Весна в тот год принялась за свое дело очень рано. В начале марта снег почернел, и под ним захлюпала вода. Чуть не над самой землей повисли тяжелые, будто налитые, тучи. Вечерами над деревнями стлался не то дым, не то туман. Дул едкий, густой, порывистый ветер. За несколько дней на реках отмыло от берегов лед. Казалось, вот-вот начнется ледоход. Но неожиданно похолодало, и весна сперва притихла, потом как бы совсем уснула: то ли у нее сил не хватило совладать с сугробами снега, то ли она наконец поняла, что хватила через край, не вовремя началась. Снег почти за одну ночь покрылся блестящей коркой. Лед на реках сделался хрупким – ногой не ступить. Небо снова очистилось от тяжелых туч, поднялось над землей, стало высоким. Почернелые дороги перестали пахнуть, покоробились. А вообще дороги, как говорится, вконец испортились: по мелководным рекам, где нет мостов, уже нельзя было перебраться на другую сторону ни на подводе, ни на машине; даже пешком редко кто отваживался отправиться в путь. Не позавидуешь горемыке, застрявшему в такое время где-нибудь за рекой. Обычно бездорожье затягивается надолго, и тогда остается только сидеть и ждать.

Но мне нельзя ждать – я уже давно, еще несколько дней назад, должен был вернутся в город. И не мог. Вначале надеялся, что скоро сойдет лед и меня перевезут через реку на лодке, а там уж я и сам доберусь до станции – на своих двоих, если никто не подвезет. Одним словом, в первые дни после начала весны еще была надежда. Потом, когда вдруг похолодало и над землей снова закружились белые мухи, настроение мое упало. Единственное, что я сделал, – подался ближе к реке, к знакомому школьному истопнику, и каждое утро, когда тот отправлялся топить свои печи, шел с ним в школу, чтобы звонить оттуда в колхозы, совхозы – во все места, где только был телефон. Думалось: найдется ведь кто-то, кому гоже нужно на тот берег. Но все деликатно сочувствовали мне, а помочь не помогали. Я просто диву давался: в межречье, где я очутился по службе, столько людей, – неужто ни одному человеку не нужно ехать за реку? А люди делали свое дело и, казалось, совсем не обращали внимания на то, что так переменилась погода. Я постепенно начал догадываться, что они, должно быть, и не поверили в такую раннюю весну. Какая весна в начало марта? Но меня все же выручил знакомый лесничий. Оказывается, подошло время получки, и в лесничестве ждали бухгалтера из лесхоза. Переправить его через реку брались лесники.

– А заодно и вас перебросим на тот берег, – пообещал лесничий, – Бухгалтера доставят к реке на машине, это очень кстати, можете подъехать. Одним словом, приходите в лесничество.

На другой день еще до рассвета я был в лесничестве. Лесничий, грузный, краснощекий и широкоплечий человек лет сорока, уже сидел в окованном возке и еле сдерживал молодую, будто начищенную – так она блестела – кобылу, которой ни минуточки не стоялось в оглоблях. Я тоже сел в возок и еще не перестал ворочаться на сене – все усаживался, – когда кобыла рванула с места и, выгибая шею, помчала нас по дороге, огибавшей большой сад и через мост выходившей на большак, по обеим сторонам которого высились старые березы, такие старые, что на них уже не было макушек. Кобыла быстро секла подковами молодой ледок на дороге, а под полозьями хрустел наст.

Большак был ровный, без рытвин и ухабов, вода в колеях за последние дни успела вымерзнуть, и застоявшаяся кобыла, почуяв волю, бежала легко, красиво выбрасывая передние ноги.

Вскоре большак кончился, и дорога пошла через сосновый лес. На деревьях снегу не было. Он лежал только на земле и был почти фиолетового цвета, шероховатый, будто изрытое оспой лицо, – это от падавших с веток снежных комьев.

Лесничий, видно, был человек неразговорчивый, и мы долгое время ехали молча. И только после того, как я похвалил кобылу, он повернулся ко мне и сказал:

– Донска-ая.

И, помолчав, добавил:

– Это нам в лесхоз откуда-то из донских степей пригнали. Целый табун. Вот и мне досталась. Хотел жеребчика, не дали. А на кобыле долго не наездишь.

