются в пучине общенародного бедствия («Первый день войны»). Тяжелораненого командира роты Семена Кожинова автор оставляет наедине с нелегкими думами о себе, о своих бойцах, о Родине в трудный час испытаний («В стороне от дороги»).
В рассказах «Могила партизанки», «Живет в крайней хате вдова» война – это уже прошлое, ставшее памятью, но немеркнущей, тревожной, действенной.
При всей правдивости этих произведений некоторые из них оставляют все же впечатление вторичности, узнавания: где-то о подобном читал, что-то такое видел на экране. Поэтому как своеобразное открытие воспринимается рассказ «Шел на войну человек». Сюжет его прост. По причине болезни Игнат получил временную отсрочку от мобилизации. Но вот приходит повестка из военкомата, и он собирается, уходит на войну. Обыкновенная история, но рассказанная по-своему, неповторимо – еще один пример умелого художественного «сопряжения» судьбы человека с судьбой народа. Автор достоверно отразил душевное состояние героя в переломный час его жизни. Игнат после получения повестки «…подошел к окну, сел на табуретку, стоявшую поближе к столу, и вдруг почувствовал в ногах усталость.
До вечера было еще далеко, и он вспомнил, что во дворе валяются недоделанные грабли: начал два дня тому назад, но решил тогда, что еще успеет, и отложил в сторону. Доделать бы хоть теперь. Но уже спустя минуту вспомнил о сапогах сына, их надо было отремонтировать, и еще он подумал, что не успел этим летом подправить хату – заменить два сгнивших венца.
Оказывается, у него было столько работы, до которой не дошли руки, и сейчас все это беспокоило его, даже было неловко перед женой – теперь ведь ей самой придется заниматься всем. «Нехорошо получилось, – подумал он».
Решая проблему современного героя, Иван Чигринов не ограничивает свой выбор каким-то единым типом. Но его творческая установка вполне определенна: герой Чигринова – всегда носитель общественно значимой идеи. Тяков, например, безымянный участник революции, который впервые за полвека, минувшие с тех лет, рассказал случайным попутчикам о своем подвиге («Солдат бронеотряда»), таков бывший нарком Алексей Васильевич, который и на пенсии не знает покоя: «к нему все идут и идут люди» («Народный комиссар»). Ветераны революции олицетворяют подлинный гуманизм ее целей, ее энергию и непобедимость.
Для неосведомленного человека старый Демиденок – чудак: ведь какой же здравомыслящий человек станет покупать птиц, чтобы затем выпускать их на волю («Чудак с Гончарной улицы»). Но у кроткого Демиденка, оказывается, была причина для «странного» поведения – чувство долга перед памятью внучки-жертвы оккупантов. «Отклонения» от нормы в поступках Демиденка являются, по сути, выражением подлинной доброты и благородства. Характеризуя своего героя, автор прежде всего говорит о его нравственной позиции, раскрывает, как уровнем сознания, миром чувств человека определяется его социальный облик. Способность к самоанализу, критической оценке поступков, неустанный поиск истины – это свойства лесника Довгалева («Сквозь годы»), бригадира бетонщиков Ивана Галковского («Плывун») – людей трудной, но честной судьбы. Иными принципами руководствуются Егор Случанко («Золотая рука»), Андрей Хрупаков («Дичка»), Чикиленок («Рассказ без конца»). Потребительское отношение к жизни, духовная неразвитость, атрофия чувства долга перед обществом, близкими людьми привели их к полной моральной деградации. И эти и другие рассказы Ивана Чигринова отражают общую тенденцию современной литературы: усиленное внимание к внутреннему миру героя, морально-этическому потенциалу личности.
При всем тематическом разнообразии рассказов сборник подтверждает, что автор его принадлежит к «деревенскому» крылу белорусской прозы – по своим склонностям, симпатиям, по родовым «корням», знанию сельской жизни «изнутри». Эта осведомленность прочитывается и в характере конфликтных ситуаций, и в точности бытовых реалий, и в органической слитности картин природы и мироощущения человека.
В описании современной деревни Иван Чигринов верен своему принципу: показать движение жизни прежде всего как динамику внутреннего состояния персонажа. Социально-экономические перемены на селе отражаются им как проблемы личных взаимоотношений людей, вызывающие острые нравственные коллизии. В мирных сельских буднях И. Чигринов выявляет туго стянутые драматические «узлы».
Старая Устинья в своей хате живет одна («Устинья»). Четверо ее сыновей разъехались. Устинья болеет, а дом и хозяйство требуют ухода. Оставить деревню, переехать на жительство к детям она не решается: «Она, конечно, никому не признается – нет, ее сыны – во! Только согласись, любой заберет! Однако в душе носит затаенную беззлобную обиду. И вообще, Устинья считает, что если бы у нее был только один сын, то давно бы они жили вместе, и она нянчила б внуков, а сейчас который и приглашает, то несмело, скажет – и испуганно отведет глаза».
Героиня рассказа «В город» собралась навестить семью сына, долго и с трудом добиралась, но, встретив со стороны невестки равнодушие и плохо скрытое раздражение, решает, переночевав, уехать. Автор не называет имени старой женщины, обходится лишь местоимением «она». Что скрывается за этим? Изобразительный прием? Типичность ситуации? Или образ-символ хранительницы пустеющих сельских гнезд? В книге есть рассказ «В тихом тумане», несущий большой заряд полемичности, решающий острую нравственную проблему. Время свело лицом к лицу старую немощную Рейдиху – мать предателя, убийцы многих односельчан, и дочь одного из погибших – Ганну. Молодая женщина смогла и соединить, и разграничить прошлое и настоящее, определив меру вины и невиновности, возмездия и милосердия.
Сборник «За сто километров на обед» – книга о стране детства и зрелости, о родных местах, о Белоруссии. В каждом из рассказов присутствует (и очевидно, и незримо) образ Отчего дома, от порога которого расходятся дороги г близкий и дальний свет. Чувство связи с ним помогает человеку, где бы он ни был, тверже стоять на земле.
Душевный непокой – естественное состояние героев книги, он заставляет человека вдруг сниматься с места, идти, ехать, искать, имея иногда практическую цель, иногда просто желание «увидеть чаек на волнах». Ветром странствий овеяны многие страницы сборника, и в этом «виноват» прежде всего автор. Жажда постижения жизни в ее непрерывном обновлении приводит писателя и на пыльный проселок, и на перрон вокзала, на строительную площадку, в цыганский табор. Это чувство личной заинтересованности в происходящем проявляется и в самом стиле повествования. Можно, очевидно, безошибочно утверждать, что лучшие рассказы сборника написаны автором о самом близком ему и дорогом. Строгий реалистический почерк Ивана Чигринова тут заметно «смягчается». Оставаясь внешне объективно сдержанной, лаконичной, фраза точно отражает психологические глубины, драматизм и проникновенный лиризм содержания.
Старая крестьянка чувствует угрызения совести: она ударила собаку, не зная, что та щенная: «Солнце уже выплыло полностью и теперь лежало огромным красным шаром на белом пригорке.
Наконец, сука потеряла надежду поживиться еще и побежала, переваливаясь, прочь от деревни, в поле, где ветер переметал шершавый снег. Она бежала все время вверх, прямо на солнце. И Устинье издали казалось, что та вот-вот добежит до него. Но солнце скоро оторвалось от земли, и, когда собака оказалась на пригорке, его было не достать. Да она небось и не собиралась взбираться туда.
Устинья долго смотрела на одинокую черную точку, что двигалась среди снегов, смотрела до тех пор, пока не начали слезиться на сухом ветру глаза».
В сборнике «За сто километров на обед» есть и рассказы «необязательные», проигрывающие от соседства с лучшими произведениями и по значимости образов, и по сюжетно-композиционной завершенности («Водолазы Суховы, Витька Кортыжов и нефтепровод», «Встреча на перроне»), но не они определяют общий идейно-художественный уровень книги. Сборник рассказов Ивана Чигринова свидетельствует о мастерстве прозаика – об умении драматизовать сюжет, детально выявить идейный замысел, творчески использовать возможности малого жанра для психологического исследования характеров.
Рассказы писателя имеют ярко выраженную гражданственную направленность. Приобщая читателя к героическому прошлому, определяя роль его в настоящей жизни, они приводят к размышлению над «вечными жизненными проблемами»: о смысле жизни, о подлинных и ложных ее ценностях, об отношении к ближним, к миру, о своем месте на: земле.

Г. Ковалевич

ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Прочитав эту книгу, думаешь: какое множество запечатленных мгновений, мимолетных встреч, точно схваченных состояний!.. И как изысканно тщательно письмо, кажется, вполне традиционное – без глухих «тайн подтекста» и лукавой недосказанности. И как все здесь на первый взгляд обыденно, повторяемо, точно день за днем.