Возок вдруг тряхнуло на повороте, он наклонился набок, даже проехал несколько метров на одном полозе, но лесничий успел мгновенно свесить ногу и не дал ему перевернуться. Кобыла, почувствовав, что с нами что-то случилось, уже стояла как вкопанная и по-разумному скосила словно заиндевелый глаз. Лесныий от удовольствия даже засмеялся.

Молодчина! Другая бы испугалась и дров наломала, а эта… Коняга! – Он толкнул возок и сказал: – Даже жалко будет… Разве от жеребцов ее убережешь? – Но прозвучало это так, будто лесничий сказал: «Разве от волков ее убережешь?»

Часа через полтора мы выехали из леса и очутились в деревне. Встретил нас рыжебородый лесник в желтых бахилах. Он снял с головы шапку, как-то смешно поклонился, не глядя на нас, и на ходу ловко вскочил на полозья сзади, вцепившись красными от холода руками в высокую и покатую спинку возка. Когда мы наконец добрались до реки, там уже была готова переправа: через всю реку, если не считать подмытые берега, прорублен лед, чтобы могла проплыть лодка. Машина с бухгалтером еще не приезжала. Лесники – их на этом берегу было человек десять – сидели у костра на куче соломы, курили. Увидев лесничего, сразу поднялись, начали подходить к нему и здороваться за руку, бросая на меня любопытные взгляды, в которых можно было прочитать одновременно и зависть п ревность.

Лесничий спросил:

– Нет еще нашего Петриченко?

– Да что-то нету, – ответил за всех рыжебородый лесник в желтых бахилах, встретивший нас на улице.

Кто-то подбросил соломы в огонь. Она подымила белым дымом и вдруг вспыхнула, начала на глазах чернеть.

Все – и лесники, и мы – стали вокруг костра, вытянув руки к огню и отворачивая лица.

Возле берега, в большой проломине, тихо покачивалась дощатая лодка, прошпаклеванная и просмоленная.

Бухгалтер приехал к обеду. Меня лесники повезли на тот берег только после того, как увидели лесхозовскую машину. Молодой худощавый шофер, который даже не вышел из кабины, почему-то не стал ждать, пока перевезут бухгалтера, и быстренько развернул машину.

– Вы тоже хотите ехать? – спросил он.

– Ага, до станции, – сказал я.

– Тогда нам не по дороге, – Он уже хотел закрыть кабину, но передумал и начал таким тоном, будто оправдывался: – У меня путевка… в Чериковское лесничество. А это совсем в другую сторону. Так что… – Наконец он хлопнул дверцами, посидел минуту в кабине и снова высунул голову: – А вам на какую станцию? Может, все равно на какую?

– Да мне лишь бы на станцию, – невесело усмехнулся я. – Оттуда я уж доберусь…

– Ладно, садитесь. – Шофер дружелюбно кивнул головой.

Вначале мы ехали полевыми дорогами, и шофер, объезжая замерзшие лужи, все хмурился, затем въехали на шоссе – шофер сразу повеселел, стал насвистывать какую-то мелодию, а я, укачанный на выбоинах, на ровной дороге начал дремать.

Когда шофер наконец повернул на обочину и затормозил, солнце уже выглянуло из-за туч и повисло над лесом, черневшим вдалеке по левую сторону шоссе. Впереди был Сож. До него мы не доехали, может, метров двести, – к мосту нельзя было пробиться: на шоссе, впритык одна к другой, стояли машины – огромная вереница машин.

– Пробка, – вздохнул шофер, почесал под шапкой голову и подмигнул мне. – А вообще-то где пробка, там поблизости и бутылку ищи. Вы погуляйте здесь, разомнитесь; впрочем, тут и чайхана есть, во-он она, а я схожу посмотреть, почему такой затор.