Вот некий Максим из рассказа «Встреча на перроне», вот демобилизованный солдат Андрей, едущий к девушке, с которой познакомился по переписке (рассказ «Третьи петухи»), или сам рассказчик – тоже в дороге, тоже вовлеченный в ее вероятия, в ее калейдоскопически случайную жизнь…
Нежданная встреча на вечернем перроне двух людей, когда-то любивших друг друга. Набросок, эскиз вероятной ситуации: встретились, разошлись. Но это ведь и со своим прошлым встреча, с неосуществленным встреча, как бы закрепляющая полуискренность прежних отношений.
Для демобилизованного солдата, едущего к невесте, дорожные обстоятельства (встречи, разговоры, даже «совратительная» прогулка с безымянной девицей) обернулись предостережением, стали как бы предытожьем чрезвычайной его поездки: не будь этих обстоятельств, труднее бы пришлось легкодумному парню в доме куркуля, почтенного и лукавого Захорошева, отца невесты. Такое повествование замкнуто и питает самое себя, как единая энергосистема…
Я выделяю этот рассказ из множества сюжетоподобных в книге, поскольку здесь не важно то общее впечатление, которое в других рассказах автор рассчитывает вызвать у читателя. Там мгновения человеческой жизни, вспыхнув, сверкнув, оставляют в нашей памяти лишь точечный след. Они не успевают продлить наше представление о человеке в его прошлое и будущее. Мгновенный снимок, запечатлевший фазу движения, случайное свидетельство памяти!.. Впрочем, повторяю, и это сделано мастерски.
Но почему же все-таки возникло то чувство соучастия, которым сопровождалось чтение? И главное – почему оно, соучастие, наиболее сильно все же в рассказах, которые отсылают нас в годы войны?
Горечь, которая и поныне не выветрилась из памяти народа, разлита по страницам таких рассказов. Эта горькая и грозная память живет здесь в самой ткани повествования, дыханием войны и страданий насыщен воздух многих произведений Ивана Чигринова. Происходит вещь любопытнейшая – то, что можно было бы назвать феноменом их внутреннего единства, внутреннего взаимодополнения. Одно повествование словно бы продолжено в другом, в «лице» одного черты каждого.
Читая рассказы И. Чигринова, я вспоминал поездку на родину отца – в Пружаны, под Брест. Было это в январе 64-го. И не то главное, может быть, что нежданно-негаданно встретил в одной из деревень своих троюродных братьев, бывших партизан, а поразила вот эта всеобщая и неистребимая память о войне. Она была во всем – в братской могиле перед болотцем заснеженным, где лежит целая деревня, расстрелянная карателями, в слезах старухи вдовы, в том, что во многих деревнях почти нет мужчин, которым было бы (сейчас!) только-только за тридцать…
Вот в одном из рассказов загадывают женщины на своих мужей: жив ли солдат? Одной выпадает радость, другой – горе. Кому что привидится в обручальном кольце… Собрались на родины в хате роженицы Сахвеи Мелешонковой, песни отпели, отплясали, как велит обычай, но какое же горькое, тревожное их веселье: все не в радость «в такое лихолетье, как сейчас, в войну!»… Может, веселились на поминках.
Автор заглядывает в те годы уже из послевоенного времени – она тоже была тяжелой, первая послевоенная пора. Голод, пепелища и бесчисленные могилы. «За сто километров на обед». «Могила партизанки», «Живет в крайней хате вдова…» – названия рассказов… Не то страшно, что враг до ужаса жесток, а то, что горе стало повседневностью, вошло в быт на долгие годы. И будничен, соответственно, сам голос автора…
Двое партизан по пути на запасную базу отряда ночуют в избе, хозяйка которой, свидетельствует рассказчик, уже приготовилась к смерти, на всем ее поведении, даже в улыбке, чистой и покорной, лежала печать обреченности: не сегодня-завтра расстреляют каратели, ведь муж до войны служил в сельсовете. Кроме партизан в избе еще один человек, по виду учитель. Кто он – свой ли, чужой? Очень хочется верить, что свой, да проверить нельзя. И так до последней минуты сомневались (а вдруг провокатор?), покуда его гибель под немецкими пулями не заставила поверить, что свой… Что же ему еще оставалось, как не смертью своей заплатить за доверие?
И все это – будни, страшные будни!.. Дни и месяцы, из которых складывались годы.
Сгинул еще до войны сумрачный Рейда, осужденный за поджог колхозного коровника, исчезли из деревни его жена с сыном, боясь раскулачивания? А в сорок втором молодой Рейда «в чужой военной форме, с черепом на рукаве, налетел на деревню вместе с карательным отрядом», деревню сжег, а одного из стариков повесил за связь с партизанами… Впрочем, позже и самого этого Рейду партизаны расстреляли.
Уже после войны объявилась в Боровке его мать-старуха – «свечку поставить, помолиться»… Кому? За кого? И кто приютит на ночь ту, что родила предателя и убийцу, проклятого людьми? Женщина, впустившая на порог – дочь казненного карателями, – «сама не думала, что пригласит, но ведь так привычно звать человека в дом, звать того, у кого здесь нет дома и кому нужен ночлег, хлеб и тихое вечернее слово»…
О многом пишет И. Чигринов в своих рассказах. Белорусские леса и южные степи, даже море, даже Крым… Далекое дореволюционное прошлое и нынешняя жизнь. И пусть скоротечны рассказы, бегло повествование о мимолетной человеческой судьбе – их множество, судеб, и каждая неповторима, и в каждой что-то от общей судьбы народа.
В этих рассказах не надо искать сложных характеров, взаимоотношений, углубленности в противоречивую духовную жизнь человека. Герои Ивана Чигринова – цельные люди. И в зле, и в добре они проявляют себя однозначно и до конца.
Писатель артистичен в своих «настроенческих» новеллах. При отличном знании того, о чем Иван Чигринов пишет, слово его точно и неожиданно многомерно…

Алесь Мартинович

БОЛЬШОЙ МИР МАЛОГО ЖАНРА

О новой книге рассказов Ивана Чигринова «За сто километров на обед»

Люблю рассказ Ивана Чигринова «Самый счастливый человек», в русском варианте названный «Первый день войны». Казалось бы, знаю несложный сюжет его до мельчайших подробностей. чувствую как бы каждое движение души главного героя Алексея Балаша, но, перечитывая произведение, каждый раз открываю для себя нечто новое, ранее не известное, не увиденное, не понятое до конца, настолько точно проникает писатель во внутренний мир человека, настолько правдиво и убедительно рассказывает он о первом дне войны в одной из приграничных частей!.
Вот и теперь, когда в руках книга «За сто километров на обед», хочется начать именно с этого рассказа, хотя и другие произведения, и в первую очередь «Гадание на обручальных кольцах», «Солдат бронеотряда», «За сто километров на обед», «Народный комиссар», привлекают внимание своим глубинным постижением человеческих характеров, эпическим подходом к отражению жизни людей в сложных условиях нравственных испытаний человеческой личности, когда нельзя, невозможно жить, как говорится, вполсилы. не чувствуя своей ответственности перед всем миром.
И все же рассказ «Первый день войны» радует по-особому. В нем, как в большом зеркале, сосредоточено все то, что дает возможность говорить о прозе именно чигриновской, о прозе, которая вобрала в себя лучше традиции русской литературы (в том числе классической), белорусской прозы и вместе с тем сохранила свою индивидуальность, свое «лицо», стала явлением не только национальной, но всей советской литературы. Каждое произведение И. Чигринова, написанное в форме «малого жанра», это – большой мир нашей жизни, мир не статичный, а весь в движении, в самом раскрытии, в выявлении сложных человеческих характеров.
Среди этого многообразия людских судеб, водоворота событий четко видишь и «красноармейца второго батальона триста сорок четвертого полка» Алексея Балаша, принявшего свое первое н последнее боевое крещение, человека, погибшего в первый день войны. О них, парнях сороковых, отдавших свою жизнь за Родину, написано немало и пишется по-прежнему много. Хотя бы взять недавний роман Ивана Науменко «Жалость белых ночей», опубликованный в пятом-шестом номерах журнала «Полымя», и повесть Григория Бакланова «Навеки девятнадцатилетние», помещенную в пятом номере «Октября» за этот год, – произведения, о которых критика уже сказала свое слово, положительно оценив поиски писателей. Но вот что интересно – рассказ И. Чигринова смело можно ставить рядом и с повестью, и с романом. Не противопоставляя, конечно, друг другу, а как произведения равной художественной значимости, как произведения, которые не в зависимости от своего размера способны решать общечеловеческие проблемы, причем решать их по-настоящему глубоко и масштабно.