Я некоторое время ходил вокруг машины и все смотрел, не идет ли шофер. Но тот не торопился. Машины на шоссе не двигались. Захотелось есть, и я не выдержал, поступил так, как советовал шофер, – пошел в «чайхану». Это была обычная закусочная, каких много на больших дорогах, с буфетом, где над выпуклым стеклом выставлены на блюдечках жареная салака и винегреты; с квадратным, чуть не во всю стену окном, откуда повара подают официанткам гуляши; ну и, конечно, с боковушкой – небольшим, столов на семь, залом. Людей в закусочной было много – преимущественно шоферы с тех машин, которые стояли в очереди на шоссе, и я хотел уже повернуть обратно, когда увидел в уголке одно свободное место. Подошел, сел и попросил официантку принести второе и чаю. За столом сидели трое: один из них, видно, шофер, другой, должно быть, такой же, как я, пассажир, а третий – полный, с большой стриженой головой – моряк. Вскоре первые двое доели свой обед, расплатились с официанткой и вышли. Понемногу я начал приглядываться к своему соседу. Это был широкий в кости мужчина лет тридцати семи. На нем – морской китель, из рукавов которого выглядывали белоснежные манжеты шелковой рубашки, и зеленые ватные брюки, всунутые в черные валенки. Шинель – тоже морская – лежала, сложенная вдвое, на спинке стула и поблескивала пуговицами. Слегка прижмуренные карие глаза показались мне чуточку усталыми. Но чувствовал он себя за столом спокойно, как дома.

Наконец официантка принесла на алюминиевом подносе гуляш, поставила тарелки на стол. Мужчина подождал, пока официантка ушла, и достал, будто заговорщик, из кармана бутылку коньяка.

– Выпей со мной, товарищ, – сказал он и налил две граненые чарки.

Неожиданное приглашение смутило меня.

– Одним чаем в дороге не обойдешься, – улыбнулся человек и посмотрел мне в глаза взглядом мягким и дружелюбным, будто он давно знал меня.

И я постеснялся отказаться.

Мы разговорились.

Чаренда – так звали моего нового знакомого – после демобилизации (на флоте он дослужился до капитан-лейтенанта) два года плавал на теплоходе по Волге.

– А теперь вот перевелся сюда. Буду плавать по Вожу. – Он отодвинул в сторону тарелки и облокотился, подперев ладонью подбородок, – Вчера был в Гомеле в пароходстве, дали мне там судно – человек двадцать на борт буду поднимать. Жду навигации.

– На Волге небось простору больше! А Сож… Что это вас заставило поменять место?

Моряк кивнул головой:

– Может, еще выпьем, а? Это я в Гомеле брал коньяк. Думал, с новыми знакомыми выпью. Но знакомых еще не успел заиметь. Ты вот, товарищ, первый.

– Нет, не надо.

– Почему, товарищ?

– Дорога у меня дальняя, – притворно вздохнул я.

Чаренда недоверчиво посмотрел на меня, но махнул рукой:

– Ладно. Это я на Севере к градусам привык немного. Теперь, должно быть, отвыкать придется.

В закусочной стоял гомон, люди все время входили и выходили, но к нам почему-то никто не подсаживался.

Чаренда расстегнул воротник кителя и, будто певец, помассировал на шее кожу.

– М-да, Волга… Сож… – сказал он. – Ты вот спрашиваешь почему. Конечно, не потому, что провинился, поменял я место. А Сож этот ваш я не сегодня… Он, можно сказать, видением или привидением стал для меня. Я больше по снам его знаю.

Мне показалось, мой собеседник с трудом сдерживает волнение.

– Может, здесь где-нибудь моя дочь живет… если, конечно, жива… Так вот, я и приехал, чтобы найти ее.

И он начал рассказывать.

– Я ведь не всегда был моряком. На флот попал после. Уже в сорок втором, когда воевал на Карельском. А сперва служил в Лапичах, в мотомеханизированном полку. Это здесь, недалеко, если знаешь, за Осиповичами. Раньше там кавалерия стояла, а незадолго до войны «красных казаков» посадили на машины.

Чаренда сжал кулак, почему-то долго смотрел на него, будто изучал, затем потер кончиками пальцев свою полную щеку и застенчиво улыбнулся.

– Меня направили в Лапичи младшим политруком, я ведь окончил военно-политическое училище. Понравилось мне в Лапичах – военный городок хороший, водохранилище близко. В воскресенье можно в город поехать, хочешь – в Осиповичи, хочешь – в Бобруйск. Скоро я и семью перевез. Квартиру нам дали. Жена у меня учительницей по специальности была, но пока не работала в школе, присматривала за маленькой – дочке нашей тогда еще не исполнилось и двух. Вот я вспоминаю ту жизнь нашу и думаю: говорят, скучно жить в военном городке, а нам не было скучно. Дело прошлое, жены нет, а я упрекнуть себя ни в чем не могу – справедливый был к ней, и она все делала так, чтоб не стыдно нам было за самих себя. Похвалюсь, хорошая мне жена досталась, потому так и жили. Вот посмотри, товарищ…

Моряк достал из бокового кармана кожаный бумажник, вытащил из него фотокарточку, пожелтевшую по краям, и протянул через стол.