И чигриновсний Алексей Балаш, и Сергей Калиновский И. Науменко, и Володя Третьяков из повести Г. Бакланова близки и дороги нам как лучшие представители молодежи сороковых. Романтики по характеру, оптимисты в душе (Балаш «был уверен, что воевать придется только пограничникам, и за какой-нибудь день-два они разобьют немцев, а там подымется рабочий класс в самой Германии… Вот тогда и можно покончить с фашизмом!»), они были искренни и честны, эти внезапно повзрослевшие парни.
«Самый счастливый человек» – так точно определил писатель состояние своего героя после того, как тот, раненый, притом смертельно, считал, что немцы «повернули назад». Да и как было не быть счастливым Алеше, если перед этим боем, буквально за несколько дней до войны, он «боялся, что демобилизуют его раньше, чем начнется она. У них в семье все мужчины воевали: дед – на японской, отец – на германской, а старший брат получил орден за Испанию. Алексею тоже хотелось получить орден, было, было тайное такое желание», а здесь – настоящий бой…
Наивная, чистая и светлая мечта у героя рассказа, да и сам он – олицетворение той предвоенной романтичности, что наполняла сердца молодежи сороковых. И. Чигринов в рассказе виден прежде всего как мастер психологического анализа поступков человека. Проникая во внутренний мир Алексея Балаша, он стремится ощутить то, что в поведении его не всегда бросается в глаза, а часто спрятано где-то внутри. Это постижение человеческой души, это «прочитание» самого человека – свидетельство большой наблюдательности автора, его чуткости к человеку вообще, его умения как бы жить жизнью тех, о ком он рассказывает.
Заново проживаем жизнь красноармейца Балаша и мы, кто годится ему в сыновья. И проходим мы дорогой памяти, ведущей из прошлого в сегодняшний день и хорошо знаем, что поведет она дальше, в будущее, потому что такие люди, как герой рассказа, в каждом новом поколении людей обретают право на бессмертие.

…В последние годы на страницах печати, а также на писательских съездах, пленумах, да и среди писателей часто ведутся разговоры о том, что, дескать, рассказ как жанр утрачивает свои прежние позиции, становится мелкотемным, обращает свой взор на вопросы, не имеющие в жизни главного значения. Подобные упреки, конечно, в какой-то степени правильные, но они теряют свою весомость, если обратиться к творчеству таких белорусских прозаиков, как Я. Брыль, В. Адамчик, А. Кудравец, Б. Саченко, И. Пташников, среди более молодых – Г. Далидович, А. Жук, кто прекрасно понимает, что рассказ только тогда будет значимым, заслуживающим внимания, когда будет нести в себе важные проблемы времени, когда на первый план выйдет не показ, а анализ тех или иных явлений, событий, конкретных поступков людей.
Именно исследовательские начала свойственны рассказам И. Чигринова. Углубляясь в человеческие судьбы, он каждый раз открывает для нас истинно народные людские характеры, судьбы, вобравшие в себя все то, что может говорить о самой нации, о здоровом микроклимате общества. Герои писателя обычно не совершают подвигов, и все же они – герои нашего времени, потому что повседневной жизнью своей подтверждают хорошую истину – каждый человек, живущий ярко и полнокровно, – это прежде всего личность, и постичь его индивидуальность – значит открыть красоту неповторимого мира действительности, приобщиться к тому, что вечно, как сама жизнь.
…Собирается на войну простой крестьянин Игнат. Его односельчане где-то уже бьют врага, а он задержался немного, потому что повредил перед этим ногу. И вот повестка… И последние часы в родном доме… Неторопливо, «кинематографически» точно рассказывает И. Чигринов о сборах Игната в нелегкую, но нужную для него дорогу. В рассказе ничего лишнего: и немногословность Игната, когда разговаривает с близкими, и желание пособить в последние минуты по хозяйству, и прощание с председателем колхоза – все это тысячи раз прочувствованное, взвешенное автором, подано просто, без претензии на оригинальность. Потому он и запоминается сразу, его герой. И рассказ «Шел на войну человек…» также.

А вот другое произведение, снова тематически связанное с Великой Отечественной войной – «В тихом тумане». О человеческой памяти, которая не прощает предательства. И о памяти, которая живет человечностью. Ганна приютила у себя на ночь старую Рейдиху, хотя и знала, что сын ее в страшном сорок втором, когда на деревню вороньем налетели каратели, повесил отца Ганны. Но она же, Ганна, не может показать старухе того места, где, расстрелянный партизанами, лежит ее сын-предатель. Слова: «Никто вам не покажет… ни я, ни кто другой… Никто вам не покажет, тетка Таруна!» – суровые и беспощадные, но они – единственные слова, которые может произнести человек, живущий настоящей памятью.
Можно здесь вспомнить и другие рассказы писателя – «Могила партизанки», «Солдат бронеотряда», «Сквозь годы», перечитывая которые, каждый раз удивляешься, насколько богаты жизненные наблюдения И. Чигринова, насколько умеет он этот своеобразный духовный запас использовать в своем творчестве. Вместе с тем зачастую появляется и другое ощущение. А не слишком ли неэкономно обращается автор с фактическим материалом, не спешит ли он «отдать» все читателю?! Ведь и тот же рассказ «Первый день войны», и «Шел на войну человек…», и «В тихом тумане» – «повестные» по своему содержанию. Иной писатель так бы и сделал, «растянув» рассказ до повести. Но не таков И. Чигринов. Как настоящий художник слова, как писатель-психолог он меньше всего думает о том, что писать – рассказ или повесть. Для него куда главнее, как написать, как показать человека, вот почему лучшие его рассказы – это проза масштабного, эпического звучания.

Главная в творчестве И. Чигринова тема войны, но не основная. У писателя немало произведений, в которых рассказывается о сегодняшней жизни советских людей, о их богатом духовном мире. Заметный среди них рассказ «Народный комиссар», написанный в лучших традициях белорусской прозы, способной показывать человека крупным планом, эпически. Алексей Васильевич, с которым познакомился лирический «я-герой» произведения – человек открытого сердца, богатой души и светлых помыслов. Повествуя о его непростой жизни, автор убедительно показывает, как Советская власть разбудила тысячи подобных Алексеев Васильевичей, которые не могут ни дня прожить без своего народа, для которых находиться постоянно среди людей – значит чувствовать себя счастливыми на земле, необходимыми другим.
Активная авторская позиция и в рассказе, который называется «Рассказ без конца». Писатель тем самым прямо указывает читателю на необходимость «домыслить» жизнь героев произведения. Она же, жизнь, не простая. Война и на этот раз врывается в человеческие судьбы. Чикиленок, один из персонажей рассказа, ушел на фронт. Жена осталась дома, не подалась с беженцами, поскольку ждала ребенка. Фашисты ее долго пытали, подозревая, что муж стал партизаном. Больная, одинокая, она раньше срока родила ребенка, который позже в метрике ошибочно был записан другим годом. Этим и воспользовался Чикиленок, заявив, что девочка родилась от немца.
Подлость, бесчеловечность Чикиленка видятся сразу, но автор дает возможность и нам, читателям, поразмышлять над нелегкими человеческими судьбами, выступить своеобразными нравственными судьями.
Кстати, рассказы И. Чигринова интересны еще и тем, что заставляют, осмысливая услышанное, подолгу задумываться над ним, мысленно «дописывая» то, что автор сознательно недосказал. Это также свидетельствует о большой жизненной правдивости его прозы, о социальной значимости тех проблем, которые он поднимает.
И еще – самое главное. Перечитывая произведения «малого жанра», знакомясь в целом с книгой «За сто километров на обед», видишь, как постепенно совершенствовалось мастерство писателя, как из И. Чигринова- рассказчика рождался И. Чигринов-романист – автор таких ярких произведений во всей советской военной прозе, как романы «Плач перепелки» и «Оправдание крови», наполненные мыслью о всем народе, о его непростой судьбе в переломные моменты важнейших исторических событий.
Опыт И. Чигринова-рассказчика хорошо показывает, что всякий настоящий писатель в творчестве своем, будь то рассказ, повесть или роман, стремится к глубокому, всестороннему отражению действительности. В литературе нет второстепенных и основных жанров, а есть искусство, общественное звучание которого, общественный резонанс зависят от мастерства художника слова, от четкости его идейной позиции, от гражданственности его как человека.
Проза И. Чигринова и вобрала в себя все эти качества.