– Красивая, – сказал я.

– Красивая, – тихо выдохнул он.

С фотокарточки на меня смотрела молодая женщина с вьющимися волосами, с тонкими чертами лица. У нее все было правильное, может, кроме слишком высокого лба. Но большие, выразительные, слегка игривые – так по крайней мере показалось мне – глаза скрадывали и эту, пожалуй, единственную неправильность ее лица.

Я долго смотрел на фотокарточку, наконец отдал ее и снова сказал:

– Красивая…

И дочка похожа на нее.

Он и сам долго не сводил глаз с фотографии жены. Затем аккуратно положил ее в бумажник.

– Но сам я не видел, как жена погибла. Рассказывали знакомые. Их тут, на Соже, бомбили, когда ехали в сорок первом из Лапичей на машинах. Эвакуировались. Нами мы выступили на запад из городка в тот день, когда началась война, а жен вывозили уже без нас, после. Рамо собой, и мои подались на восток. Да где-то здесь, на боже, колонну их разбомбили фашисты. Я даже не знаю точно, где это было. Мало кто уцелел тогда из знакомых, а шофера, который вез моих, я все же нашел. Сразу после войны. Он и рассказал. Жену мою – он сам видел – убило осколком, а дочь осталась жива. Подобрал ее тогда на шоссе кто-то из местных. Значит, дочка моя должна где-то жить. Так я думаю. Не может быть, чтоб среди людей да потерялась. Посылал я на розыски бумаги, но ничего утешительного не получил. Теперь вот сам приехал.

Чаронда задвигался на стуле, вытянул под столом ноги.

– Ты уж прости меня, товарищ, что я так рассказываю, – вздохнул он. – Это как болезнь, когда долго ходишь по докторам – рассказываешь всем, хотя и не каждому это интересно. Но дал я себе, товарищ, задачу – отыскать дочку. Чует мое сердце, живет она где-то здесь среди добрых людей. Поэтому вот и поменял я Волгу на Сож, а теплоход на маленький пароходик, на котором настоящему моряку, но правде говоря, стыдно на палубе стоять. Но дождусь воды, стану за штурвал. Не может быть, чтобы она не взошла однажды на мой пароходик. Нет, не минет. Ведь здесь поблизости железных дорог нет. Дорога одна – по Сожу. А я узнаю дочь свою сразу. Она так похожа на свою мать.

– Дочку вы обязательно найдете, – сказал я.

– И ты так считаешь, товарищ? – как бы не поверил моим словам Чаренда.

Я развел руками – мол, иначе и быть не может.

– Послушай, товарищ, а ты приезжай сюда, ну хотя бы этим летом. А может, сразу, как лед сойдет, а? Порыбачим…

Я пообещал и распрощался со своим новым знакомым – солнце уже заходило, заливая несмелой позолотой окна. Но ни в то лето, ни в следующем году я не встретился с Чарендой. Даже начал понемногу забывать и о нем и о ранней весне, неожиданно заставшей меня в межречье.

На пароходе плыть по Сожу мне довелось только спустя несколько лет. Тогда я и услыхал снова о Чаренде. Где-то между Кормой и Славгородом небольшой речной пароход, который гнал от себя к берегам послушные волны, вдруг неожиданно дал три длинных громких гудка. Эхо раскатилось над плесом, метнулось через луга к окутанным дымкой лесам и там, обессиленное, навсегда затерялось.

Молодой механик, поднявшийся на палубу, потер от удовольствия руки, широко улыбнулся:

– Счастливое место!.. Для нашего корабля счастливое. Потому и приветствуем гудком. И так всегда: туда едем – протрубим, и оттуда. Наш капитан нашел здесь свою дочку. От самой войны искал и нашел! Узнал как раз на этом месте.

А как фамилия вашего капитана? – не удержался я.

– Чаренда, – ответил механик.

– Чаренда… Ну конечно ж Чаренда! – воскликнул я.

Механик удивленно посмотрел на меня.

– Вы его тоже знаете? Сергей Васильевич сейчас в отпуске. Поехал на юг. И Наташу с собой повез, – сказал механик.

А я пожалел, что не могу пожать капитану руку, посмотреть, какой он бывает счастливым.